Муравьев К.
Бобры
Среди многих зверей, населяющих леса и водоемы Мещеры, заслуживает внимания и бобр. В летописях встречаются упоминания о том, что сотни лет назад в Мещере водилось множество всякого зверя, и прекрасные шкурки мещерских бобров были хорошо известны далеко за пределами этого края.
Но хищническая добыча привела к тому, что бобр стал редкостью: в Мещере их остались единицы. В годы советской власти охота на бобров была запрещена законом. Перед учеными встала задача: сохранить бобров, найти для них наиболее удобные условия, размножить и распространить их.
В Мещеру — край, самой природой созданный для обитания бобров, завезли несколько бобровых семейств. Бобры отлично прижились, начали размножаться и распространились по многим водоемам.
Особенно много развелось их около реки Пры. Это и неудивительно: Пра, ее пойма с множеством озер и стариц, как нельзя лучше отвечает условиям их жизни. Пра нигде не течет прямо. Она прихотливо извивается среди леса, местами обходит лесные массивы или рассекает их, принимает в себя по пути к Оке мелкие речонки и ручьи, берущие начало в озерах и болотах. Она и сама не широка (сорок-пятьдесят метров), а вода в ней цветом напоминает чай, но прозрачна, хотя на вкус чуть-чуть отдает торфом. Будто стремясь вырваться из лесного плена, Пра каждую весну размывает берега, валит в свои воды сотни деревьев, постепенно меняет русло.
Старицы, бывшие русла реки, почти всегда имеют форму дуги, обоими концами обращенной к реке. Одним концом они соединены с рекою, местами довольно глубоки, и большинство из них очень живописны, как и сама Пра. Особенно красивы Мещерские старицы летом, когда цветут водоросли. Их белоснежные, розоватые, желтые, синие и другие цветы сказочно украшают задумчивую старицу. И, будто не имея сил оторваться от красоты, склонили к воде тенистые ветви вековые дубы, веселые березы и говорливые осины. А на другом, пологом, берегу столпились у самой воды заросли краснотала. В тихие, солнечные дни поднимаются из таинственной глубины на поверхность воды стаи серебристых язей. Они неторопливо прогуливаются, показывая спины, лениво поплескивают и совершенно равнодушно проплывают мимо червяка, судорожно извивающегося на коварно подброшенной удочке. Иногда поднимется со дна большой темно-золотистый линь и схватит широким ртом плавающую на воде стрекозу.
Другие старицы окружены высоким и угрюмым сосновым бором. В час заката его облитые красным отблеском величественные деревья кажутся могучими великанами, охраняющими покой и тайны водяной красавицы.
Есть старицы, сплошь затянутые водорослями, поросшие высокими травами, и только неширокие зеркальца воды тускло блестят среди зелени и цветов.
Во всех старицах много рыбы. Здесь же в кустах и траве гнездятся утки.
Не менее живописны озера, во множестве разбросанные в пойме Пры. Они в большинстве своем также лежат среди леса, глубоки, и вода в них холодна как лед: со дна озер бьют родники. Многие озера соединены с рекой или старицами протоками, не замерзающими всю зиму.
Озер много и в лугах. Там они не глубоки, дно у них илистое, в них водятся караси и вьюны. В теплые дни вода в таких озерах прогревается чуть не до дна. Берега их зарастают ивой и высокой травой.
Немного отвлекусь и скажу о лугах. Луга, лежащие в пойме Пры, заливные, как и приокские, но не похожи на последние; окруженные лесом, разрезанные им, они тянутся полосой не шире двух километров по обе стороны Пры. Весной и луга и прибережный лес заливаются водой. Озера, старицы, река сливаются в одно сплошное и бурливое водяное царство.
Вот такие места и пришлись бобрам по душе. Они поселились в старицах и озерах, а некоторые семьи пробрались на болота и устроились там в старых каналах. Следы их пребывания стали встречаться довольно часто. То увидишь поваленное дерево, чаще всего осину, то случайно обнаружишь в болотном канале плотину; зимой склады бобра пестрят у продушин и протоков под берегами реки. Но увидеть бобра удается сравнительно редко. Этот зверь очень осторожен; чрезвычайно тонкий слух помогает ему слышать присутствие опасности издалека.
За несколько лет мне удалось увидеть бобра в естественных условиях всего два раза.
Однажды, в августе, под вечер, я с удовольствием искупался в озерке с прохладной, голубой водой и, приятно освеженный, пошел с ружьем по озерам и старицам. Утки уже поднялись «на крыло» и собрались стаями на больших озерах и «выгорах». Но в сумерки они прилетели на кормежку на озера и старицы, куда их неодолимо влекло обилие корма. Здесь они питаются до самого отлета на юг, а некоторые стайки задерживаются до самой зимы, до поры, когда лед покроет воду.
Солнце уже скрывалось за лес, когда я пришел к знакомой старице. Утки еще не прилетели. Только два чирка, вероятно целый день не улетавшие никуда, шныряли между кувшинок в погоне за мелкой рыбешкой. Сел на берегу за кустом, лицом к заре. За спиной — лес, передо мной — старица. Противоположный берег низкий, зарос, высокой травой и кустами. Начинало смеркаться. Лес терял четкие очертания, от воды поднимался легкий пар, и какая-то ночная птичка громко свистела в кустах над самой водой. Меня вскоре привлек шум и возня на противоположном берегу. Кусты качались, шуршали травы — какой-то зверь, очевидно, лазил у самой воды. Потом я услышал, как зверь полез в воду и затих. Через несколько секунд, метрах в трех от берега, я увидел его морду. Бобр проплыл немного, затем погрузился, сильно плеснув хвостом. Вынырнул на середине и направился к моему берегу. Он что-то искал в траве, рыл, сердито фыркал.
Сделав над старицей круг, прямо передо мной опустилась стая уток. Я не стрелял. Утки начали чиститься, «щелоктать» носами в водорослях под берегом. Бобр не обращал на них особого внимания. Старица здесь неширока — метров пятнадцать. Бобр на глазах у меня нырнул еще несколько раз, вылез на моем берегу, метрах в десяти от меня, посидел с минуту тихо и направился в лес. Я так и не рассмотрел его хорошо: было совсем темно. Утки, наслаждаясь прекрасным ужином, покрякивали от удовольствия и шумно помахивали крыльями, но стрелять было бесполезно: я не различал ни их, ни мушки ружья.
В следующий раз я уже хорошо познакомился с бобром. Узкой сухой луговиной я шел к озеру, которое охотно посещали утки и где я охотился довольно удачно. Я не дошел до озера более ста шагов, как кто-то тяжело бултыхнулся с берега в воду, подняв столб воды. Тотчас медленно повалилась в воду осина. Подхожу — осина толщиной не менее пятнадцати сантиметров в диаметре перегрызена бобром. Зверь, испуганный мною, не успел кончить работу, и ее завершил порыв ветра. Деревья здесь растут у самого берега, чуть наклонясь к воде, и с десяток их (и тоньше, и толще) были уже повалены, «разделаны» и частью перетащены в воду. Из-под берега в воде торчали обглоданные добела концы сучьев. Догадался, что под берегом гнездо бобра, и был уверен, что он сейчас сидит там...
Бобры чаще всего строят гнездо в воде под берегом, оставляя воздушное пространство. Там они могут сидеть подолгу, не выныривая на поверхность. Я все же решил подождать до темноты в надежде, что зверь выйдет из своего убежища. Длинной палкой я бы мог выгнать его, но мне не хотелось его тревожить. Я еще раз осмотрел работу бобра. Пни высотою сантиметров по сорок торчали неровно огрызанные. Невольно удивляла сила зубов. Очевидно, не много времени требуется бобру, чтобы свалить довольно большое дерево.
До темноты было еще долго. Я сел спиною к толстому стволу сосны и стал ждать. Озеро тут образовало небольшой круглый залив, глубокий и чистый. Поставив ружье между коленей, я сидел не шевелясь и смотрел на воду. Невысоко прошли две стаи уток, но я удержал желание сделать дуплет и продолжал терпеливо выжидать. Уже закатилось солнце, и терпение мое стало иссякать, а бобр ничем не проявлял себя. И когда я уже собирался протянуть затекшие ноги, напротив гнезда развернулась большая воронка и вода в заливе слегка взволновалась. Затем воронки образовались в различных направлениях, и я раза два заметил, как бобр прошел неглубоко под водой. Несколько минут он ходил не поднимаясь на поверхность, наконец, высунул на мгновение морду и быстро погрузился, сильно плеснув широким хвостом. На минуту вода успокоилась, и, когда я уже решил, что бобр снова ушел в свое убежище, он всплыл почти напротив меня, показавшись во всю длину, и тихо поплыл вдоль берега. Он не замечал меня, хотя я был от него не более чем в пяти метрах. Было еще довольно светло, и я ясно видел его широкий, плоский хвост, напоминавший мне меч, которым пользуются для посадки саженцев деревьев. Длина бобра с хвостом была около метра. Окраска его в воде показалась мне ровного светло-коричневого цвета, хотя на суше он выглядит белесоватым.
Зверь, проплыв вдоль берега, хотел выбраться на него, но вдруг, сердито фыркнув, исчез под водой. Я не стал больше ему мешать и ушел...
С каждым годом бобров в Мещере становилось все больше. Едва ли встретишь здесь человека, способного польститься на красивую шкурку бобра. Закон и совесть людей — разумных хозяев своей земли — надежно берегут их от уничтожения.
Посетив Мещеру весной 1956 г., я воочию убедился, что Мещера в недалеком будущем займет видное место в пушном хозяйстве. Плавая на лодке по весеннему половодью, я ежедневно видел бобров в самых различных местах.
Привыкнув к людям, звери стали менее осторожны. Они выныривали возле лодки и не очень спешили уйти под воду, увидев рядом человека.
Однажды, когда я сидел на небольшом островке, бобр вылез из воды около меня и, не замечая опасности, с полчаса ходил по островку, исследуя ямы с водой, кору деревьев. Когда он был от меня в пяти шагах, я встал, ожидая, что перепуганный зверь поспешит в воду. Ничего подобного: отковыляв несколько шагов, он встал и обернулся ко мне. Вся его фигура и поведение не выражали никакого испуга. Я сделал шаг к нему. И лишь только после этого он бултыхнулся в воду.
Утиное семейство
Среди леса, окруженное высокими вечнозелеными соснами и могучими дубами, спряталось небольшое озерко. Один берег крутой, тенистый — солнце светит сюда только ранним утром, на восходе; другой — пологий и сырой, буйно порос кустами, высокой осокой, камышом. Нежно-белые чашечки лилий лежат на воде недвижимо, лишь изредка напуганная рыба тихо тронет стебель лилии, и легкие круги разойдутся от круглых, широких листьев. Идет красивый и легкий месяц — май. Вешние воды уже спали, и на пропитанных животворной влагой лугах нежно зеленеют травы; лес оделся молодой, по-особенному яркой листвой; цветет черемуха, а на озерах и старицах лилии смущенно раскрывают чудесные чашечки своих цветов. Почти не слышно пения птиц. Им не до песен. Самки выводят птенцов, самцы, изнуренные весенними концертами, отдыхают, а многие из них линяют, роняя перо. Лишь зорями в лугах «скрипят» коростели, да перепела во ржи кричат, что пора пить или спать (понимай, как хочешь). Иногда, идя по лесу, услышишь, как засвистит вдруг не известно чем обрадованный мухолов или громко затрещит легкомысленный дрозд, но сразу же и умолкнет, будто устыдившись петь в такое время, когда подруги-самки заняты самым важным в их жизни делом. Только соловьи, не стесняясь никого, в свои заветные часы поют старательно и самозабвенно.
Вот в такую майскую тихую зорю сидел я на берегу озера и слушал, как в зеленой куще ив, над самой водою, маленький пернатый певец негромко берет первые ноты, чтобы затем огласить озеро и лес громкой трелью. Солнце уже село. Смеркалось. Шум крыльев привлек вдруг мое внимание. Из ветвей дуба, стоящего на берегу, вылетела утка. Вылетев, как мне показалось, из гущи ветвей, нависших над водой, она опустилась в другом конце озера. Я был удивлен. Мне ни разу не приходилось видеть утку на дереве, и я не мог догадаться, что ее туда привлекло. Подхожу к дубу и внимательно осматриваю его. Дерево очень старое, толстое, кора на нем с одного бока облезла, но оно продолжает жить. На высоте чуть повыше человеческого роста замечаю широкое отверстие, вырезанное пилой. Очевидно, много лет назад какой-то любитель меда разорил здесь пчел. Догадываюсь, что делает здесь утка. Подпрыгиваю, хватаюсь за первый толстый сук и, подтянувшись на руках, заглядываю в дупло. Уже темновато, но я вижу в углублении гнездо, устланное пухом. Обычное утиное гнездо, необычно только его расположение. Яиц не видно, но я не сомневаюсь, что они есть, только укрыты пухом. Осторожно кладу ладонь на гнездо и ощущаю мягкое прикосновение пушинок и тепло, еще не успевшее выветриться после утки. Под пухом прощупываются яйца. Ничего не трогаю больше, спрыгиваю с дерева. Утка улетела покормиться и, вернувшись в гнездо, едва ли заметит, что я без злого умысла посетил его.
Гнездо скрыто очень удачно: ему не грозит опасность быть разоренным лисой или еще каким-нибудь хищником. В сухом дупле дуба много уютнее и безопаснее, чем на земле. Устраивая здесь гнездо, утка, конечно, не имела в виду никакие удобства. Просто половодье в этом году было очень большое, заливало весь пойменный лес. Оставались незалитыми только небольшие островки, где спасались от наводнения зайцы, крысы, мыши. Вероятнее всего, это и заставило утку поселиться в дупле, которое тогда было невысоко от воды, а может быть, инстинкт самосохранения подсказал ей это, и она не в первый раз выводит здесь птенцов. Размышляя обо всем этом, я незаметно прошел лес и по тропинке пошел через луг домой. Скоро роса проникла через обувь и замочила ноги. Только тогда я заметил, что уже поздно, в темном небе горят звезды и серп луны выплыл над зубчатой грядой леса.
Погода в то лето, о котором я рассказываю, стояла прекрасная. Я и утро и вечер пропадал на реке Пре. Иногда проходил к реке мимо озера, но ни разу больше не заглядывал в дупло и, боясь потревожить утку, обходил дуб стороной. Меня занимала мысль, каким образом маленькие утята, только что вылупившись из яиц, попадут в воду.
Прошло недели две с тех пор, как я заглядывал в дупло. По моим расчетам, утята обязательно должны были вылупиться, и я решил заглянуть в гнездо. Подошел и постучал палкой по дубу. Утка не вылетела. Заглянул в дупло — гнездо пусто. Семейство, очевидно, переселилось в родную стихию. Мне так и не довелось узнать, как это произошло.
Вечером, возвращаясь с реки, я нарочно завернул к озеру. Тихонько подошел к нему из-за деревьев и сразу увидел плавающих у берега утку и утят. Утят было двенадцать. Они дружным табунком плавали около утки, ковырялись клювиками в водорослях, и если какой-нибудь утенок отплывал в сторонку, мать крякала тихо и предостерегающе, призывая его к себе. Многие опасности грозят утятам, пока они растут, и любящей матери-утке всегда приходится быть настороже, чтобы кто-нибудь из ее несмышленышей не попал в беду. На берегу их может подстеречь лиса или енот, в воде, пока они совсем маленькие, их может схватить щука. Но самые страшные враги — это хищные птицы: вечером филины, днем ястреб. Даже горластая ворона не прочь унести зазевавшегося утенка в свое гнездо на обед прожорливым воронятам. Немало и других опасностей грозят семейству, если утка не будет бдительна, а утята послушны. Мать делает все, чтобы выручить детей из беды. Притворившись подбитой, не способной летать, она отвлекает врага на себя, давая утятам возможность попрятаться. Самоотверженности матери нет предела, но осторожность прежде всего. И все-таки немало утят гибнет от хищников и всевозможных напастей.
Я наблюдал за семейством, пока не смерклось. В следующие недели я часто заходил к озеру и не раз видел утят. Их было по-прежнему двенадцать, и они уже подросли, начали покрываться перьями и вели себя много самостоятельнее, чем раньше. Увлекаясь погоней за мальками, далеко отплывали от матери, но стоило только ей подать голос, как они настораживались и, если тревога не была ложной, ныряли и прятались в траву, под широкие листья кувшинок, в кусты. Спрятавшегося утенка нелегко обнаружить. Высунув нос вдоль стебля травы или из-под листа кувшинки, он способен сидеть в воде до тех пор, пока не минует опасность. Привычка прятаться таким образом не оставляет молодых уток и тогда, когда они уже владеют крыльями вполне уверенно и могут летать.
Наступила пора сенокоса, и мне до самой середины августа было не до рыбалки и прогулок на озеро. Но в первый же свободный день я пошел поохотиться на озеро и старицы Пры. Ходил часа три, но подстрелил лишь пару уток. Основная масса их, очевидно, улетала на день на большие озера; прилетали же они на старицы и озерки, раскиданные по пойме Пры, только на ночь — кормиться. Об этом говорило множество полос, оставленных утками на сплошной зеленой скатерти водорослей у берегов и расклеванные там и сям семянники лилий и кувшинок.
К вечеру я зашел к озеру, где обитало знакомое утиное семейство. Сколько я ни приглядывался, ни одной утки здесь не было. «Едва ли я их больше увижу, а если где и увижу, то не узнаю и, пожалуй, подстрелю, ничего не ведая», — подумалось мне. И в это время стая уток прошумела невысоко над вершинами деревьев. Я привычно вскинул ружье, но тут же опустил не выстрелив, остановленный догадкой о том, что это мои знакомые прилетели кормиться на родное озеро. И я не ошибся. Утки сделали круг и сели на воду неподалеку от меня. Все двенадцать были налицо и ничем не отличались от тринадцатой, матери, только были чуть поменьше ее.
Поплескавшись, почистившись, шумно помахав крыльями, утки принялись за кормежку. Я посмотрел на них и незаметно удалился. Может быть, кто-нибудь из охотников назовет меня чудаком и посоветует вообще не брать в руки ружье, но мне не хотелось стрелять в дружное семейство; думается, что, подстрелив даже половину из них, я не получил бы от этого удовольствия.
Лиса и журавли
Возвращаясь под вечер из лесу с работы, я вышел к Кислому болоту. Лучшего названия для этого болота не придумаешь. Трава здесь растет лишь на кочках, а между кочек целое лето стоит ржаво-коричневая вода. Тысячи комаров нудно звенят в воздухе и остервенело липнут к человеку, осмелившемуся вторгнуться в болото. Впрочем, сюда редко кто и заходит: колхозный скот не прельщает чахлая грубая трава и прокисшая вода; охотнику здесь тоже делать нечего. Утки залетают в Кислое болото только весной, да и то редко, а летом здесь обитает несколько семейств журавлей и множество чибисов — дичь, мало интересующая охотника.
До темноты было еще часа полтора. Со мной, как всегда, было ружье, и я рассчитывал немного поохотиться. Шел август. Я не надеялся встретить на болоте какую-либо дичь и пробирался краем по чуть заметной тропинке. Тропинка шла среди смешанного мелколесья, то приводя меня вплотную к болоту, то уводя в сторону. Здесь встречались тетеревиные выводки, и я шел не торопясь, держа ружье на руке, готовый выстрелить, едва птица успеет подняться на «крыло».
Еще издалека я слышал, как где-то впереди кричали журавли. Подойдя ближе, различил в их криках что-то тревожное — и заинтересовался. Бросив тропу, направляюсь прямо на их крик. Осторожно выхожу к краю болота и оглядываюсь: передо мной метрах в тридцати, на болоте, группа кустов. За кустами хлопанье крыльев, гневное «скрипение» чем-то обеспокоенных журавлей. Пробираюсь к кустам, тихо раздвигаю их, и вскоре все становится ясным. Три журавля, два старых и молодой, вытянув шеи, настороженно смотрят на что-то среди кочек. Затем, издавая горлом угрожающее «скрипение», старые начинают пятиться, закрывая собой молодого журавля. Что-то желтое и длинное извивается за ними между кочек. Догадываюсь: это лиса пытается подобраться к журавлям.
Очевидно, лиса не в первый раз пытается приблизиться к птицам: они давно разгадали ее замысел и настороженно держатся от нее на почтительном расстоянии. Коварный зверь не считает нужным менять тактику, — продолжает подползать на виду у птиц, и вдруг прыжок: оба старых журавля подпрыгивают вверх и сильными клювами бьют лису. Взвизгнув по-щенячьи, зверь отскакивает в сторону. У одной из птиц в клюве клок рыжей шерсти. Медленно отступая, журавли оглашают болото гневно-торжествующими криками. Однако им еще рано торжествовать победу: лиса не оставляет преследования. Она снова пытается подкрасться. Извиваясь по ржавой воде между кочек, скрываясь за побуревшей травой, зверь упорно преследует птиц. Меня смешит бессмысленность его подкрадывания, но, очевидно, инстинкт незаметного приближения к жертве так сильно владеет зверем, что он не предпринимает никаких других действий. Снова прыжок — птицы отбиваются клювами и ударами сильных крыльев. Снова и окончательно лисе приходится отступить. Обиженно и зло пролаяв, она направляется прочь от журавлей, волоча по земле подмоченный хвост.
Облегченно вздохнув, я вышел из куста, отмахнулся сломленной веткой от комаров и только тогда почувствовал, как нестерпимо чешутся и горят искусанные комарами лицо и шея. Отбиваясь от назойливых насекомых, направляюсь к тропе и, не дойдя до нее, останавливаюсь, привлеченный суматошными криками чибисов. Снова выхожу на болото. Потерпев неудачу с журавлями, лиса занялась ловлей молодых чибисов, еще не совсем научившихся летать. Какой же крик подняли тут чибисы! Слетевшись со всего болота, они тучей вились над рыжей хищницей, с криком бросались к земле, самоотверженно пытаясь клюнуть разбойницу. Но лиса, почти не обращая на них внимания, сосредоточенно рыскала между кочек, отыскивая прячущихся чибисят. Мне стало жалко птиц. Скрываясь за кустами, я подошел ближе и выстрелил вверх дуплетом. Лиса прыжками метнулась к лесу. Гулкое эхо далеко прокатилось в посвежевшем воздухе. Солнце садилось. Охотиться было поздно, и я отправился домой.
