Веенцев В.
На тоню
Море сурово, даль его седа. Сверкая белыми гребнями, к берегу мчат и мчат волны. Их рев слышен глубоко в глуши лесов.
Когда на смену «северику» приходит ветер с юго-запада — шелоник, то волны меньше. При этом ветре, поставив паруса на карбасах, спешат на колхозные тони поморы.
С вечера на Перт-наволок из Золотицы плывем и мы с Леонтием и лайкою Унгой.
Он — к семужьим ловушкам, я — на охоту.
Море светлое, но солнце закрыто длинной сизой тучей и находится в той поре пути, когда вот-вот, кажется, оно коснется воды.
Уже видно, как низ тучи загорается алым светом и, отразившись в воде, огоньками бежит по ней. Заря пламенеет, расходится пожаром. Все вокруг розовеет: вода, берега, лесные дали. И лицо у Леонтия — тоже розовое, молодое. Он посматривает по сторонам, на небо, потом плюет на палец и, подняв его кверху, определяя так ветер, говорит:
— К ночи сызнова побережник задует. Доплыть бы...
Я уже знаю, что это неприятный и резкий северо-западный ветер, при котором нет ни лова семги, ни доброго пути по морю.
Мы оба покрепче налегаем на весла. Солнце быстро угасает в волнах. Длинная туча тоже притухла, но теперь шире пролегла из конца в край, отразив по морю тончайшие оттенки зари. Они нежны и кажется, что спускаются к нам с перламутровых гор.
Подплываем мы к тоне по «малой» воде, когда в прибрежных камнях-коргах море оставляет свои бурливые волны. Кое-как с трудом затаскиваем наш карбас воротом по каткам поближе к тонской избушке.
Вот мы и в избе. Леонтий зажигает лучину, она потрескивает, и колеблющиеся отсветы от нее, скользя по стенам, наполняют избушку теплотою былой родительской старины.
В небольшое оконце видно, как клокочущее море все гуще темнеет, а чуть выше, в небе, оставляет узкую, но ясную полоску догорающая заря, из которой и должно будет родиться утро.
Северное озеро
Не в первый раз — уже несколько охотничьих осеней подряд — приходим мы с лайкой Унгою на это дикое, окруженное рослыми лесами и зарастающими пожнями, островистое озеро.
Пробираемся мы сюда тропою с моря. Там недавно утих шторм, волны и ветер «запали», отчего в лесу тоже стало потише, потеплее.
Лесная тропа приводит на берег, озера к разбитому карбаску, уже столько лет послужившему в косовицу поморам. Возле него я привязываю Унгу, осматриваю озеро, вслушиваюсь...
Хочется закурить. Здесь, на охоте, всегда тянет к махорке; отрываешь полоску газеты, свертываешь тугую самокрутку и, раскуривая ее, затягиваешься крепким, щиплющим дымом. В эти минуты короткого отдыха, ожидания нарастает нетерпение: что-то предстоит увидеть и пережить?.. Сизый густой дымок ползет, протягивается, почти не исчезая, настолько вокруг притихло, ничто не шелохнется.
Озеро небольшое, оно легко просматривается.
Я вглядываюсь в протоку между островами и вижу, словно изваянных — так они напряженно застыли, — двух серебристо-белых лебедей. Лебеди давно заметили нас и поэтому так неподвижны: ведь у них четыре птенца, уже больших — с гуся-гуменника, но они — еще нелётные и, беспомощные, охраняются чуткими, осторожными родителями.
Докуриваю и с Унгою на поводке начинаю продвигаться по зыбкому берегу. Он раскачивается, как резиновая лодка на волнах. Заросли тростника скрывают нас. Только моментами сквозь бьющие по лицу стебли удается видеть лебедей. Они продолжают следить за нами, но держатся далеко, метров за сто. Между взрослыми птицами плывут лебедята; они серы и поэтому кое-где сливаются по цвету с неровным освещением воды.
Через несколько десятков шагов мы с Унгою выходим к узкой тропе на менее топком берегу. Тут тростник пониже и поверх него видно во все концы озеро. Отсюда Унга уже может поднимать уток, по которым так заманчиво стрелять влёт!
Лебеди уже не следят за нами, они уплыли за остров. А мы оба — я и собака — нетерпеливы и возбужденно напряжены, Унга дрожит, часто раздувая ноздри, водит поверху влажным, блестяще-черным чутьем и натягивает поводок; я, заряжая ружье, волнуюсь, то и дело достаю из патронташа не те, что нужно, патроны.
Но вот я несколько раз ласково оглаживаю черную, лоснящуюся спину Унги, шепчу ей наше охотничье «ищи» и после едва уловимого звука снимаемого ошейника вскидываю на руку ружье.
Осторожны, неторопливы первые движения собаки. Кажется даже, что они как будто чем-то скованы — так выискивающе пытливы... Но потом поиск Унги делается быстрее. Собака становится находчивее, этим как бы помогая мне замечать и угадывать все, что так дорого в охоте.
Вот Унга уже причуивает утиные следки, водит мордой по сторонам, оглядывается на меня: она всегда проверяет, не далеко ли я, словно измеряет расстояние, необходимое мне для успешного выстрела. В это время ритм своего поиска она изменяет: подходит к дичи осторожнее, крадучись, как бы предупреждая о ней. В плотных зарослях осоки, которые скрывают собаку, а мне доходят едва до коленей и где «на глазок» определить дичь труднее, Унга медленнее продвигается вперед. Она стремится шумными шлепками передних лап по воде поднять уток на крыло.
Недалеко от нас несколько чирков поднимаются с небольших, еле обросших оконцев озера. И в этот же миг совсем рядом, как будто из-под Унги, с хлестким треском тяжело взлетают две крупные утки. Успеваю вскинуть ружье и выстрелить — обе они, сложив крылья, друг за дружкой в брызгах падают в осоку.
Собака горячится, не зная, к какой из упавших уток подплыть вначале. Наконец, прихватив одну из птиц и услышав мое посвистывание, она, слегка отдуваясь, выплывает ко мне. И я беру матерого, кажущегося мне даже горячим крякового селезня. Мы с собакой находимся, по-моему, в равном восторге, оба смотрим одним и тем же взглядом на добытую нами дичь...
— Там, там... ищи! — показываю я в сторону озера, отвлекая внимание собаки от принесенной ею птицы. Я настойчиво заставляю идти Унгу в поиск, делая рукою несколько всплесков по воде по направлению к другой утке, упавшей где-то неподалеку, в осоке. И она уплывает, по пути обнюхивая все подозрительные места, и вскоре подает мне и эту утку.
Унга задерживается возле меня, следит за тем, как я обтираю кровь с уток, как, запрятав под крыло их головки, укладываю дичь в сетку. И, только когда я, забросив за спину сетку и вскинув на руку ружье, начинаю двигаться дальше, Унга тоже идет в поиск. Она рада и, словно зазывая меня, встряхивает хвостом и головою. Я иду, слежу за нею и оглядываю озеро. И снова вижу, как из-за острова показываются лебеди. Теперь они без своих лебедят и значительно ближе к нам, чем прежде, но держатся более настороженно.
На открытом месте Унга тоже замечает их. Она приостанавливается и, едва переступив еще несколько раз, замирает. Проходит минута... И вот Унга, должно быть неуверенная в том, вижу ли я лебедей, словно желая сообщить мне о них, старается неспокойными поворотами головы обратить мое внимание на птиц. Но я резким движением вытянутой руки вверх и в ее сторону даю ей сигнал продолжать поиск. Она нехотя поворачивает в сторону.
Вскоре Унга поднимает еще трех уток и после раскатистых выстрелов далеко плывет за одной из них.
Подраненная утка ныряет, долго остается под водой, снова выплывает, птичьей хитростью обманывая нетерпеливо повизгивающую собаку. И вот они обе уже совсем близко от лебедей.
Лебеди не выдерживают приближение собаки, вскрикивают и начинают стремительно бежать по воде, с каким-то трепетно-плещущим шумом размахавшись большими прозрачно-голубыми в лучах вечернего солнца сильными крыльями. Так бегут они почти до края озера и, наконец отделившись от воды, медленно поднимаются, выгибая то хвост, то крылья, то шею. И пока Унга ловит и вытаскивает подранка, я не отрываясь смотрю на плавно летящих птиц. Они кажутся мне царственно-красивыми, точно слетевшими с нестеровской картины «Два лада»... Тогда — во времена скандинавских саг и наших древнерусских северных сказов — выходил из лесу овсяноволосый русич с крутым луком и смотрел на таких же летающих птиц. Но не смел натянуть тетивы и направить в них звонкой стрелы — до того они были величественны в полете, до того неоценимо хороши!..
Я подзываю Унгу, беру ее на поводок, и мы выходим на берег. Над нами медленно пролетают две белые птицы. Тревожный гортанный клекот изредка разносится над озером, эхом отражаясь в лесах.
Я знаю: птицы теперь долго будут летать, пока не убедятся, что на озере спокойно.
Мы отходим шагов десять от воды и устраиваемся на куче сухих ершистых сосновых шишек, накиданных старательным дятлом, — его «кузница» рядом, у моей головы, в расщелине дерева.
Вымокшая Унга обнюхивает это место, понимая для себя: охоты нет — надо отдыхать — и отряхивается несколько раз подряд, содрогаясь от холки до кончика хвоста. Наконец она укладывается возле меня, принимаясь облизывать спину, гачи, постепенно переходя языком от живота к груди и концам передних лап. Я смотрю на ее сильное тело, на раскинутые крепкие лапы, восхищаюсь ее звероватостью.
Облизавшись, Унга отходит и, озорно повалявшись по колкой стерне, принимается рассматривать озеро. Я тоже наблюдаю за ним. Утки молчат. Иногда пролетают стороной лебеди, и изредка слышится их жалобный клекот. Я смотрю на озеро, на лес. Осень только еще начинается: березы слегка пожелтели, осины побагровели, лучи вечернего солнца превращают их в золото и огонь.
Внезапно недалеко от нас из зарослей хвоща выплывает табунок уток. Унга тоже видит их — она сидит не моргнет, лишь едва шевелит ушами да поводит мокрым, точно лакированным, чутьем. Ее живот «дышит» мерно, пушистый хвост — ее «руль» — развит и лежит на стерне. Каковы должны быть собачьи нервы! Столько выдержки! Рядом утки — можно стрелять, она видит, чует их — и все ждет.
— Ложись! — шепотом приказываю я, и Унга покоряется: теперь перед ее мордой торчит частая щетка стерни — уток не видно — так ей немного легче...
Мне тоже нелегко, но я хочу дождаться, чтобы сели лебеди, а пострелять уток и завтра можно.
Солнце, неяркое, клонится все ниже и ниже к еловому бору. Вот оно уже коснулось его черного зубчатого полога, расширяя на озере оранжево-красную сверкающую дорогу.
Солнечная дорога протянулась через все озеро, добежав и до нас, и делается все шире, все краснее. На нее выплывают утки и затаиваются: это они видят снижающихся лебедей. Их замечает и Унга. Вот лебеди ниже, ближе, вот они шумно скользят по воде, как на лыжах. Попав на солнечную огненно-красную дорогу, они выглядят на ней как бы живыми факелами. Из зарослей доносится радостный, приветливый писк лебедят. Пламенеющие факелы розовеют, бледнеют и, белея, гаснут — лебеди уплывают за остров.
Нам можно теперь идти дальше — возвращаться домой.
Обжигая и без того желто обгоревшие пальцы, докуриваю сладкую самокрутку и, взяв построже Унгу, пробираюсь с ней еле обозначенной тропкою по берегу озера. Мы находимся на противоположном конце его, и до ветхого карбаска нам идти еще долго.
Мы идем на зарю. Солнце уже скатилось за лес, озеро потемнело, стога и деревья потухли — горят только островерхие маковки елей. Озеро затихло, ветра нет — оно становится стальным, а небо — голубее. Над сырыми теплыми потинками поднимается легкий туман. Свежеет.
Унга идет бодро, но без прежней нетерпеливой настойчивости. Она знает: охота кончилась, пора к морю, на тоню — домой.
Там ждет нас к ужину молодой помор Леонтий — рыбак Золотицкого колхоза. Он сейчас недалеко от берега в карбасе «сторожит» семгу — к ночи, может быть, какая-нибудь зайдет в семужью ловушку.
«Сидеть» на тоне для Леонтия — труд, заработок. В труде видеть и наблюдать море — его отдых. «С морем вовек не расстанешься», — говорит он.
Для меня отдых — в охоте. Там коплю я знания для своего труда. Так успех моего труда вытекает из успеха охоты.
Лес редеет, близится море. Оно не шумит, а только тихо и сонно плещет волною.
Вот и пришли. Перед нами расстилается оловянно-матовая гладь застывшего моря, и на нем — черным жуком — карбас Леонтия.
Унга, спущенная с поводка, радостно взлаивает. Леонтий слышит лай и машет нам рукой. Это значит: сейчас вернусь.
Скоро мы все вместе соберемся в избушке...
