Беляев А.
I
Старуха слегла перед Новым годом. Старик два дня отпаивал ее настоем малины и мяты. Потом пошел в сельсовет и вызвал врача. Врач осмотрел больную, послушал сердце, пощупал разбухшие от простуды и времени суставы, замысловато переплетенные синими жилками, и, сняв очки, отвел старика к печи.
— Вот какое дело, Иван Кузьмич, — словно оправдываясь, проговорил он, — выходит, в общем-то, мне и помочь вам нечем. Супруге-то сколько лет?
— Шесть десятков, — ответил старик.
— Н-да... — покачал головою врач. — Ну что же, лечить мы ее, конечно, будем, только грелками тут вряд ли поможешь. Климат для нее неподходящ. Тепло ей нужно, солнце пожарче... Переехать бы вам куда-нибудь...
— Лекарства, может, какие пропишете? — робко спросил старик.
— Это непременно, — согласился врач, — выпишу все, что полагается. Только толку от этого мало будет. В теплый край ей перебраться надо, — повторил он и, сев за стол, исписал несколько клочков бумаги.
— Поедешь в больницу, там получишь все, — проговорил он и, попрощавшись, вышел из дому.
Старик проводил его до саней и, вернувшись, подсел на кровать к жене.
— Ну? — спросила она, испытующе глядя на него немигающими глазами.
Старик потер шершавой ладонью лоб и пропустил, словно выжимая, через кулак бороду.
— Ничего, поживешь еще. Пройдет это. Должно пройти, — ответил он.
— Так и сказал? — не поверила старуха.
— Да...
— А чего велел?
— Лекарства разные пить... а еще теплом велел лечиться. Многое от этого, говорит, зависит.
Старуха вздохнула, закрыла глаза и что-то зашептала. Старик не слышал слов, но по тому, как неторопливо и выразительно шевелились ее губы, а на лице вместо тревоги разлились необычная ясность и покой, понял, что она просит у бога сил дожить до весны и дождаться тепла. Вдруг старуха остановилась на полуслове, открыла глаза и снова спросила:
— А еще что велел?
Старик замялся. Он чувствовал, что ответить надо только правду, но не знал, как лучше объяснить все, что посоветовал доктор, и, подбирая слова, медленно проговорил:
— Еще сказал, что уехать отсюда надо. Совсем уехать — туда, где солнышко потеплее...
— А ты что? — допытывалась старуха, в упор глядя на него.
Но теперь на ее лице, уже не было покоя. Оно снова насторожилось. В глазах появился испуг и такая тоска, какую он видел только у раненых косуль да у собак, когда ему приходилось убивать их на мясо, чтобы самому не умереть в пути от голода. От ее горячего хрипловатого шепота старику стало не по себе. Он смутился и, ощутив всем существом, что не имеет права отказать ей, ответил:
— Сказал, что уедем. Доживем до весны и уедем — к брату твоему, Петру. Деньжонок вот только не хватит, сколотить бы деньжонок маленько, — вздохнул он. — Ну да ладно, дом продадим, и корову, и ружье, и шкурки все, какие есть, — авось хватит.
— Корову жалко, — всхлипнула старуха.
— Обойдемся, — успокоил ее старик, — сами были бы целы.
Он оглядел дом, словно попал в него впервые, и насупился.
Обстановка, которую он видел каждый день, к которой привык, считая ее вполне пригодной для жилья, теперь, когда заговорили о распродаже, показалась ему вдруг убогой и грубой. Добротный стол, сделанный лет двадцать назад из вылежавшегося кедра, был надежен и хорош. Он прослужил бы еще полвека. Но кто мог его купить, если в деревне такие столы были в каждом доме? Возле стола стояли две лавки и три табурета, такие же надежные и крепкие, но также никому здесь не нужные. У стены приютилась горка с посудой. Возле печки — кровать. На полу лежали холсты. На стенах висели полотенца. По углам, на кухне, в комнате за перегородкой было еще немало всякой всячины, от продажи которой тоже вряд ли появились бы средства.
— Да, деньжонок маловато будет, — снова вздохнул старик и уже не мог отделаться от этой мысли весь день. И тогда, когда он ходил в сельсовет просить лошадь, и позднее, когда запрягал ее, и потом по дороге в больницу за лекарством, и даже на обратном пути через Витим забота о деньгах не давала ему покоя.
Можно было, конечно, обратиться за помощью в правление колхоза. Денег бы дали. Но просить не хотелось. Старик был еще крепок и привык зарабатывать трудом.
Лошадь легкой рысцой тащила сани по скользкой, укатанной дороге. Полозья тонко поскрипывали на раскатах. Старик прислушивался к хрусту снега, время от времени зябко кутаясь в тулуп, и не переставая думал, где взять деньги.
Вдруг впереди незлобным лаем залилась собака. Старик совсем было забыл о ней, но, услыхав знакомый голос, невольно подумал: «Белку, должно, причуяла». Собака продолжала лаять. Голос ее сначала слышался впереди, потом стал удаляться куда-то влево. «По следу пошла», — снова подумал старик и, приподнявшись на локте, выглянул из-под широкого воротника тулупа. «Пойти взглянуть разве?» — неожиданно решил он, остановил лошадь и вылез из саней.
Собачий след увел от дороги в густой ельник. Зверь шел низом, выбирая самый густой чапыжник. Старик, с трудом пробираясь через сугроб, обошел ельник стороной, перелез через колоду и замер над четкой, словно вычеканной на серебре, цепочкой следов, тянувшейся от ельника в гущу леса. Собака гнала соболя. Чистый, ровный, без единой неряшливой черточки след был совершенно свежим. Его даже не успело присыпать снежной пылью, то и дело сдуваемой ветром с мохнатых кедровых веток. Старик не поверил глазам: счастье само шло в руки. Пот выступил у него на лбу от неожиданности, он опустился на колени и, заслоняя от поземки корявыми, загрубевшими на морозе руками отпечатки маленьких лап, пристально оглядел их. На минуту ему показалось, что он ошибся, что след этот не соболий, а колонковый. Но сомнения быстро рассеялись. Колонок оставлял след крупнее и не такой чистый. Длинные волоски у когтей колонка опушали снежную мякоть неострым, расплывчатым треугольником. Старик непременно заметил бы это. Но перед глазами на снегу виднелся такой совершенный узор, повторить который было бы трудно даже умелой руке человека. Коготь в коготь, палец в палец ставил соболь свои точеные лапы. И не было ни одного неряшливого штриха ни внутри, ни снаружи следа, по которому можно было бы усомниться в зрелости быстроногого зверя.
Пробежав сквозь густую поросль, соболь на ровном снегу поляны два раза сменил ход, начиная очередные прыжки то с правой, то с левой задней ноги. Старик с волнением разглядывал эту привычную для зверя манеру, моргая выцветшими от времени глазами и, будто рыба, выброшенная из воды, глотая воздух полуоткрытым ртом. Теперь в своей догадке он уже не сомневался нисколько. Собака гнала соболя — это точно, — и надо было только скорее действовать, чтобы не дать ему далеко уйти.
Оторвавшись, наконец, от следа, старик первым делом окликнул собаку:
— Урча! Назад! Уймись, оглашенная. Урча! Урча! — снова и снова звал он до тех пор, пока собака, то и дело сердито оглядываясь назад, не вернулась из чащи. Старик, пропустив вперед собаку, проворно выбрался на дорогу, прыгнул в сани и, громко поцеловав воздух, погнал лошадь размашистой рысью.
II
Дома, коротко рассказав жене о случившемся, старик поспешно стал собираться в лес. Старуха, охая, поднялась с кровати, чтобы помочь ему.
— Добудешь? — несколько раз спрашивала она, глядя на мужа беспокойным взглядом.
— Неужто нет! — обнадеживающе отвечал он.
Старуха крестилась и вздыхала.
— Ну вот и слава богу. Воротишься с охоты — и деньги будут.
— Будут, будут... — кивал он головой, хотя думал совсем иное.
Работа предстояла трудная. К Новому году охотники редко выходят на соболя с собакой: мешает глубокий снег и мороз. Старик знал это, но знал и то, что в одиночку ему никогда не справиться с хитрым, выносливым зверем, и даже не мыслил себя в лесу без Урчи.
Он уложил в мешок крупу, соль, два мягких больших каравая, кусок солонины, обмет с колокольцами, мохнатое одеяло, чайник, взял ружье, топор и подпоясался патронташем. Ноша получилась тяжелая. Но без нее в тайге нечего было делать. Гонный соболь мог идти верст тридцать. Охота обещала затянуться надолго. Собравшись, старик молча присел. Старуха тоже, поджав губы, опустилась на лавку.
— Пора, — сказал, наконец, старик, вставая.
Старуха повязала ему на шею узловатыми, скрюченными пальцами свой платок.
— Соседям никому не сказывай, — предупредил он, — созорничать могут, а то и оговорят...
Она понимающе кивнула головой. Старик вышел на улицу и встал на лыжи. Урча — остроухая, тонкомордая, с крутыми, заглядывающими в брюхо ребрами, загнутым, словно крендель, хвостом и толстым загривком — оживленно вертелась у его ног.
— Пошли, — просто сказал ей старик.
Урча побежала вперед.
Старик мог бы сказать ей и еще многое, если бы не был уверен в том, что она не хуже его знает, зачем они идут в лес и что предстоит им там делать. К тому же он был суеверен, а длинные разговоры перед охотой не сулили ничего хорошего.
Чтобы не встретить кого-нибудь на пути, старик пошел огородами. Но возле сельпо, словно нарочно, его окликнул кривой от оспы приемщик Ефим.
— Побелковать собрался, Кузьмич? — спросил Ефим, скривив щербатую, словно в нее стреляли дробью, скулу.
— Маленько, — нехотя ответил старик и быстро прибавил шагу.
— Ни пуху тебе... — хитро осклабился Ефим.
Старик крякнул. «Вынесло же такую образину некстати», — сердито пробурчал он и больше уже не отвечал ни на какие вопросы
III
Остаток дня старик тропил по следу. Зверь, проскочив урман, забился в гарь. Сумерки застали охотника среди огромного лесного кладбища. Лет пятнадцать тому назад на этом месте от неосторожного костра тайга занялась пожаром. Под лесом загорелся торф. Столетние сосны вспыхивали, как лучина, и, почерневшие, обуглившиеся, валились друг на друга, в черные выгорины, устраивая непроходимые завалы. Пожар низиной дополз до Витима, лизнул прожорливым языком холодную воду и, зашипев, угас, оставив за собой дымящееся пепелище. Идти через это место даже теперь было трудно. Заваленные снегом колоды и частая поросль мешали на каждом шагу. Тяжелая ноша давила спину. След постепенно стал теряться в темноте. Старик подозвал собаку и сошел с лыж. Если бы день не погас так скоро и можно было бы пройти по гари еще километра три, он отыскал бы знакомое ему по многим охотам зимовье. Тогда можно было бы раздеться и на полатях спокойно отдохнуть возле печки. Но для этого надо было карабкаться в теми по валежинам час или два. А старик и так еле нашел в себе силы, чтобы снять с плеч мешок. Немного отдохнув, он раскопал снег, сложил из сухостоя нодью и повесил над ней чайник. Ночь наступила холодная, тоскливая, длинная. Не дожидаясь, когда закипит вода, старик закутался в одеяло и задремал. Урча улеглась у него в ногах. В лесу было тихо, только шипела нодья, да тонко позванивал чайник. Сизый дым, лизнув мохнатую снежную навязь, улетал вверх. Дым был нетяжелый, как мысли, которые то и дело наплывали на старика.
Сначала он вспомнил о жене, о ее встревоженном, обращенном к нему с надеждой взгляде, робком, приглушенном голосе, о враче и о том, что он непременно должен добыть ценную шкурку.
Потом перед глазами его всплыло лицо кривого Ефима. Ефим, улыбаясь, показывал куда-то под ноги. Старик нагнулся и увидел весь день маячивший перед ним след зверя. Только теперь он почему-то показался старику почти запорошенным и не таким большим. Позади продолговатых ямок от задних лап появились совсем маленькие, похожие на точки, углубления. Старик пригляделся к ним пристально и вдруг понял, что след этот не соболиный, а беличий. Кривой Ефим засмеялся. Старику стало обидно, он заплакал — и проснулся.
Он разогнал дым, снял с огня чайник и осторожно отхлебнул несколько глотков кипятку. Нодья дымила, словно в нее бросили охапку свежей травы. Старик поворотил колоды, завернулся в одеяло и снова закрыл глаза. После чая ему стало гораздо теплее. Дым больше не мешал, и он снова погрузился в свои мысли. Он думал о том, что, если к утру поднимется ветер или пойдет снег, след засыплет. Придется пережидать непогоду и только потом снова начинать гон. Он знал, что в ненастье соболь тоже не пойдет дальше; ему не хотелось засиживаться в лесу, и он от души пожелал мороза.
Неожиданно раздался мощный гул моторов. Где-то высоко над тайгой летел самолет. Старик приподнялся на локтях, пристально осмотрел черное небо и недалеко над собой увидел крохотную светящуюся точку. «Тоже чего-то работают, — подумал он о людях в крылатой машине. — Куда добрались!.. У каждого свое», — и, проводив летящий огонек в темноту, снова закутался в одеяло.
«А след хороший, — опять вспомнил он о соболе, — свежий. Урча чует: спит зверь где-нибудь в колоде. Проходной зверь. Ему без отдыха никак нельзя. Да и боязно ночью ходить: рысь сожрет. Голодный небось к тому же. С ягодой нынче плохо, и ореха не густо, мышь тоже пропала. Значит, мех густой будет», — решил неожиданно старик и тут же представил себе, как он положит шкурку соболя на прилавок перед Ефимом, как тот ловко подхватит ее желтыми, прокуренными пальцами, дунет для пробы в бурую искрящуюся ость и, утопив замаслившийся взгляд в подшерстке, почешет свой исклеванный подбородок, и скажет: «Вот так белочку добыл Кузьмич!»
От этих мыслей старику стало совсем хорошо. Он проваливался в какую-то темную теплую бездну и больше уже ни о чем не думал. Костер потух. Старик уснул и спал до тех пор, пока не услыхал громкий собачий лай. Урча, прыгая возле костра, лаяла на кого-то в темноту. Старик проворно нащупал ружье и встал. Урча, осмелев, сразу же бросилась на невидимого врага.
«Росомаха шкодит али волки. Не к добру это», — подумал старик и осмотрелся. Небо в дальнем конце выгорины начинало светлеть. Тусклый, рассеянный свет, похожий на разведенное молоко, пробиваясь через облака, опускался над тайгой серыми сумерками.
Старик начал собираться: он вернул собаку, накормил ее, поел сам и снова стал укладывать свой мешок. Ему хотелось опередить соболя, перебить ему утреннюю охоту и голодного гнать дальше.
IV
Наступил день. Идти стало труднее. Почуяв преследователей, соболь нарочно выбирал теперь самые непролазные завалы. Он грядничал (шел по деревьям), прыгал в снег, пролезал сквозь гнилые выворотни, проходил под сугробами и снова вскакивал на деревья.
В одном из сугробов он наткнулся на рябчика, задушил его и долго тащил в зубах, выбирая безопасное место для жировки. Но съесть добычу ему не удалось. Урча наседала совсем близко. Соболь выгрыз у рябчика бок и, бросив его на радость полуголодной Урче, пустился наутек.
За весь этот день зверю не удалось поживиться даже мышью. Старик и собака упрямо преследовали его без остановки до ночи. Следующий день тоже прошел в погоне.
Утром четвертого дня старик нашел на снегу накрошенную хвою пихты. Ночью соболь обгладывал ветки. У него было еще много сил, но старик знал, что без свежей крови их хватит уже ненадолго, и где-то в глубине души обрадовался скорой победе. Он не чувствовал зла к этому зверю и делал свое дело с привычной необходимостью. У него не было к нему и жалости, потому что сам он тоже шел через силу. Ночи стали холоднее, старик зяб, не согреваясь даже к утру. Урча все чаще беспокоила его своим лаем. Крупа кончилась — старик питался теперь только солониной, после которой ему весь день хотелось пить и неприятно сосало под ложечкой. Губы у него растрескались. Глаза покраснели от бессонных ночей и едкого дыма и начали слезиться. Но без добычи он не мог возвращаться домой и, если понадобилось бы, продолжал бы погоню до тех пор, пока окончательно не свалился от усталости. Ему все еще помнился беспокойный, вопросительный взгляд жены, которым она провожала его на охоту, и он упорно продолжал преследовать соболя, думая о том, что по ночам, без него, она тоже не спит. Маленькая мягкая шкурка зверя была для него сейчас дороже всего на свете.
К исходу пятого дня гарь осталась позади. На пути среди валежника уже стали попадаться небольшие островки уцелевших от огня деревьев. Земля вздыбилась, приподнялась, покрылась сопками. Соболь теперь чаще прятался под сугробы, забиваясь в каменные россыпи. Урча бросалась за ним, рыла лапами лаз, с лаем бегала вокруг норы. Зверь не выдерживал шума, со злобным урчанием выскакивал из своего укрытия и снова бежал. Старик подходил к месту схватки, когда соболь и собака уже успевали уйти далеко вперед. Он читал оставленные ими на снегу следы, восстанавливал картину поединка и спешил за ними. Ему непременно хотелось обложить зверя обметом. Но хитрый зверь не подпускал к себе человека. Он словно чувствовал его приближение и всякий раз покидал убежище, едва старик начинал приближаться к нему. Наконец, уже в сумерках, Урче удалось загнать его в небольшую каменную осыпь.
Старик, запыхавшись, подбежал к норе, когда Урча, облаяв осыпь со всех сторон, сама начала разрывать лаз. Дрожащими руками старик снял с плеча мешок и, опустившись возле узкого лаза на колени, принялся выбрасывать из мешка его содержимое. Обмет как назло запутался. Старик спешил, суетился, но замерзшие пальцы плохо слушались — мешок то и дело падал на снег. Урча лаяла, визжала, прыгала. Наконец старик с трудом освободил сеть и закрепил ее на кусте можжевельника. Потом, не теряя ни минуты, он начал разрывать снег вокруг осыпи.
«Только бы не упустить, только бы успеть!» — билась в голове беспокойная мысль, а рядом с ней уже прыгала, как сполох, готовая прорваться наружу необузданная веселость: «Догнал! Поймал! Мой зверь теперича, мой!». Он рыл снег топором, разгребал ногами, боясь остановиться хотя бы на минуту. Снег был глубокий. Ему пришлось закопаться почти по пояс, прежде чем обмет лег на мерзлую землю.
Над тайгой опустилась глухая ночь. Пятая ночь по счету, проведенная им в лесу. В темноте работать стало труднее. Старику пришлось нарубить сухостоя и обложить осыпь со всех сторон кострами. Он зажег их сразу все — на случай если соболь выскочит из укрытия — и снова приступил к работе. Урча, опасаясь колючих искр, бегала теперь в стороне.
— Только бы обметать, — приговаривал старик, пробивая траншею все дальше и дальше.
Он рыл снег, не забывая наблюдать за кострами, и, если замечал, что один из них тухнет, быстро подбрасывал прожорливому огню свежую порцию и снова лез в снег. От работы ему давно уже стало жарко. Волосы слиплись под шапкой от пота, щеки горели, пот каплями выступил на лице и вымочил рубаху. Борода растрепалась от непрерывных поклонов и, мокрая, сбитая, свисала выжатой мочалкой.
К полуночи вокруг осыпи кольцом протянулся ров. Старик вывесил сеть на колья, опробовал колокольчики и в совершенном изнеможении опустился на колени. Соболь, за которым с таким упорством он гнался пять дней, был сейчас где-то внутри обмета — оставалось только дождаться рассвета.
Старик так устал, что даже не мог есть. Ему хотелось лечь и забыться, хотя бы на полчаса, но он не решился позволить себе этого. Сон стал бы для него могилой. Пошатываясь, словно пьяный, он обошел ненужные теперь уже костры, собрал в одну кучу все несгоревшие сучки и, распахнув шубу, сел возле яркого пламени. Рубаха задымилась от пара. Он обсушился, попил чаю и накормил остатками солонины Урчу.
— Пымала, шельма, зверя, куси его язь, пымала... — ласково проговорил он, потрепав собаку по спине. — Таперича не уйдет. Схватим — и делу конец. Домой подарок понесем старухе. Да ты не вертись. Ишь юла, — заметил он неожиданное беспокойство собаки. — Куда полетела? Вот твое место. Обмет карауль, — проговорил он и стал устраиваться на отдых. Спать он не думал, но полежать хотелось — ныла спина.
Он нарубил свежего лапника, сложил его в кучу, накрыл сверху одеялом и лег так, чтобы следить за обметом. Костер ярко освещал сеть, и старику хорошо было видно все, что делалось внутри обмета. Снег возле лаза был вытоптан, но сам лаз отчетливо чернел на фоне осыпи. Старик внимательно пригляделся к нему, стараясь представить самого зверя, но мысли почему-то не хотели работать в этом обычном для них направлении. Ему почему-то вдруг подумалось, что это, наверно, последний соболь в его жизни, и старику стало грустно. Не то, что он очень устал от охоты, он был еще крепок, но вот спина... Она заныла в первую же ночь, проведенную в лесу, и не переставала болеть до сих пор. Глаза тоже стали подводить. Он все чаще принимал теперь какие-нибудь замысловато выкрученные сучки или пни за птиц и зверей. А однажды даже выстрелил в воронье гнездо — помстился глухарь. Это было очень обидно. Потому что еще совсем недавно он был молодым, лесовал по две-три недели и не чувствовал немощи. А когда ушла сила — не заметил. «Ладно, скоро уедем, — подумал он, успокаивая себя, — сдам зверя, дождемся тепла и уедем. А там какая уж охота...» Однако вместо утешения от этой мысли стало совсем грустно. Душа опустела и заныла под стать спине. «Зато старуху ублажу, — мелькнула вдруг радостная надежда, — старуха будет довольна. Зверь-то крупный должен быть. Лаз эвон какой. Сиди, сиди... Мы тя утром выкурим живо», — ухмыльнулся он, разглядывая темную нору. Но ждать утра ему не пришлось.
V
Костер прогорел. Угли тускло тлели под седеющей пеленой пепла. Над тайгой взошла ледяная луна. Старик поежился от холода. И в тот же момент Урча с громким лаем метнулась к густому ельнику. Старик, почувствовав недоброе, проворно схватил ружье.
— Чу? — сердито крикнул он.
В кустах можжевельника мелькнула какая-то тень, треснул сучок, и все стихло, кроме злобного лая собаки. Урча несколько раз обежала вокруг кустов, остановилась перед коряжистым вывороченным кедром и, прыгая сразу на всех четырех лапах, продолжала кого-то облаивать. Старик в нерешительности потоптался на месте. Каким-то неясным страхом повеяло на него из заснеженного бурелома. Он поднял из снега сухую ветку можжевельника и сунул ее в тускнеющий жар. Ветка с треском вспыхнула, осветив темноту. Косматое пламя бросило на лес неровные прыгающие тени. Они кружились над деревьями, скользили по стволам, бесшумно спускались на снег и пропадали. Старик осторожно шагнул вперед. То, что увидел он в следующую секунду, заставило его вздрогнуть. На него с дерева в упор смотрели два жутких зеленоватых огонька. Старик не испугался. Не так уж страшна для него была рысь. Просто ему не хотелось с ней связываться. Вздрогнул он от неожиданности и сразу же рассердился на то, что эта большая, не знающая жалости кошка, как вор, подкралась к нему, словно к покойнику.
— Кыш, шалая! — в сердцах крикнул он осипшим голосом. — Ишь бельма вылупила! Вот чесану дробью — будет рожа, как у Ефима.
Зеленые огоньки потухли. С веток свесилась борода снежной пыли. Большой темный ком бесшумно перескочил на развесистый сук и затаился. «Не хошь по добру уходить — хуже будет», — рассердился старик, перезаряжая стволы картечью. Густые, опущенные инеем ветки скрывали зверя. Но старик примерно чувствовал, где он, и, закрыв стволами темное, проглядывающее сквозь серую навязь пятно, выстрелил наугад. Морозная тишина раскатилась над лесом гулким эхом. В ветвях кедрача что-то дернулось, забилось и медленно поползло вниз. Урча стремительно бросилась наподхват.
Когда дым от выстрела рассеялся, старик увидел перед собой повисшую на сучке рысь. Хвост у нее был недвижен, голова запрокинулась набок, свет в глазах потух, но когти еще держались в сучке, и рысь висела, слегка раскачиваясь из стороны в сторону.
«Добить надо», — подумал старик и в тот же момент сквозь лай Урчи услышал тонкий звон тревожно бьющихся колокольчиков. В обмете метался другой зверь — маленький, шустрый, за которым старик готов был идти хоть на край света. Моментально забыв обо всем, старик в два прыжка очутился возле обмета, где, запутавшись в частой ячее, трепыхался соболь. Старик проворно повалился на сеть и схватил зверя руками.
В тот же миг острая боль, точно каленым железом, обожгла ему палец. Но старик утерпел, не разжав руки. Еще сильнее стиснув кулак, он терпеливо свободной рукой нащупал голову соболя и, изо всех сил сдавив ему уши, освободил искалеченный палец из острых соболиных зубов. Зверь уркнул и сразу же перестал биться. Старик облизал окровавленную руку, сплюнул и, тяжело отдуваясь, поднялся с земли. В глазах у него плыли большие радужные круги. В висках стучало. Дыхание тяжелым свистом вырывалось из груди. Но через все это уже хлестала большая настоящая радость: добыча была в руках. Тяжелый, изнуряющий путь, которому, казалось, нет ни конца ни края, бессонные ночи, полные смутных тревог, едкий дым костра, леденящий мороз — все сразу очутилось позади. Об обратной дороге не хотелось думать...
Старик ощупал грудь соболя. Сердце зверька еще билось. Старик хотел задушить его, но почему-то не стал этого делать и подошел к костру, чтобы получше рассмотреть его еще живым. Он подсел к огню и, положив соболя на колено, подивился его недюжинным размером, разгладил ему брюшко, потом повернул его спиной кверху — и... обомлел. Начиная от шеи, вдоль всего хребта по спине зверька тянулся длинный извилистый шрам. Шерсти на шраме не было, выболевшее место выглядело голо и безобразно. Старик поперхнулся. Не веря своим глазам, он поднес соболя к самому лицу, но ничего от этого не изменилось. Шрам не пропал, не уменьшился — напротив, он стал еще безобразнее. Ужасный след чьих-то когтей или клыков виднелся белесой неровной метиной. Шкурка такого зверя почти не имела ценности. Она стоила дешевле колонковой, дешевле хорьковой и куньей. Затраченный труд, надежды — все рухнуло разом. Старик почувствовал, как сугроб зашатался у него под ногами, и, чтобы не упасть, сам опустился на снег. На лбу у него выступила холодная испарина. Ему вдруг показалось, что над ним кто-то зло подшутил. В груди у него все сжалось и затряслось колкой невидимой дрожью, перед глазами поплыл сизый туман.
— Урча! — громко крикнул старик и сам испугался своего голоса. — Урча! — повторил он. Собака отозвалась за спиной еле слышным визгом. — Урча! — снова позвал он и огляделся по сторонам.
От кустов к обмету тянулась темная красная полоса. Старик сделал несколько торопливых шагов и чуть не наступил на Урчу. Положив голову на лапы, она лежала посреди большого черного пятна. Брюхо у нее было разорвано. Неподалеку в стороне, уткнув морду в снег, валялась мертвая рысь. Старик остолбенел: значит, минутами раньше, когда, обезумев в азарте, он ловил запутавшегося в обмете соболя, истекающая кровью Урча дралась с недобитой им рысью?.. Холодный пот на лбу сменился горячей испариной. Лицо и грудь залило жаром.
«Сам не добил тогда... — с досадой думал он и опустился перед собакой на колени. — Батюшки, сделалось что...».
Он неожиданно потерял всякий интерес к охоте и к своей добыче и, чувствуя перед собакой вину, в растерянности не знал, что предпринять.
«А все ведь из-за него», — подумал он о соболе, и опять в голове у него поплыл тяжелый, словно дым от еловых лап, туман. Кедры закачались в глазах, пламя костра стало совсем желтым. Он вспомнил, как, спотыкаясь, шел по следу через тайгу, почувствовал неутешную горечь обиды и машинально разжал руки. Соболь комочком упал на снег.
— Урчушка, лада, бог с ними со всеми... — всхлипнул он, гладя собаку дрожащей рукой. Скупые жгучие слезы выкатились у него из глаз и растеклись по морщинам усталого лица.
Старику нечего больше было делать в лесу. Но возвращаться домой тоже не хотелось. Он опять вспомнил о старухе и снова заплакал: «Нешто я не добыл? Я добыл, — словно оправдываясь, думал он, — а соболишко попался весь драный... Кому же сдавать такого?» На душе у него стало пусто, как в выгоревшем дупле. Посидев еще немного возле костра, он встал на свой собственный след. Надо было все начинать сначала.
