Белянинов А. С.
Иона внезапно очнулся и тотчас же схватился за нож — когти зверя рвали живот. Но у пояса ножа не было. Неужели выронил?.. Тогда конец. Нет, в руках еще достанет силы задушить проклятую рысь! И тут он вспомнил, что это никакая не рысь. Сухой и острый, как рогатина, сук прошел сквозь полушубок в живот, когда он свалился в глубокую расселину, на вывороченное с корнями дерево.
С трудом, но все-таки удалось приподняться на руках. Освободился и пополз по хрустящему насту, все равно куда. Ведь на месте оставаться — верная смерть. Ну и пополз... А что было дальше? Как он попал в эту комнату, под это заячье одеяло? Не помнит. Ничего не помнит...
Заячье одеяло давило нестерпимо. Он знал: сразу полегчает, стоит убрать его. Но сейчас, сейчас он боялся пошевелить рукой.
— У-уби-рай, — сказал он, обращаясь неизвестно к кому.
Одеяло убрали.
Теперь только ноги оставались прикрыты им. Но нисколько не облегчало. Иона скосил глаза, чтобы посмотреть, кто же подходил к топчану.
У некрашеного, грубо сколоченного стола сидел человек в унтах из белого собачьего меха, белого, как тот снег, по которому он полз утром. Толстый шерстяной свитер плотно облегал грудь. Лицо сидевшего было незнакомо Ионе. Он никогда раньше не встречал этой курчавой черной бороды, изогнутого, как у орла, носа... Он удивился — насколько сохранил способность удивляться, — когда тот заговорил с ним по-якутски.
Тот сказал:
— Лежи, лежи спокойно, дорогой, не шевелись, и все будет хорошо!..
В знак согласия Иона закрыл и снова открыл глаза. Про себя отметил, что незнакомец, как алданские якуты, мелко-мелко сыплет словами. Он хотел спросить, где этот Орел научился так хорошо говорить на его родном языке и подобрал ли он его карабин, но вместо этого чуть отвернул голову к стене. Неяркий свет керосиновой лампы казался ослепительным, раздражал, усиливал боль.
Как же это все-таки случилось?.. Ах, да... Он решил, наконец, выследить рысь, которая поселилась на промысловом участке и охотилась чуть ли не успешнее его самого... Скоро он набрел на капкан, где она в клочья разодрала первосортную лису, и долго шел по следу.
Но эти недавние события с трудом восстанавливались в памяти.
Гораздо легче вспоминалось то, что было много зим назад. Вот кто бы взялся сосчитать, сколько троп проложил он в тайге за пять-десять лет, что прошли с того пасмурного октябрьского дня, когда мать неторопливо снаряжала их с отцом в дальнюю дорогу...
Иона улыбнулся, вспомнив все это, но потом ему стало не по себе. Старики — так он слыхал — всегда думают о прошлом перед смертью.
— Где... меня... находил? — по-русски спросил он, не поворачивая головы.
И внимательно слушал: собака прибежала к зимовью, царапалась в дверь, скулила, а потом, беспрестанно оборачиваясь, повела Орла за собой сквозь чащу и бурелом.
Собака?..
Старый охотник вспомнил: Сольджут лизал ему руки, лицо, Сольджут жалобно повизгивал, звал за собой, не хотел, чтобы хозяин остался неподвижно лежать на снегу. Ему, можно считать, повезло! Только на прошлой неделе он заходил сюда, — зимовье пустовало, давно никто не разжигал печку, и комната с темными бревенчатыми стенами, законопаченными рыжим мхом выглядела сумрачной и безжизненной.
— Когда находил? — снова спросил он, как только Орел умолк.
— Сегодня, — отозвался тот. — Днем, часов в двенадцать... Но ты пока лучше помолчи. Нельзя тебе много разговаривать.
Иона и сам чувствовал — нельзя. Стоило сказать слово, сильнее начинала терзать безжалостная рысь. Уж лучше молчать, хотя он снова не спросил, здесь его карабин или остался там, в расселине.
Выходит, всего несколько часов назад... Глыба снега внезапно подалась под ногами, и на короткое мгновение он ощутил себя в воздухе, а потом тот сук... Что ж, у одних это сук, у других — что-нибудь еще. Он никогда не задумывался о смерти, а ведь на таежных тропах бывал близко к ней, совсем рядом. Вот хотя бы в тот раз, когда медведь подмял его под себя и на лице он ощутил его зловонное дыхание. Выручил надежный товарищ — нож. Он несколько раз всадил острие во что-то мягкое, и зверь, оглушительно рыча, бросил его, скрылся за деревьями, оставляя на опавшей ржавой хвое яркий красный след. Дешево отделался Иона: только кожа на лбу была содрана. А предыдущая его встреча с рысью? С той самой рысью, чей осенний розоватый мех он долго носил на шапке. Ружье-то по первому разу дало осечку... А отважному Сольджуту осталось на всегдашнюю память разорванное когтистой лапой ухо. Всякое случалось... Но в те времена он был моложе.
Иона уже не боялся думать о прошлом, о том, что было и что могло быть в его жизни. Он ни о чем не жалел. Он любил тайгу и свое дело, достойное мужчины, и не представлял для себя другой тропы, чем та, по которой шел. Только, кажется, не худо ли всю жизнь считал, что охотнику надо быть одному?..
Худо ли, хорошо ли — так думал. И со смехом говорил об этом и тем девушкам, которые вечерами выходили к нему в молодой сосняк у быстрой речки Мыыла, когда по весне он приносил в наслег (поселок) связки пушистых шкурок. Одна из девушек особенно упорно не хотела ему верить и несколько весен — три, помнится, — ждала его возвращения. А потом вышла замуж за другого. Горевал не шибко! Лишь иногда — при редких встречах на улице — бывало ему как-то странно, что уже не скажешь ей вполголоса мимоходом: «Вечером приходи на берег...»
Однако много воды утекло в той речке, много новых больших ветвей выросло на тех соснах. С ним ли все это было?.. Не с другим ли каким-нибудь Ионой Ксенофонтовым, хорошим его догором (другом)? Да, все, все прошло... Самого младшего ее сына — Гавриила — он взял два года назад в напарники, учил промыслу. Все передал ему, что знал сам. И где ставить капкан на красную лису, и где — на крестовку, и как искать беличьи места, и как перехитрить дерзкого кырынааса — горностая, чей шелковистый гладкий мех ценится так высоко. Да мало ли должен знать и уметь охотник? Гавриил узнал все это, хорошо научился... Нынешней весной парню в сельпо определили самостоятельный план — вот как!
Хорошо бы Хабырыс (уменьшительное от Гавриил) был сейчас здесь... Однако не придет. Правда, его промысловый участок по соседству, но это тоже не близко, в сорока километрах, считай. А на промысле время терять нельзя, сам приучал его не набивать трубку под каждым деревом. К тому же на прошлой неделе, когда они случайно сошлись на границе участков, парень собирался на речку Бээрэ и еще дальше — на Хахахтах. Оттуда четыре дня хорошего ходу до этого зимовья, не меньше.
Иона вздохнул и хотел перелечь поудобнее, но сразу остро резануло в животе, и он весь покрылся холодным потом. Орел заметил, должно быть, его движение. Он убавил огонь в лампе, переставил тяжелую табуретку и сел возле топчана.
— Скоро все будет в порядке, — сказал он негромко. — Врач скоро придет. Мой товарищ давно пошел за ним — еще днем, как только я тебя принес. А он быстро ходит на лыжах, старый таежник. Ты потерпи как-нибудь.
Легко ему говорить: потерпи!.. Но ничего другого не оставалось. Лежать и ждать, терпеливо ждать, как будто, притаившись за сугробом с подветренной стороны, караулишь, когда пройдет кабарга. И бросить, уйти нельзя, потому что кончился запас мяса...
Снаружи кто-то взялся за дверь, толкнул ее во внутрь, и в комнату ворвался густой сизый мороз. Иона не мог видеть, кто вошел: дверь была за изголовьем где-то. Но когда вошедший встал у него в ногах, старик испугался. Начинается бред, не иначе! Как мог попасть сюда Хабырыс, как?!
Только вглядевшись, он понял, что глаза его не обманывают. Это Хабырыс откинул на спину мохнатую шапку на длинной красной тесьме, вытер взмокревшее в тепле лицо клетчатым платком. Глаза Хабырыса пристально смотрят на него — большие, карие, в точности материнские глаза. Да, Хабырыс это, он пришел. Откуда узнал про беду? О чем там в углу тихо говорит ему Орел? Наверное, рассказывает, как произошло несчастье. Зачем?.. Хабырыса, конечно, след привел сюда, ночь-то лунная, и он больше Орла знает, словно сам присутствовал при падении. Однако, обратил ли парень внимание на то, за каким зверем шел его учитель? Шел и не убил!
— Сынок... — позвал Иона, и Гавриил присел на краешек табуретки, склонил голову, чтобы не надо было старику напрягать голос. — Ты приметил, кого я... кого выслеживал сегодня?
— Рысь, — коротко ответил парень и снова замолчал.
Иона лежал закрыв глаза и прислушивался к разговору, который они между собой вели. Это хоть немного отвлекало от неумолкающей боли. Гурген, оказывается, зовут горбоносого. Имя странное, никогда не слыхал... Он геолог, много лет ходил по Алдану, искал золото. Понятно, откуда у него скороговорка... Теперь перебросили сюда. Хорошо, хорошо, что перебросили. Молодец Гурген...
Он слушал уже довольно долго. Пять трубок можно выкурить и чаю, не торопясь, напиться — столько прошло времени с той поры, как Хабырыс отворил дверь в зимовье. Иона вздохнул.
— Хабырыс, оу, Хабырыс... Поговори со мной. Как промышляешь? Говорить мне нельзя — слушать можно. Можно слушать? — обратился он за разрешением к Орлу. Хоть и знал уже настоящее имя геолога, но про себя не мог иначе называть его.
— Дорогой, слушать — сколько хочешь можно! — разрешил Гурген. — От этого вреда не будет, хорошие новости — самое лучшее лекарство!
— Я к тебе собрался... — начал Гавриил. — Сказать хотел: скоро сборщик приедет. Он уже был у Лэпаринова, участки в той стороне все обошел. Пушнину в сельпо отвез, теперь — в наши края. Поэтому я сейчас не пойду на Бээрэ и в Хахахтах, как собирался. Время еще есть, позднее поверну туда лыжи.
Он замолчал.
— Говори же, не молчи, — нетерпеливо сказал Иона.
Гавриил переглянулся с Орлом и больше не останавливался на полуслове.
Старый охотник был рад узнать, что Хабырыс за вчерашний день снял семнадцать белок и в капкане нашел горностая — седьмого по счету. Лису подкарауливает — забрела черно-бурая, надо снять с нее шубку. А год урожайный, жаловаться не приходится. Много хвостов запишет за ним сборщик, когда его нарта остановится у палатки в урочище Илимниир. Что план... план уже целиком покрыт, так Хабырыс рассчитывает. А ведь впереди еще сорок четыре дня до конца квартала, до конца промысла. Он по карманному календарю зачеркивает числа, чтобы не потерять счет дням.
Это у него, это у Хабырыса сорок четыре дня впереди, подумал Иона. И даже больше, гораздо больше. Он слушал его, слушал и вдруг отчетливо понял, что должен сказать Хабырысу он, именно он, может быть, напоследок...
Он многих выучил сложному охотничьему ремеслу. Но вот детей у него никогда не было. Этот — самый последний его ученик, который бы мог его сыном быть, должен перенять его карабин. Если Орел не поднял, пусть хорошенько поищет и найдет, в тайге куда он денется! Пусть найдет и возьмет себе, чтобы не получилось так, словно прошел человек по первой снежной белизне, а потом поднялся ветер и начисто замел следы. Ищи тогда его тропу! Теперь же, если что, будут люди вспоминать, как свое ружье, не знавшее промаха, огонёр (старик) Иона передал Нартахову Гавриилу. Так должно быть — молодые приходят на смену. Молодые, полные сил.
Чтобы передать все это, пришлось бы нанизать слишком большую связку слов. А он такой привычки не приобрел — много говорить. Иона сказал только.
— Рысь убей. Я не убил — ты убей. Из моего карабина. Надо его найти. Понимаешь?
Хабырыс кивнул.
Старый охотник внимательно посмотрел ему в глаза и почувствовал, что парень понял, что парень сделает. Можно на него надеяться.
Обдумать все это, сказать, что он сказал, понадобилось много сил. Иона больше ни о чем не мог думать, ни к чему не прислушивался. Губы как будто всегда были воспалены, и, сколько ты ни облизывай их языком, они сухими останутся, вот-вот, кажется, лопнет на них тонкая кожа. И всегда был этот тусклый свет. И всегда лежала на полу косая тень от стола, похожая на притаившуюся рысь. Хотелось одного — чтобы скорей проходила боль. Но она не проходила. Он ждал врача. Но врач... врач не появлялся. И надо было неизвестно где брать силы, чтобы терпеть дальше.
Боль наконец обессилила охотника. Он лежал не шевелясь. А Орел и Хабырыс подумали, должно быть, что он впал в забытье. Иона услышал, как геолог шепотом сказал:
— Старика нельзя оставлять без присмотра... Я, правда, дал ему таблеток от боли, но что-то они плохо успокаивают. Ты ложись спать. А в два часа я тебя разбужу, и ты меня сменишь.
Хабырыс наотрез отказался. Дежурить первым будет он. Тогда Орел забрался в спальный мешок на полу, и сразу раздалось его спокойное ровное дыхание. Иона ему позавидовал: он сам засыпал так же мгновенно, набродившись за день по непролазным чащобам.
Тревожно скрипнула половица — это Хабырыс в мягких торбазах прошелся по комнате. Замер на месте, потом осторожно переступил. Другая половица тоже заскрипела. Совсем рассохлось старое зимовье... Парень сел у печки, подставив низкий ровно отпиленный кругляш, поворошил погнутой кочергой звонкие золотисто-красные угли. Что же он не закрывает? Упустит, упустит тепло! Мороз на дворе к ночи градусов пятьдесят семь, не меньше...
«Правильно», — одобрил про себя Иона, когда Хабырыс встал и плотно задвинул вьюшку.
Больше следить было не за чем. Потом ему стало казаться — они с Хабырысом снова на Улу-Ары (большой остров), где в ту промысловую зиму стояла их палатка, где парень сделал первые шаги по охотничьей тропе. И они снова пробирались к тому месту, где накануне заметили на матовой белизне снега желтое пятно — медвежью берлогу... И он изредка взглядывал: не боится ли Хабырыс. Но парень был спокоен, как никто другой не был бы спокоен, впервые в жизни собираясь с рогатиной и ножом на самого хозяина тайги. И все время слышался какой-то шум — так шумела когда-то речка Мыыла.
А Гавриил дремал у печки. Внезапно он вздрогнул и выпрямился. Прислушался и вскочил с сильно бьющимся сердцем. Тишина, тишина, тишина, в которой не слышно дыханья старика!.. Мигом он очутился подле топчана. Но нет... Смуглая грудь охотника, поросшая редкими седыми волосами, медленно, очень медленно, но все же поднималась и опускалась.
Гавриил настолько переволновался, что спать ему совершенно расхотелось, и он не стал будить Гургена. Уже совсем утром, когда просветлело единственное в зимовье оконце, затянувшееся льдом, Гавриил надел шапку и вышел наружу.
Падал снег. Он падал всю ночь: у порога был целый сугроб, выше колена. Крупные снежинки тихо садились на рукава дубленой куртки. Белые лохматые тучи повисли совсем низко, и казалось, что старые седые лиственницы упираются вершинами в небо. Гавриил постоял, глядя в знакомые распадки. Вдруг его взгляд задержался на двух точках, черневших на лысом склоне соседней сопки. Он всмотрелся. Двое на лыжах!..
Парень кинулся к зимовью, оставляя в снегу глубокие вмятины. Но не добежал: дверь отворилась, вышел Гурген, одетый в короткую меховую куртку. На шнурке болтались рукавицы.
— Ну, молодцы!.. Ночь напролет шли... Врач у нас в экспедиции — прямо чемпион по лыжам. Давай им навстречу, — предложил он, становясь на широкие охотничьи лыжи, обтянутые лысой шкурой.
— Пошли, — охотно откликнулся парень. Ему сейчас надо было двигаться, он не мог устоять на месте от радости. Ведь это такой старик, такой старик!..
И, прежде чем последовать за геологом, Гавриил забежал в зимовье.
Иона широко открытыми глазами смотрел в потолок, на выщербленное временем темное бревно, как будто там открывалось что-то очень важное, очень значительное.
— Огонёр!
Он перевел взгляд на Гавриила, чуть улыбнулся: его Хабырыс стоял возле топчана. Значит, не почудилось накануне...
— Огонёр... — зашептал Хабырыс. — Огонёр, слушай меня... Вчера я не мог сказать, ты разволновался бы, Гурген-геолог не позволил. А сейчас к тебе придет врач, он уже спускается по соседнему склону. Сейчас можно. Слушай... твой карабин я поднял. Ты его метров сто за собой тащил, потом бросил. А... а рысь по твоему следу шла. Шкура здесь, на лабазе...
И он выскочил за дверь.
Иона слышал, как под его быстрыми шагами заскрипел снег у окна. Да, вот Хабырыс... Будет кому продолжить след старика на охотничьих таежных, нелегких тропах. «Мой догор Хабырыс», — как о равном подумал он о молодом парне, о своем ученике. Можно не бояться, не получится так, что прошел человек по свежевыпавшему снегу, а потом поднялся ветер, и тогда ищи, где он прошел!
Иона чутко прислушивался. Вовремя врач успел. Старику казалось: он больше ни часу не мог бы ждать.
