Есаков М.
Морозный январский день выдался какой-то странный: и не ясный, и не пасмурный. Солнце то ослепительно заиграет на искристом снегу, то спрячется за рыхлые, с белоснежнопенным подбоем облака.
Я обошел два перелеска. Но нигде ничего не поднял, ничего не увидел. Что за наваждение! Досада сжимает сердце.
Ведь уже полдень, а я все еще с пустыми руками.
На опушке одного из перелесков, в нешироком овраге с крутыми склонами и отвесными кручами, я остановился и стал раздумывать, что делать дальше, куда идти, где искать зверя. Приподнялся на пригорок, осмотрелся.
Впереди завиднелись постройки. Это летний лагерь колхозной молочнотоварной фермы. Сейчас он заброшен, пуст. Раньше я иногда заходил туда. Рядом с постройками там, в овраге, есть два колодца-криницы. Решаю идти к ним. Ведь это же истинное удовольствие — попить прозрачной, мягкой, ключевой воды!
Я отошел от перелеска метров на пятьдесят и, какое счастье, напал на свежий заячий малик. Он повел прямо к постройкам. От перелеска до построек — рукой подать, метров двести. Двигаясь по следу, я скоро подошел к большому соломенному шалашу. Заяц обогнул раза два эту бесхитростную постройку и, чтобы вы думали, забрался в шалаш. Дверей в нем не было, и ветер надул туда много снега, наметал вдоль покатных стенок небольшие снежные холмики. Заяц воспользовался этим и залег в снегу, под стенкой шалаша. Выходного следа нет — значит, заяц где-то здесь... Но почему же он не поднимается? Дело ясное — хитрит.
Я встал у самого входа в шалаш, приподнял ружье и кашлянул. Слабые заячьи нервы не выдержали этого «страшного» звука, и зверек мгновенно вскочил с места и бросился наутек.
С радостным чувством положил я в сумку этого матерого седого русака.
