Милгарь А.
Хозяин дома, Николай Арсеньевич, потрогал усы, пощурился на свет лампы и начал рассказ:
— Трудно сказать что-нибудь новое о любви. Много раз за свою жизнь я слушал споры о ней, много раз спорил сам и вынес разве лишь то убеждение, что все опоры, включая и ваш сегодняшний, похожи один на другой.
За человеческой любовью — многовековая давность, за это время она претерпела сложнейшие изменения вместе с развитием человека, и поэтому раздеванье любви до физиологической основы так же не верно, как и приписывание ей божественного происхождения. Да и в природе, в царстве животных и птиц, любовь не всегда принимает чисто зоологические формы. Возьмите тетеревиные и глухариные тока: торжественные песни, рыцарская храбрость, ожесточенные бои, отбор сильных и красивых.
Сила любви здесь так поглощающа и непреодолима, что выбор между жизнью и смертью часто перестает быть руководящим началом.
Рассказчик нащупал на столе коробку со спичками, зажег папиросу и продолжал:
— В одну охотничью весну я дважды ошибся: слишком рано, до поры утиной любви, погнался за селезнями и опоздал на тетеревиные тока. В природе все шло так, как нужно: в свое время утки начали кладку яиц, в свое же положенное время играли, захлебываясь, на лесных полянах косачи. А я прозевал установленный законом этой весны распорядок и сделал свой неверный расчет по календарю.
Ошибку я понял не сразу и приписывал свои неудачи не времени, а пространству, — так сильна была моя вера в календарь. В поисках удобных мест я измучился сам, загнал проводника Егорушку и довел до хрипоты двух подсадных уток — Серую и Маленькую. И только к концу погони Маленькая выдала мне головой единственный трофей, почтительную память о котором я храню отдельно, в ларце моих незабвенных охотничьих радостей.
Я давно перестал спрашивать себя и людей, почему вольные поселения птицы и зверя пустели в прошлом из года в год, как после пожаров: в жизни охотничьей природы для человека остается две тайны — выдра и росомаха. Но завтра он подсмотрит их брачные игры, и ручная самка поведет назойливого рыцаря в плен так же бесстрастно, как Маленькая ставит под выстрел своих любовников в дни их буйного помешательства.
Так было и в это утро. Я сидел на мягкой подстилке в просторном шалаше, а Маленькая торговала в тихой лужице своей деланной страстью. Однако пора не пришла. Всю зорю с одного и того же дальнего места отзывался расчетливый шилохвость, вероятно приглашая Маленькую к себе.
Потом вместе с золотым лучом солнца к берегу острова диковинным цветком упал чирок. Трюк!.. Трюк!.. Егорушка поманил его из своего шалаша. Цветок мгновенно вспорхнул и понесся к Егорушке, но, должно быть, увидел на воде Серую, подумал, что ошибся местом, и бросился за остров. Трюк!.. Трюк!.. Трюк!.. Егорушка поманил снова. Тогда цветок еще раз облетел остров и вдруг мучительно заметался вокруг него, Присаживаясь лишь на мгновения. Трюк!.. Трюк!.. Его маленькое сердце исходило любовью, он изнемогал, хрустальное трюканье лилось неумолчно и подчиняло себе все звуки утра. Трюкал весь лес на острове, трюкала розовая заводь, трюкали солнечные лучи, скользя по верхушкам затопленного березняка. Все принялись вместе с цветком разыскивать его потерянную любовь.
Удивленный силой желания Егорушка перестал дразнить птичку. Тогда ее призывы стали ослабевать, удаляться, и, вместо прозрачного звона, в них послышался затухающий плеск, словно последние капли жизни падали из цветка на спокойную воду.
Постепенно весь видимый мне мир переходил к своим делам, прерванным вторжением цветка: Маленькая занялась туалетом и подняла вокруг себя невиданное волнение; встряхнувши еловую лапку, на мой шалаш присела хохлатая пичужка; в сухой листве возилось и шуршало неизвестное живое существо. Никого не стесняло мое скрытое присутствие, и никто не мешал мне думать о том, какую огромную силу вместила природа в крошечного чирка и как неравен бой природы с человеком, умеющим и эту силу использовать в своих интересах.
Пока я так думал, в нашем мире что-то изменилось, и я почувствовал, что это изменение касается и меня. Я посмотрел на заводь: Маленькая стояла на кружке и выжидательно вертела головкой, показывая мне то один, то другой глаз. Скоро сверху посыпался мерный свист, и я увидел высоко в зените одинокого дикаря, летевшего своим принятым направлением. Маленькая ринулась в воду и закричала. Но пора не пришла. Прильнув к бойнице, я уже начал терять селезня из поля зрения, когда у противоположного берега закричала дикуша. Уступая настойчивому зову, дикарь все-таки вернулся к нам, дал круг над заводью и опустился в желтую прибрежную поросль между, соперницами. С этой минуты я перестал быть наблюдателем и вступил в борьбу за любовь дикаря на стороне Маленькой.
Она звала так старательно, что перышки поднимались на ее напряженной шее, крича, подхватывала воду, чтобы омочить высохшее горло, захлебывалась, пускала пузыри. Голос дикуши был менее страстен, но более ровен и методичен. По-человечески я подумал, что победа останется за ней, ибо на ее стороне была сама природа.
Дикуша звала по-прежнему настойчиво и методично, но в ее строгом и как бы деловом кряканье появились нотки утомления или мольбы. Маленькая, наоборот, горела в азарте, поворачивалась неустанно во все стороны, взлетала и шлепалась в воду. Пускаясь на хитрость, она начинала вдруг звать с закрытым клювом, попискивала томно, девственным утенком. И все же за весь долгий срок, отсчитанный моими нервами по минутам, дикарь ничем не выдал своего присутствия. Озадаченная его молчанием, дикуша употребила последнее средство: она снялась и с криком полетела через заводь, почти касаясь воды. Я ждал, что вслед за ней взовьется и дикарь. Но этого не случилось...
После отлета дикуши Маленькая поняла, что поле битвы осталось за ней, сделала перемолчку и продолжила туалет: оглаживала носом манишку, почесывала лапкой за ухом, убирала с хвоста пушинки, словом готовилась к приходу жениха. Вокруг моего шалаша установилась изумительная тишина, ни одного всплеска не возникало в тонком воздухе утра. Стало казаться, что мир пуст и что шалаш стоит даже не в обычном мире, а в стеклянном сосуде, из которого выкачали все звуки. И вот в этой-то великой тишине дважды жвякнул дикарь. Звук был так прозрачен, так легок, что походил на мираж. Я на мгновение подумал, что галлюцинирую. Однако и Маленькая проверяла свой слух, насторожившись и вытянув шею. Несколько минут я считал биение сердца, а потом... звук повторялся.
Мне стало ясно, что остановленный в вольном полете дикарь был матерым, бывалым селезнем, хоть и подожженным огнем любви, но чудовищно осторожным. Поэтому я мог участвовать а его пленении только своей каменной неподвижностью, чтобы ни одной тенью на голубом экране утра не возбудить его подозрительность. Мне оставалось устроиться поудобней в глубине шалаша и шевелиться только внутренне, если угодно, — думать.
Вот и в птичьем царстве искусство одерживает победу над натурой. Что такое Маленькая на языке человека? И все-таки покрякивание в нос и вспархивание на веревочке уязвили дикаря в свободное сердце, а стихийность дикуши показалась ему простоватой и назойливой. Вот он уже подчиняется этому выбору и начинает какую-то развязку, конец которой мне пока еще не ясен. Я слышу, что перемолчки Маленькой становятся все чаше и продолжительней, и каждый раз дикарь выжидательно жвякает, боясь бегства избранницы. Постепенно они поменялись ролями: он звал, а она кокетливо молчала и пробовала даже дремать, взобравшись на кружок.
Истек томительный час. Я посмотрел на воду: отчетливый и мощный, как миноносец, дикарь неторопливо переплывал заводь.
Он плыл не к нам, ибо я видел его профиль. Кроме того, вне шалаша установились какие-то непонятные отношения: Маленькая замолкла окончательно и, по-видимому, неподвижно сидела на кружке. Снова потекли томительные минуты тишины и неизвестности. Я не выдержал этой неизвестности, привстал на колено и взглянул в бойницу. Глаза пробежали по заводи: никого, кроме одинокой нахохлившейся Маленькой. Еще пробег — и опять никого. Еще... теперь я рассматриваю каждую травинку, за которой не могла бы укрыться и стрекоза. На этот раз мое зрение как бы споткнулось о редкий березовый кустик, затопленный разливом. Кустик состоял из нескольких тоненьких хворостинок, ясно видно было все пространство за ним, и все-таки в нем было что-то чужое, какой-то неясный контур, как в загадочных детских картинках. Обегая линию контура, зрение установило, что он принадлежит живому, но окаменевшему существу, что, прикрывшись кустиком, дикарь сторожит мой шалаш. Боясь, однако, смешной охотничьей ошибки, я, не отрываясь, смотрел на контур. Вот он шевельнулся и вдруг с неповторимой грацией дикарь разбил головой воду и взбросил ее на крылья.
Когда стволы коснулись бойницы, я посмотрел на мушку. Какая-то веточка легла перед ней, и нужно было огромное усилие, чтобы придавить веточку стволами. Вот так, немного ниже. Так!
Николай Арсеньевич передвинулся глубже в кресло, хрустнул пальцами и зажег новую папиросу.
