Гавриленко П. П.
— Ну воно ж и мудрэ... — изрезанное морщинами, обросшее рыжей бородой, лицо Захара Васильевича смущенно улыбалось. Он, словно дед Мазай, шутливо грозил пальцем убегавшему, русаку.
Незадачливый охотник достал из кармана люльку (трубку), набил ее крепчайшим самосадом, выкресал огонь и, до слез затянувшись дымом, начал заряжать свою шомпольную одностволку, массивный шестигранный ствол которой еще дымился.
Трудно сказать, почему Захар Васильевич всех зайцев, не считаясь с полом, величиной и возрастом, относил к среднему роду. Но мне никогда не приходилось слышать, чтобы Медун сказал о зайце «он», а всегда только «оно» — независимо от настроения и успеха на охоте.
Правда, в тех, довольно редких случаях, когда после выстрела охотника заяц прерывал свой стремительный бег и недвижимо растягивался на пашне, Захар Васильевич произносил по адресу косого несколько иные слова: «ну воно ж и дурнэ»... Тонкие губы его при этом мелко вздрагивали в беззвучном смехе, а в голубых наивных глазах сияло блаженство.
Стрелял Захар неважно, попасть в бегущего зайца, а тем более в летящую птицу было для него редким счастьем. Но страстью к охоте он обладал исключительной, неизмеримой. И только благодаря ей Медун легко переносил частые неудачи на охоте. Она заставляла Захара отдавать этому малодобычливому занятию все свободнее время.
Осенью целыми днями он вытаптывал зайцев на глубокой рыхлой зяби. Зимой в любую погоду Захар, одетый в дырявый зипунишко, с рассвета до сумерек тропил в поле косых. А светлые лунные ночи он напролет высиживал в засидках, карауля зайчишек на гумнах, в огородах и в других подходящих местах.
Бывало, встретишься с Медуном, спросишь:
— Ну, как дела, Захар Васильевич, постреливаете зайцев помаленьку?
— И, браток, вся семья целый месяц зайчатину ест. Столько зайцев набил, что молодица (жена) не знает куда девать их...
Голос Захара звучал так скромно, глаза смотрели так правдиво, что, казалось, нельзя было сомневаться в истинности слов охотника. Между тем, по самым точным данным, только что полученным от молодицы Захара, за целый месяц он убил только двух зайцев.
В интересах справедливости необходимо сказать, что подобные заявления Медуна вызваны были вовсе не тщеславным желанием похвастать, а только стремлением избежать едких насмешек по поводу уж очень частых неудач, которые ему приходилось испытывать на охоте. И так бедному охотнику не было проходу от сельских мальчишек, кричавших ему: «Караси та зайци выведуть жыво в старци» (старци — нищие).
Эти насмешки были тем обиднее, что семья Захара в самом деле жила очень бедно, хотя причиной тут являлось вовсе не страсть Захара Васильевича к охоте и рыбной ловле. Безлошадный двор Медуна сеял хлеба всего полтора гектара — больше не было земли. Никакого хозяйства, кроме коровенки и нескольких кур, семья не имела. Поэтому Захар располагал достаточным количеством времени для охоты. Забежав несколько вперед, скажем, что позже, при советской власти, семья Захара вступила в колхоз и жила неплохо. Медун, добросовестно выполняя обязанности колхозного рыбака, выкраивал время и для любимой им охоты на зайцев.
Страсть к охоте у Захара потомственная. Его отец Василий Медовник, или, как его чаще звали, Медун, пользовался славой хорошего стрелка и удачливого охотника Он, не в пример Захару, неплохо стрелял влёт из своей дешевой одноствольной шомполки. Одну странность имел дед Василий — он страшно боялся волков, которые в ту пору еще водились на Полтавщине. По этой причине дед не рисковал ночью садиться в засаду на зайцев, хотя очень завидовал своему односельчанину Петру, которому иногда удавалось убивать за ночь по 3—4 зайца.
Был в семье Медунов еще один охотник — брат Захара Григорий. Правда, особого влечения к этой благородной страсти он не испытывал и охотился больше за компанию, чаще всего выполняя разные вспомогательные роли. Однажды, уже после смерти деда Василия, с ним произошла история, благодаря которой он приобрел известность среди местных охотников, а вскоре и совсем забросил охоту.
Захар, перенявший от деда Василия искусство нагонять дроф, разведал, что в степи, в урочище Свечкином, появился большой табун этих замечательных птиц. Охотники вскладчину за два рубля в день наняли у односельчанина лошаденку и ранним утром в воскресенье направились в степь.
— Вон они где ходят, видите, — показал Захар огромный табун дроф, спокойно пасущихся на озими.
— Ого-го... Теперь мы их набьем... — довольно потирая руки, воскликнул Грицько.
— Не спеши... Скажешь гоп, как выскочишь, — рассердился суеверный Захар. — Сейчас я вас рассажу по засадам, а потом уже сам примусь за дело.
Грицька Захар устроил в воронке старого завалившегося колодца, густо заросшего бурьяном. Он вручил ему свою шомполку.
— Смотри, не горячись, хорошенько прицеливайся. А заряд добрый, быка свалит.
Третий охотник, приятель Медуна Петро устроился в заросшей травой борозде. Отъехав от дроф на добрый километр, так что птицы оказались между ним и залегшими в засаду охотниками, Захар распряг лошаденку, взял ее за повод и начал зигзагами постепенно приближаться к дрофам — точь-в-точь так, как он недавно бороновал посеянную рожь. Медун напевал украинскую песню:
Роспрягайте, хлопци, конив
Та лягайте спочивать.
Медун постепенно теснил дроф к засидкам охотников. Ласковое сентябрьское солнышко щедро пригревало, а в жару разжиревшие дрофы очень неохотно подымаются на крыло. Эти огромные птицы предпочитают в спокойной обстановке передвигаться пешком. Правда, в семье не без урода: в большой стае дроф обязательно попадутся на беду охотникам какие-то сверхосторожные птицы, чаще всего из старых петухов. Даже при виде вполне мирных и безопасных по внешности Захара с его лошаденкой такие петухи перестают щипать траву, начинают распускать веером пышные хвосты, вертят головами, осматриваясь по сторонам, словом, ведут себя очень беспокойно. Их нервозность передается другим птицам и, не будь Захар таким опытным загонщиком, он, несомненно, с первых же минут вспугнул бы дроф. Но недаром Медун, как говорится, зубы проел на дрофиных охотах. Обнаружив в табуне такую беспокойную птицу, «вертиголова», как называл он их, старый охотник становился сугубо осторожным. Он умело маневрировал, от наступления ему порой приходилось переходить к отступлению. Описывая зигзаги, Захар начинал постепенно удаляться от дроф и, скрывая кипящую в сердце злость, весело что-нибудь напевать. Много песен приходилось перепеть Медуну в иной день. Бывало, исчерпав свой репертуар, он вынужден был повторяться. Однако мало было случаев, чтобы охотник не перехитрил подозрительных птиц. Так и на этот раз: в стае оказался какой-то одержимый манией преследования старый дрофич. Стоило Захару приблизиться к табуну на полкилометра, как он забеспокоился, то и дело подымал свою белесую, усатую голову, расправлял крылья. Окружающие петуха дрофы переставали щипать озимь, настораживались, казалось вот-вот они взлетят.
— У... проклятый трус, — сердился Захар, — подожди, увидим, чья возьмет...
То ли привыкнув к Медуну и к его лошаденке, то ли подавшись расслабляющему влиянию полуденного солнца, дрофы постепенно становились менее беспокойными, и под натиском охотника птицы пошли на запад, по направлению к зеленевшим вдали посевам сахарной свеклы, в которых они любят отдыхать в жару. Медуну того и надо было: на пути к свекле в засадах находились охотники.
Получив от брата строгий наказ не высовываться из ямы и быть постоянно наготове, Грицько удобно устроился на охапке бурьяна и, размечтавшись, пытался представить себе удачный конец охоты. Метким выстрелом он выбьет из табуна самого крупного, самого лучшего усача... А то, может, и двух...
Влёт парень не стрелял, это немного беспокоило его, но он знал, что в 90 случаях из 100 Захару удавалось нагонять дроф ходом до самых засад охотников, поэтому можно рассчитывать на удачу.
Пригретый солнцем, Грицько незаметно уснул. Вдруг его точно невидимая сильная пружина подбросила вверх. Он схватился и начал протирать глаза, стараясь сообразить, где он находится и что с ним. Издали доносились звуки знакомого голоса. «Захар дроф гонит», — мелькнуло в голове. Грицько явственно разбирал мотив и хорошо известные слова: «Ой на гори та женци жнут...»
Грицько бросило в жар — ведь это условленная песня, значит, дрофы уже близко от засидки. Прислушавшись, охотник различил какие-то странные звуки: «хок...хок...хок»... Они раздавались близко. Осторожно выглянув сквозь бурьян, Грицько растерялся: шагах в пятидесяти, направляясь прямо на него, шло огромное стадо дроф. Опустив от жары крылья и тяжело дыша: «хок...хок... хок...», птицы сомкнутым строем надвигались на охотника. Не отдавая себе отчета, что он делает, Грицько выскочил из засады и, размахивая руками, дико закричал: «кыш... кыш...» (прочь... прочь...).
Перепуганные дрофы, с шумом и гамом, сталкиваясь друг с другом, начали взлетать, стараясь поскорее удалиться от неизвестно откуда появившегося и, видимо, крайне расстроенного человека. Пораженный невиданным зрелищем, Грицько бессмысленным взором провожал улетающих птиц, продолжая бормотать: «кыш...кыш...» Стая дроф рассыпалась в воздухе на небольшие группки. Одна из них налетела на Петра. Гулко стукнули два выстрела. Крупный усач, свернув крылья, шлепнулся на землю вблизи охотника. Разжиревшая птица была так тяжела, что от удара о землю у нее лопнула кожа. Под кожей виднелся слой жира толщиной в полпальца. Вторая дрофа упала метрах в 200 от охотника.
— Что же ты, сякой-такой, не стрелял? — накинулся Захар на Грицька, который все еще не мог прийти в себя.
— У меня... осечка, — пробормотал бесталанный охотник.
— А ну, покажи ружье.
Захар осмотрел пистон. Следов удара курка на нем не было. Обычно спокойный и тихий, Захар рассвирепел.
— Зачем ты, раззява, дурак двадцатилетний, не за свое дело берешься, только другим охоту портишь. Больше нога моя с тобой никогда на охоту не ступит.
И Захар свое слово сдержал — после этого с Грицьком он больше не охотился, несмотря на упреки родственников, которые считали такое отношение к родному брату слишком суровым.
После Октябрьской революции дела у Захара пошли значительно лучше. У него появилось центральное ружье — бельгийская трехстволка, видавшая виды, но вполне работоспособная и представлявшая по сравнению с прежней шомпольной фузеей определенный шаг вперед. К тому же Медун завел охотничью собаку.
Гончак Том, обладавший приличным чутьем и большой страстью, оказывал Захару незаменимые услуги. Благодаря гончаку плохой стрелок-неудачник стал добычливым охотником. Бывало, пойдет Захар с Томом на болото, станет в зарослях лозы или камыша, а Том сразу — на поиски.
Гав... гав... гав... — зазвучит в кустах басистый голос Тома — и сонное, казавшееся пустым болото сразу оживет. Откуда-то появятся сороки. Перелетая с места на место, они подымут несмолкаемое тревожное стрекотанье. Следя за птицами, Захар определяет, где находится Том в те минуты, когда он молчит. По голосу пса и его ходу охотник угадывает, какого зверя гоняет Том...
В один из морозных ноябрьских дней приятели — Захар и мой отец — отправились на болото Пригарино, где водились лисицы. Пригласили и меня с собой.
Молодая березовая рощица, украшенная мохнатым седым инеем и повитая легоньким туманцем, дремала. Осторожно, стараясь не шуметь, зашли мы в окружающие березняк кусты лозы. Том вскорости нашел лисий след и скрылся в зарослях. Через несколько минут до нас донеслось его визжание, а потом страстное басистое «гав», «гав», «гав». Гон удалялся в противоположный край болота. Туда торопливо побежал Захар, а спустя некоторое время в том же направлении потихоньку пошел и отец. Я остался на месте — в реденьких кустиках лозы, перемешанных с невысоким, в рост человека, камышом, растущим вдоль пересекающей болото осушительной канавы; если лиса попытается перебраться через канаву, мне будет видно ее. Вскорости гон затих и невдалеке от меня застрекотала сорока. Птица взметнулась над кустарниками и, продолжая тревожно кричать, уселась на верхушке березы. Через минуту она перелетела на другую березку, ближе ко мне.
«Лиса идет в мою сторону»... Проверяю предохранитель на ружье и замираю в томительном ожидании. Так тихо, что слышно биение собственного сердца. Потом из камыша донесся легонький шелест, и в тот же миг огненно красная лиса, перепрыгивая наполненную водой канаву, взвилась над кустиками. Выстрел застиг зверя в воздухе, но результата мне сразу не удалось узнать, — лиса тут же скрылась в зарослях лозняка. Подошли отец с Захаром.
— Ты кого стрелял?
— Лису.
— Попал?
— Думаю, что да...
Захар полез в кусты в указанном мною направлении. Впереди его, поскуливая от волнения, пробирался Том. Вскорости из кустов донесся отчаянный собачий визг. Он смешался с криком Захара: «Бери его, бери»... Прогремел выстрел. Потом из кустов показался охотник. В руках он держал крупного, выкуневшего лисовина.
— Ну и проклятый же зверюга, сцепился с Томом... Я боялся, горло перекусит. А стрелять опасно, как бы собаку не убить... Насилу изловчился.
По неписаным охотничьим законам зверь принадлежит тому, кто сделал по нему последний, решающий выстрел. Мне и в голову не приходило оспаривать права Захара на лису.
Отдохнув, хорошенько перекусив и выпив по доброй чарке водки, мы пошли обратно, к дому. По пути нам удалось убить двух зайцев. Все были веселы, довольны. На одной из остановок вовремя перекура отец рассказал один случай, происшедший с ним лет 20 назад.
Ранней осенью он с несколькими приятелями, охотясь на дроф в густых, высоких зарослях степного бурьяна, стрелял лису в тот момент, когда она подпрыгнула высоко вверх, чтобы увидеть, где находятся охотники. Не найдя лисы в том месте, где она была стреляна, отец решил, что промахнулся, и ушел прочь. Его же приятель, фельдшер Беспалый, заметил, что лиса, пройдя несколько шагов, упала замертво. Через несколько часов, по пути домой, фельдшер снова зашел в заросли бурьяна. Скоро там послышался дикий собачий визг, перемешанный с криками Беспалого, затем раздались выстрелы. Потом все стихло, из бурьяна показался сияющий фельдшер. Он нес лису. Беспалый взволнованно рассказал, как его сука догнала в бурьяне лису, схватилась с ней в смертельной борьбе... Подоспевший охотник двумя выстрелами решил ее исход.
Товарищи поздравили Беспалого с успехом, а потом кто-то обратил внимание, что лиса уже успела окоченеть. Сконфуженному фельдшеру пришлось признаться, что он взял чужую убитую лису.
— Ну, как тебе нравятся такие охотники? — обратился отец к Захару.
Медун густо покраснел, пробормотал что-то несвязное, в глазах у него показались слезы: «Простите, братцы, ради бога... я нашел лису уже мертвой...»
