Астров В. Н.
Первые встречи с глухарями
Целую зиму Мечислав, сын лесничего, расписывал своему другу Косте прелести глухариного тока, подражая пению глухаря и квохтанью глухарки, показывая, как подскакивать к глухарю во время его короткой песни и замирать на месте за секунду до ее конца — хоть бы ты грохнулся лицом в грязь или провалился по пояс в воду.
Десятки раз пересказаны были случаи в казанских лесах, как Мечик ночью подкрался к токующему на сосенке «старику» «под самое пузо»; чтобы птицу не расшибить, перезарядил ружье и свалил ее зарядом мельчайшей дроби — «дунста», так что у глухаря на груди остался синяк, точно от удара дубинкой (без капли крови!); как, стреляя в дерущихся на земле «петухов», он подбил трех сразу, а вдругорядь обознался в утренних сумерках и убил глухарку, за что ему влетело от отца.
Костино воображение распалялось тем сильнее, что осенью, в поездке на рябчиков, он увидел глухаря, которого знал лишь по чучелам и картинкам. Он шел за лесником по узкой просеке, и вдруг из густого желтого папоротника, грохоча крыльями, вымахнула огромная, чуть не с индюка, дымчато-черная птица.
— Садись! — крикнул Костя и молниеносно выпалил над головой едва успевшего пригнуться спутника... и промахнулся!
Он был так потрясен, что не слушал, как в сердцах бранит его оторопевший лесник.
На другой день они втроем шли по лесу, посвистывая в пищики (рябчиковые манки). Костя вдруг заметил, что Мечик согнулся и крадется вдоль проезжего просека. Вокруг возвышались над кустами редкие крупные сосны и прозрачные нагие осины, на которых лишь кое-где подрагивали желтенькие и красные листочки. Мягкий пестро-желтый ковер устилал землю.
Мечик уже целился из-за куста во что-то на земле, но вдруг поднялся в рост, поспешно выстрелил и побежал вперед. Выскочив на дорогу, Костя догнал его. Меняя на бегу патрон и тяжело дыша, Мечислав полушепотом объяснял ему:
— Глухарь! Тут где-то... Подбит — сел на землю...
И тут же из травянистой обочины дороги зашумела крыльями громоздкая птица, направляя полет в гущу деревьев. У Мечика щелкнула осечка, а Костин выстрел раскатился по лесу.
Глухарь исчез. Заряд дроби нашли в ближайшей к дороге семивершковой сосне. Мечислав готов был с досады изломать свое ружье.
На косача с подхода
Осенние встречи с глухарями были делом случая. Но вот пришла весна...
Деревушка, до которой Костя с Мечиком добрались со станции пешком по расплывшимся проселкам и перебираясь через разливы вспухших речушек, носила странное название «Чертеим». Местный лесник посоветовал охотникам побродить утром на вырубках, за гумнами, где «болмочут тетерева», а в следующую ночь обещал свести на глухариный ток.
На рассвете Костя со взведенными курками ружья крался на мягкие трубные звуки тетеревиного токованья по кустарнику, залитому молочными волнами подвижного тумана. Первый раз в жизни он слышал косачей и не мог понять, далеко ли до них. Казалось, они то приближались, то отдалялись.
Неожиданно он услыхал близко впереди себя короткое трепетанье крыльев, похожее на голубиное, и с ужасом приник к земле. Наплывшая волна тумана скрывала тетеревов, но они могли заметить охотника.
Тетерев «чуфыкнул» — так четко, что Костя понял: это одна из птиц подлетела ближе, — и тотчас «заболмотал». Пение, теперь совсем явственное, лилось не смолкая, подобное без конца повторяемому нежному голубиному воркованью, но более звучное и певучее, ликующее и ласкающее слух. Птица ходила по земле или повертывалась на месте, отчего звуки то слабели, то усиливались.
Кисея тумана медленно отползала редея. Костя различил на полянке темное пятно и навел на него мушку. Ему казалось, что оно шевелится: он весь превратился в зрение. Вдруг пятно побелело: косач показал подпалины хвоста и крыльев. Костя собрал все присутствие духа, чтобы задержать дыхание, колебавшее мушку, и нажал гашетку. Блеснуло оранжевое пламя, и полянка скрылась за пороховым дымом.
Выстрел стукнул в тумане тупо, проваливаясь в бездонную мглу. Затем издали побежало нечто подобное шуму поезда, расширилось, облетая горизонт, усилилось, перешло в рев водопада — и разом оборвалось.
Ничто не шевелилось на полянке. Костя бросился вперед. Тогда тетерев поднялся и низом потянул меж кустов.
Костя торопливо ударил из второго ствола, чувствуя, что промахивается. В отчаянии побежал он за птицей — и не поверил глазам: иссиня-черный красавец косач, смертельно, раненный первым выстрелом, лежал в поблеклой прошлогодней траве со сложенными крыльями. Краснобровая голова покоилась с закрытыми глазами, точно спящая.
— Тебе повезло! — с завистью говорил после охоты Мечик, взвешивая косача на руке. Сам он не заполевал ничего. — Кабы не туман, он бы не подлетел так близко.
На глухариный ток
Следующей ночью, в кромешной черной тьме, они гуськом двигались по лесу, и Костя не понимал, как лесник угадывает путь. Даже звезды наверху куда-то попрятались. Сам Костя передвигался по слуху, на шаги спутников, поминутно спотыкаясь о кочки и коренья, оступаясь в воду или в рыхлый снег. Невидимая ветка больно стегнула по лицу, он жмурился и пригибал голову, боясь наколоть глаза.
Ему казалось, что они идут очень долго. Раза три по голосу лесника меняли направление. Костя устал пригибаться и жмуриться, перестал замечать, что оступается, и шагал машинально. Мало-помалу глаза начали различать подвижное серое пятно — Мечикову спину. В макушках деревьев замелькали звезды. Десять счастливых случаев, как он убивает глухаря, вообразились Косте, и он по-детски загадал: «Убью глухаря — буду в жизни счастлив».
Густой лес стал перемежаться полянами. Ходьба разгорячила, он расстегнул пиджак и ворот рубахи. Влезли в широкое болото, громко чавкая в три пары сапог. Выбрались на сухую гряду, и лесник присел, наконец, на пень закурить.
Костя хотел угадать, где Чертеим, и указал, к потехе Мечислава, совсем в противоположную сторону.
Разошлись врозь, куда каждому назначил лесник. Костя шел, часто останавливаясь и прислушиваясь. Его окружали сосны и какие-то другие, ветвистые и темные деревья; местами их снизу подсвечивал снег. Было тихо, как в большом пустом здании, но ухо ловило перебегающий шелест: то тут, то там срывалась на землю капля, отсохшая ветка или сосновая шишка. В каждом звуке чудилось Косте глухариное «тэк-тэ», и голова его поминутно дергалась, замирая в направлении звука. В воображении Кости глухарями был заселен весь лес.
Между деревьями показались просветы зари. Костя дошел до опушки и свернул по ней направо. Обширное моховое болото означалось в стороне протянутой ниточкой голубоватого, розовеющего тумана, точно открытая водяная гладь.
Вверху вдруг послышался резко металлический, сдвоенный, отрывистый свист: «ци-цик!» Костя моментально приложился, но удержался от выстрела: длинноносый желтобрюхий вальдшнеп в свете зари, бесшумно и лениво загребая крыльями, исчез за макушкой сосны я, удаляясь, дважды мягко «хоркнул». Вдалеке забормотали тетерева.
Минуту спустя Костино волнение достигло предела: над лесом возник и приближался с огромной быстротой сухой звон сильных крыльев, подобный частому биению струны. Костя вскинул ружье, ища глазами птицу. Глухарь пронесся близко, за деревьями, и звон так же быстро затих. Но Костя долго прислушивался. В груди у него стучало молотом.
Быть может, глухари токовали, да он не расслышал по неопытности, — эта огромная птица поет тише всех других охотничьих птиц. Костя устал прислушиваться и брел, любуясь, как первые лучи солнца раскрашивали во все цвета радуги туман, которым курилось болото. В тумане плавали верхушки отдаленного сосняка, точно залитого половодьем.
Побродив еще около часа, Костя поднялся на открытый пригорок и сел на поваленную толстую осину. Вынул из кармана баранку, пожевал. Ноги приятно гудели.
Глухарка
Солнышко пригревало, и Костя долго сидел раздумавшись... Он прислонился к толстому суку подремывая. Наконец, стряхнул сонное оцепенение и поднялся.
«Да! Так значит, не суждено мне счастье?» — с усмешкой вспомнил он свое ночное загадывание.
Пора было возвращаться к месту, где разошлись с лесником. Срезая сделанный вдоль болота крюк, Костя вошел в лес и очутился перед незнакомым оврагом. Утро было на исходе. Ветерок, предвестник дня, пробегал деревьями; пестренькие птички пересвистывались, покачиваясь на ветках.
За оврагом постукивал как будто дятел. Ветер нагнал шумок. Немного погодя стук опять донесся, сдвоенный и тихий, словно вода где-то капала в пустой деревянный жбан. «Неужели глухарь? — подумал Костя. — Но ведь поздно для тока». В этот момент поблизости, на краю оврага, заквохтала наседка, — так сперва показалось удивленному Косте, и он подумал: «Почему лесник не сказал, что здесь сторожка?» Но не квохчет курица так басовито! Это глухарка!..
Он спрыгнул под откос и подкрался к птице. На высоте в полдерева крупная мохноногая глухарка, желтая в темно-коричневых крапинах, с крутым изгибом шеи и с опущенным, точно обрубленным снизу хвостом, переступала по сучку сосны вправо и влево, перебирая лапками, и квохтала не смолкая.
Самок не стреляют весной. Несколько минут Костя любовался птицей, притаясь у корней высокой сосны. Вдруг точно порыв ветра прошумел над его головой — блеснули сталью подпалины крыльев, и неизвестно откуда взявшийся глухарь взгромоздился на сосну, усевшись где-то в ее высокой кроне.
Костя сидел на корточках, лихорадочно соображая: что делать? Самка заквохтала оживленнее, а глухаря снизу не было видно, и он не подавал признаков жизни. Издалека донесся голос: Мечислав кричал, подзывая Костю. Вот не вовремя!..
Немного погодя Мечик затрубил в ствол ружья. Вязкий гармонический гул охотничьего сигнала далеко разнесся по лесу. А глухарь все молчал.
Глухарка слетела на землю, будто упала с дерева. Мечислав трубил беспрерывно, и ветер временами так ясно доносил звук, что Костя опасался: спугнет!.. Его терпение истощалось, а добыча, кажется, решила пересидеть охотника: глухарь не выдавал себя ничем.
Мечик устал трубить, они с лесником протяжно кричали в два голоса, потом выстрелили. А Костя терзался, боясь, что глухарь уйдет без его выстрела. Отойти, оглядеть вершину — спугнешь! Что, если в крону выпалить картечью? Авось, зацепит, на счастье, а коли нет — из второго ствола дробью в лёт! С величайшей осторожностью он извлек из патронташа картечный патрон и под полой пиджака, стараясь приглушить треск отпираемого затвора, тихонько отодвинул скобу... Замок чуть слышно щелкнул — и в тот же миг глухарь тяжело обрушился с вершины, словно его ветром сдуло, сверкнул на солнце крыльями и был таков.
Свист крыльев быстро сошел на нет, и лишь затем где-то затряслось дерево, на которое усаживалась потревоженная царственная птица.
С досады Костя закусил губу до крови. Поднявшись, он спугнул глухарку и проводил прицелом без выстрела. Затем оглушительно, по-разбойничьи засвистал Мечиславу, вложив в рот по два пальца каждой руки.
Узнав, как он упустил глухаря, Мечик разбранил его за нетерпение:
— Глухарь подлетает с тока, самка падает с дерева, все идет как по-писаному, сейчас он спустится к ней... Минута, две — и ты стрелял бы его на полу, как миленького!..
В следующую ночь пошел теплый дождь. На охоту не вышли! Утром убедились, что дождик обложной: просветов не виднелось. Посудачили, что он выбьет дочиста в лесу снег.
Застрять в Чертеиме время не позволяло. Лесник достал подводу — мохнатенькую, мышиной масти кобыленку с телегой, посадил охотников на кучу соломы, накрыл от дождя обоих одним кожухом, а сам примостился над передним колесом, свесив ноги. Телега тронулась, скрипя и ворочаясь под седоками, как живая.
Когда подъезжали к станции, Костя спросил:
— Мечик! А как же «дунст»?
— Чего «дунст»?
— Ну, как ты перезаряжал ружье у глухаря под самым пузом, и он не улетел, а ты его как дубинкой...
— Чудак! — вспыхнул Мечик. — То на току было, глухарь под песню ничего не слышит.
Немного погодя они искоса переглянулись и расхохотались.
Глухарь
Прошло три года, прежде чем Мечислав и Константин выбрались снова в Чертеим весной на глухарей. В первую же ночь вышли к месту тока. На этот раз всю дорогу за ними бежала над лесом луна, в прогалах и на полянах плавали голубые дымки, и путь показался значительно короче.
Лесник вел на разведанный ток. Едва Костя отошел от спутников, как расслышал впереди себя в отдалении глухариное токованье. Песни звучали одна за другой тихо, но внятно. Глухарь каждый раз начинал с пощелкивания: «тэк-тэ! тэк-тэ!» — все учащая, пока пощелкивание не переходило в судорожное «точенье», что-то среднее между отдаленным шарканьем пилы в лесу и точеньем ножа о брусок. Все это с нарастанием страсти и приглушенно, по секрету. Глухарь торопился, задыхался и вдруг обрывал точенье в самом разгаре, словно спохватываясь, не подслушивает ли кто? Но не в силах удержаться, тотчас же «тэкал» и «точил» сызнова.
В груди у Кости заколотилось. Он прослушал несколько песен, мысленно примеряясь, как делать два-три шага под каждую. Глухариная песня странно гармонировала с безлюдностью крупного леса и тишиной раннего утра.
Уж Костя порядочно продвинулся, лавируя между соснами и черными елями, и стал было терять терпение, делать по четыре скачка зараз, но внезапно почувствовал, что близко, и замер. Песни ясно и четко звучали одна за другой. Впереди голубел просвет неба. Птица находилась в краю опушки у болота. Деревья тут поредели, было довольно светло от луны и от зари. Звуки доносились понизу: уж не на земле ли птица?.. В груди опять колотилось громче прежнего.
Костя сделал несколько подпрыжек, с крайней осторожностью выбирая, куда ступить. Хвойный грунт был чист и сух. На пути высилась толстая сосна с низко опущенными густыми ветвями, а где-то за ней, не дальше двух десятков шагов, невидимкой «точил» и «тэкал» глухарь, торопясь и задыхаясь...
И вдруг токование оборвалось, наступила долгая тишина. Сначала Костя терпеливо ждал, но потом его будто полоснуло ножом: не выдал ли он себя чем-нибудь?
Тишина застигла его в самом неудобном положении: сгорбившись, он готовился к новой подпрыжке. Минута, другая — и у него легонько задрожали полусогнутые колени. Хоть бы опуститься с носка на полную ступню или стать коленом на землю... Но шевельнуться было немыслимо, птица через сетку ветвей могла заметить малейшее движение. Костя опустил глаза, скрывая их блеск, приоткрыл рот, желая утишить дыхание, зажал бы сердце, чтобы оно не билось так шумно! В глубине леса пел другой глухарь, но, может быть, это чудилось. «Буду считать», — решил он, чтобы успокоиться, и стал в уме называть цифру за цифрой, через пять-шесть секунд каждую.
Перед ним на земле лежала оттаявшая муравьиная куча. «Двадцать восемь, — отсчитывал Костя. — А муравьи шевелятся, после зимы просыпаются. Двадцать девять. Это, наверно, у них разведчики выползают. Тридцать. Буду считать хоть до тысячи, а с места не двинусь».
Ему вспомнилось, как он три года назад загадывал на свое «счастье» убьет ли глухаря. «Вот теперь загадывание сбудется, а то было так», — решил он, совсем как в детстве, когда повторял загадывание, пока не получал желаемого ответа.
Истекло не менее четверти часа (ему казалось больше). Костина спина и конечности перечувствовали и онемение, и дрожь, и колючие иглы мурашек, в голове шумело, на лбу выступали капельки холодной испарины, а недоверчивая птица все молчала. Когда он досчитал до ста восьмидесяти, глухарь вдруг «тэктэкнул», и Костя едва не упустил из рук свою победу, вздрогнув и шевельнувшись. «Тэк-те! тэк-те!»— повторил испытующе глухарь, не переходя на точенье.
Еще немного — и он пропел полную песню, вторую, третью...
Лишь под четвертую Костя решился сменить позу, припав на правое колено. Под пятую он положил на землю ружье и распрямил ломившие в локтях руки. Потом быстро сел на землю как попало, спиной к глухарю, и сидел так с минуту отдыхая.
Почувствовав себя в силах подняться, он, все под песню, сперва повернулся к глухарю лицом, потом взял с земли ружье, затем вскочил и присел за стволом сосны. Теперь, судя по звуку, достаточно было выглянуть из-за ствола, чтобы увидеть птицу.
При первом же новом точенье он ее увидел. Раскрыв крылья и веером распахнув хвост, огромный черный глухарь не далее чем в пятнадцати шагах распластался на длинном нижнем суку сосны. Он дрожал в любовной лихорадке и слегка раскачивался, то опуская, то приподымая вытянутую шею.
Еще песня понадобилась Косте, чтобы за сосной приложить двустволку к плечу, а следующая — качнуться вправо и прицелиться...
После выстрела, налюбовавшись добычей, которая так дорого далась, и уложив ее в сетку, Костя прилег вверх лицом на землю и закрыл глаза. У него сильно кружилась голова, но губы улыбались.
