Лихачева З. А.
Проснувшись, Митька сразу вспомнил, что сегодня воскресенье и отец обещал взять его на рыбалку. Он скатился с печки и выскочил в сенцы.
— Мам, а где папа?
— Хватился! — засмеялась мать. — Что ж он тебя ждать станет? Будили, будили, а ты — чурка чуркой, только мычишь!
— Мам, он на рыбалку ушел?
— Только ему и делов, что на рыбалке сидеть! Вон баня не конопачена стоит. Мох из лесу сам не придет, у него ног нету!
— Это ты его в лес погнала, я знаю... а мы с ним хотели под Нырково идти — там, говорят, плотва стала брать... — обиженно протянул Митька, стараясь растравить себя на рев, чтобы хоть этим досадить матери. Но зареветь ему не пришлось.
— А ты что неумывахой бродишь? Марш в избу!
И Митька юркнул в избу.
Окунув кончик носа в пригоршню воды, благо мать не видит, Митька отправился на огород. Там, прислоненные к новой бане, возвышались, как антенны, отцовы удочки. Сразу за огородом начинался лес. Митька уселся на изгородь и уставился на лесную дорогу: не покажется ли двухколесная тележка, которую всегда брал отец, отправляясь за хворостом, палым листом или, как сегодня, за мхом.
Еще не вылупившиеся из почек листки уже высунули еле заметные клювики, и эта почти неприметная зелень, разбрызганная по веткам, казалось, окрасила и самый воздух в нежно-зеленоватый цвет.
Стука отцовой тележки не было слышно. Митька натянул воображаемые поводья, ударил пятками по жердине, и та, заржав, понеслась вскачь...
— Иго-го-го! — зажмурясь, орал Митька, мчась навстречу душистому майскому ветру. Добрый конь взлетал выше леса стоячего, чуть пониже облака ходячего, совсем как конек- горбунок.
На соседнем огороде появился Лерка.
— Тпрру! — крикнул Митька. — Чего тебе?
— Давай еще покатаемся, — предложил Лерка, усаживаясь на жердину позади Митьки. — Куда поедем, Мить?
— Под Нырково! Там плотва берет! — ответил Митька, барабаня пятками.
— А давай мы взаправду под Нырково пойдем?
Митька сразу осадил коня. Как это ему самому в голову не пришло?!
— Пошли! У меня, Лерка, и червяки накопаны. За конюшней брал — красные, верткие...
По дороге в деревню, мыча и блея, уже возвращалось с пастбища колхозное стадо, когда приятели устало брели с рыбалки. Дурашливо толкались овцы. Вдумчиво пережевывая жвачку, двигались степенные коровы. Закатное солнце золотило спокойные глаза животных. Легкий голубой туман колыхался над отдыхающими от тракторного грохота полями. И ветер утихомирился. Митька и Лерка мрачно молчали. Только у своего дома Лерка сказал:
— Я сперва пообедаю, а потом сразу поужинаю...
— И я так-то! — ответил Митька.
«Ма-а-ло!» — с сожалением протянул кот, когда Митька отдал ему свой улов — разъединого, с мизинец, окунька.
— Обжора ты! — рассердился Митька. — Лерка своей кошке и вовсе ничего не принес!
Мать даже не заметила появления Митьки. Она возилась у печки, то и дело поворачивая к мужу разгоряченное лицо.
— Ох, налетишь ты на пятьсот рублей! Помяни мое слово! Вон недавно наши бабы рассказывали: в Клочкове мужик тоже лося убил. И что? Корову продал, порося годовалого продал, курей и то продал, еле-еле рассчитался!
Митькин отец сидел за столом и, отхлебывая горячий чай, весело подмигнул застывшему на пороге сыну.
Нет, бывают же такие несчастливые дни, как сегодня! Утром проспал отца. Как дурак проторчал у речки, а тут, оказывается, отец лося убил... и он, Митька, узнает об этом самым последним.
— Пап, а где лось-то? Посмотреть бы...
Отец рассмеялся:
— Опоздал, брат! В погреб мясо убрали. Ступай в дровяник, у стенки за поленницей — голова и шкура. Потом так же дровами заложи.
— Придержал бы язык! — покачала головой мать. — А ты, парень, смотри, никому ни гу-гу!
— Сам знаю, не маленький!
Митьку даже в дрожь бросило, когда он увидел страшную горбоносую морду с гневно раздутыми ноздрями. Из-под полузакрытого века, как живой, смотрел на мальчика темный влажный глаз. Больше Митька глядеть не смог.
— Здоровущий какой, — сказал он, вернувшись.
— Это лосиха, — поправил отец. — Повезло мне. Я ведь для чего ружье-то прихватил? В Глухариной пади на днях волка видели.
— А вместо волка лосиха попалась? Во здорово! — сказал Митька. — И ты, значит, пулей ей прямо в сердце попал?
— Вроде того, — снисходительно усмехнулся отец.
— И неужто с одной пули убил? — добивался Митька, громоздясь с ногами на табуретку.
— Дурачок! Ясное дело, с одной. С такими пульками всяк зверь наш! Но страху все ж натерпелся. Я ее далеко заметил, стал обходить, чтоб против ветра зайти. А она, до чего ж чутка, — напрямик, через кусты, да на меня. Озверела, глаза выкатила, зубами клацает... Я, не будь дурак, — за сосну. Гляжу, она — на дыбки. Как начала передними ногами молотить, норовит меня копытом треснуть, а копытищи у нее, — он взял в обе руки тарелку, — во, не меньше! Ну, тут я ее и того, убил, значит, и думаю, батюшки, куды ж мне с ней деваться? А, семь бед — один ответ. Освежевал на месте да в два раза и привез, сверху мхом закидал...
Митька вспомнил страшную голову, представил, как она ощерилась, и с уважением уставился на отца. До чего же он у него смелый! И самый сильный в колхозе — недаром кузнец!
Восхищенный Митькин взгляд привел кузнеца в смущение.
— Ты чего, сынок, на меня так воззрился? Я ведь не кино.
Мать поставила на стол сковородку, на которой трещало жареное мясо.
— Ну, мужики, давайте свежатину есть. Молодая лосиха. Мясо мягкое, жирное...
Ужинали молча, обжигаясь и дуя на горячие куски.
— Митька-а! — заорал под окном Лерка. — Выдь скорее!
— Ешь, ешь, успеет твой Лерка, — заворчала мать.
Митька заерзал на месте.
— Я уже наелся...
— Митька, чего-то нужное скажу! — надрывался Лерка.
Мать зажала уши.
— Иди уж, иди, а то вишь, как орет.
— Мить, — захлебываясь от волнения, зашептал Лерка. — Я сейчас видел, полесник лосеночка принес живого, такого хорошенького!
— Айда к нему!
— Я за тобой и прибег.
Добежав до лесниковой избы, приятели влезли на завалинку и прижались к мутному окну.
Они не заметили, как на крылечке показался лесник. Посмеиваясь, он слушал дружков и вдруг гаркнул:
— Вы тут чего делаете?!
Ребята воробьями слетели с завалинки, но, увидев, что старик смеется, осмелели.
— Дядь, Алексей Осеевич, у вас лосеночек есть. Поглядеть можно?
— Чего ж на него глядеть?.. Больной он, ножку повредил. Вот чего, Митюнька, слетай домой да скажи матери, что я прошу литр молока.
— Я сейчас... Мы бего-о-ом!
— Это он, наверно, лосенку молоко-то берет... — на бегу поделился своими соображениями Лерка.
— Ясно не себе. Он ведь маленький.
Когда Митька с отцом вошли к леснику, тот сидел на корточках перед лосенком и совал ему хлебную жвачку. Лосенок слабо, но упрямо отворачивал мордочку.
— Вот, не было у бабы хлопот... — улыбнулся лесник, увидя Митькиного отца.
— С прибавлением семейства, Алексей Осеевич! — пошутил отец. — Вот молока принесли. Сын прибежал: «Алексею Осеевичу молока: лосенок у него...» Забрало меня любопытство, дай, думаю, схожу, в чем дело, узнаю.
Лесник вертел в руках бутылку с молоком и рассуждал сам с собой:
— Как он из нее пить будет? Не сумеет... Ему бы сосанку надо.
Отец взял с лавки рукавицы лесника.
— А что если палец от рукавицы на бутылку надеть и дырочку в нем?..
— Дельно! — обрадовался старик. Через несколько минут на бутылке красовался крепко примотанный веревкой брезентовый палец. Лесник брызнул молоком в мордочку лосенка. Тот оживился, поймал губами соску и жадно зачмокал.
— Расскажи, Алексей Осеевич, откуда ты его достал? — спросил Митькин отец.
Лесник помрачнел.
— Чего рассказывать... У лосих сейчас самый отел... Ему не более трех ден, как есть новорожденный, да еще ножку повредил, может, подвернул неловко, может, зашиб, долго ли. Чай, не кости — хрящик мяконький. А матку его какой-то «добрый человек» убил.
Лосенок косил на людей темным влажным глазом, и Митька сразу вспомнил голову, спрятанную в дровянике. Значит, его отец и есть тот «добрый человек», о котором с таким презрением говорил старый полесник. Митьке представилось, как лосиха, раздувая ноздри, бросилась защищать своего лосенка, а тот притаился в можжевельнике, зажмурился, наверно, со страху...
— И до чего же обнахалился браконьер — на месте и освежевал! — продолжал полесник. — Иду по лесу, а воронье кишки по деревьям растаскивает... А лосенок, значит, лежит смирнехонько, притулился и не чует, что с матерью сталось. Как его браконьер не заметил!
Отец взглянул на Митьку. На побледневшем лице сына синей грозой пылали устремленные на отца неморгающие глаза.
— Да если б я знал!.. — вырвалось у кузнеца.
— Что бы сделал? — спросил лесник.
— Руки бы отшиб! — пробормотал отец и вышел из избы.
— Расстроился, — проговорил Алексей Осеевич. — Я сам, старый дурак, чуть не прослезился... Бессловесная животная, да еще и дите! — старик задумался, вздохнул. — Дела! Один, который убил, сидит себе, лосятинкой закусывает да посмеивается. Другой, вот хоть твой тятька, аж с лица сменился. Потому душу человек имеет. А есть еще у нас люди, у которых брюхо большое, а душа — с маковое зернышко. Такие для своего брюха на всякую подлость пойдут. Вникаешь?
— А то... — охрипшим от долгого молчания голосом подтвердил Митька.
Утром, как только отец ушел на работу, Митька забрался в чулан.
— Ты там чего потерял? — поинтересовалась мать.
— Поплавок никак не найду.
— Если ты у меня опять из бутылок пробки повытаскаешь, смотри, парень!
— Нужны мне твои пробки. Я у завмага попрошу, он мне хоть сто даст, — соврал Митька, пряча за пазуху отцовские патроны.
Стайка вспугнутых мальков метнулась от берега, когда Митька продрался сквозь густой ивняк к речке. Вдалеке плеснула щука.
— Пудовая! — определил Митька и тут же забыл про нее. Он внимательно, словно впервые, рассматривал выглядывавшие из гильз серые тупорылые пули. «С такими пульками всяк зверь наш», — вспомнил он хвастливые слова отца.
— Вот же тебе твои пульки миленькие! — мстительно прошептал Митька и, размахнувшись, забросил в реку первый патрон.
«Глыбь», — булькнул патрон.
— Туда вас и надо, где глыбь, — ответил Митька. — Вот и тебе глыбь, и тебе... — приговаривал он, один за другим отправляя на дно отцовские боеприпасы.
Засунув руки в карманы, Митька с независимым видом следил за расходившимся на воде последним кругом и вдруг испугался: что теперь будет? Ох и всыплет отец! А может, нет? Еще ни разу Митьку не пороли. Да и за что было пороть? А уж теперь обязательно всыплет. И не посмотрит, что я уже большой, осенью в школу пойду...
С тяжелым сердцем возвращался Митька в деревню. Одиночество привело его к Леркиному дому, но не успел он подняться на крыльцо, как на пороге показалась Леркина мать и сразу зашикала, замахала руками:
— Ч-ш-ш! Ступай, ступай отсюда. Заболел Валерик, нельзя к нему.
— А что с ним? — тоже шепотом спросил Митька.
Леркина мать сморщилась и тоненьким голосом жалобно сказала:
— Доктор был, сказал: корь.
— С Леркой, что ли, подрался? — удивилась мать, когда Митька тихо вошел в избу и смирно уселся на лавке.
— Не, Лерка больной лежит.
— Чего это? С крыши, что ль, опять сверзился?
Митька с укором взглянул на мать.
— Доктор был, сказал: корь.
— Ко-о-орь? — ахнула мать. — Ты, смотри, не ходи туда. Я сама к ней наведаюсь: может, помочь надо.
Когда пришел отец, Митька, глядя на его чумазое лицо, почувствовал жалость. «И зачем я его патроны утопил?» Митька вспомнил, как было обидно, когда мать сожгла в печке его кнут, которым он нечаянно свалил со стола чашку.
Улучив минуту, когда мать вышла, отец наклонился к Митьке:
— Митюнь, ты не проговорись Алексею Осеевичу, а то неприятность может получиться.
От этого торопливого шепота Митьке стало противно.
— Сам знаю, — грубо ответил он и, подойдя к отцу, глядя ему прямо в глаза, медленно проговорил: — А лосих ты больше убивать не будешь! Я твои пули в речке утопил...
— Что-о? — грозно сдвинул брови отец.
Митька сжался, но отец отвернулся и стал резать хлеб. А уходя на работу, как всегда, улыбнулся и потянул Митьку за вихор.
«Не будет драть. Боится, что я полеснику скажу», — подумал Митька, но от этой мысли ему нисколько не полегчало.
Нога у лосенка зажила. Всякий раз, когда Митька приносил молоко, лосенок бежал к нему и подставлял лопоухую голову, ожидая, что Митька будет чесать ему лоб. Лесник жаловался Митьке:
— Сил моих не стало. Проказлив больно. Иду с обхода, а сам в уме прикидываю, что он тут нахозяевал. Занавеску с окна содрал, косяк у двери изгрыз, табуретку искорежил, ему все — играшки!
Наконец, после того как лосенок изжевал рукав у тулупа, старик выселил его из избы и поместил в сарайчике. Теперь Митька целыми днями околачивался там, заботился, чтобы у лосенка всегда была свежая вода, таскал охапками молодую траву и ольховые веники. Карманы Митькнных штанов промаслились и заскорузли от припрятанных блинов и лепешек.
— Что ж это делается, отец, — пожаловалась как-то мать. — Митя вовсе от дому отбился. Только поесть да поспать является. Хлеб из дому тащит: все лосенку этому.
Отец взглянул на уткнувшегося в тарелку сына.
— Пускай ходит. Алексей Осеевич, кроме хорошего, ничему не научит. А про хлеб зря оговариваешь, они лося выхаживают.
Этого Митька не ожидал. Он поднял на отца глаза и увидел, что тот улыбается и вроде чем-то обижен...
Совсем недавно Митька мечтал скорее вырасти и стать таким же, как отец, высоким, широкоплечим. Да и не только мальчишки преклонялись перед силой отца: Митька видел, что взрослые, встречаясь с ним, восхищенно улыбались, глядя на его богатырское сложение, и ласково ругались: «Ну и чертушка!»
А вот теперь Митька узнал, что отцова сила ничего не стоит. Сильнее оказался полесник. «Хорошо бы скорей состариться и стать таким, как старый полесник», — подумал Митька. Представляя себе, как это получится, Митька сгорбился, выставил вперед подбородок и, ухватив себя за воображаемую бороду, закряхтел.
— Ты чего кряхтишь? — встревожилась мать. — Живот, что ли, болит?
Вопрос матери вернул Митьку к действительности.
— Ничего не болит. Хочу — и кряхчу. Ты мне завтра косу дашь? Мы с полесником пойдем сено лосенку на зиму припасать.
— Меня возьмете с собой? — откликнулся отец. — Помогу старику. Не в его годы косой махать, а из тебя какой косец...
— Пойдем, — разрешил Митька.
Отец поднял Митьку раным-рано. На улице еще никого не было, только из труб уже выкарабкивались кудрявые, как барашки, дымки и тихо разбредались по чистому небу. Не поспевая за отцом, Митька вприпрыжку бежал рядом. Отец пошел тише.
— Митюнь, сдается мне, что променял ты меня на полесника. Он тебе роднее стал?
Митька растерялся.
— Что ж молчишь? Думаешь, не вижу? И долго ты меня будешь за лосиху казнить? Я ведь и сам не рад, что такую подлость сделал. Эх, Митюнька, строгий ты какой растешь, не в меня...
В первый раз отец обращался к Митьке, как к большому. Мальчику захотелось рассказать ему все, что передумал он за это время... но оказалось, что он не знает таких слов, которыми можно было бы выразить свои мысли, и Митька, запинаясь, смущенно сказал:
— Ты, папка... здоров ты больно!
Черные брови отца полезли вверх, и, рассмеявшись, он покрутил головой.
— Ну что я с этим теперь поделаю? Вот беда-то!
У Алексея Осеевич была на примете большая лесная поляна, заросшая сочной, густой травой. Митькин отец из уважения уступил первый прокос старику.
Полесник скинул пиджачок, поплевал на ладони и взял косу.
— Ну, коси, коса, пока роса!..
Вздрагивая от осиного жужжания металла, нехотя ложилась трава. Кузнец пропустил старика шагов на пять и, так же поплевав на руки, взмахнул косой. Высоким, звонким голосом запела отцова коса. Ряд за рядом падали травы. Осыпая росу, навзничь запрокидывались душистые головки лесных цветов. Дойдя до конца прокоса, Алексей Осеевич остановился.
— Все, отмахался, — задыхаясь, проговорил он и сел на землю.
— Сиди, сиди, старый. Без тебя управимся! — крикнул кузнец. Улыбка не сходила с его лица. — И-ах! И-ах! — с придыханием выкрикивал он при каждом взмахе и встряхивал головой, чтобы откинуть свисающую на глаза влажную кудрявую прядь.
— Вот она — молодость, силушка-голубушка, — шептал Алексей Осеевич, и Митька заметил в его глазах слезы.
— Сей Сеич! Это хорошо — сильным быть? — тихо спросил Митька.
Не отрывая взгляда от Митькиного отца, старик ответил:
— Это смотря кому сила дана. Бывает сила, от которой другим могила. А та сила хороша, когда при ней душа!
Как-то вечером, когда в доме уже собирались спать, пришел лесник.
— Дорогому гостю почет-уважение! — приветствовал его отец.
— Я к тебе по делу, — озабоченно сказал полесник. — Волчье логово нашел с волчатами. Откуда к нам нанесло? Изничтожить надобно, а то наделают они тут делов. Пойдем завтра? Годков бы пять назад я и сам бы за милую душу управился. А сейчас глаза не те, и руки, словно кур воровал, трясутся.
Отец вздохнул:
— Я бы с радостной душой, да нечем. Все мои боеприпасы — дробь утиная.
— А где ж твои пули? — вмешалась мать.
Митька помертвел. Сейчас отец расскажет, как Митька утопил такие нужные пули... Полесник ни за что не простит такого. Но отец, искоса взглянув на Митьку, развел руками:
— Отдал я их охотнику заезжему.
— Как же теперь? — огорчился старик.
— Из гвоздей картечи наделаем, — сказал отец. — Ружью от этого, правда, вред, да шут с ним!
— Лады! На свету и двинем с тобой, — согласился полесник.
— Митюнька, Митюнька! Вставай же, — будила сына мать. — Отец за лошадью приходил: волков везти! Сейчас привезут, беги смотреть!
Кроме колхозников, ушедших в поле, вся деревня была на улице.
— Везут! Везут! — заорали ребятишки, разглядев показавшуюся из лесу лошадь.
Старая гнедая кобыла храпела, рвалась из оглобель, пугливо кося глазом. Алексей Осеевич до отказа натягивал вожжи. С задка телеги свешивались лобастые головы двух убитых волков. Между ними кучей лежали мертвые волчата. За телегой шагал отец. Рубаха облепила потное тело, и было видно, как перекатываются на груди и руках крутые мускулы.
Когда остановились, колхозники обступили телегу, разглядывая зубастые морды, благодарили Митькиного отца. А он улыбался и, вытирая кепкой шею и лоб, искал глазами кого-то в толпе. И вот его взгляд встретился с глазами Митьки. В один момент Митька очутился рядом, и отец надел на него ружье. Мать стояла на крыльце и, смеясь, махала рукой.
«Нафасонилась», — подумал Митька, увидев на матери праздничную шелковую косынку.
Проходя мимо Леркиного дома, Митька с надеждой поглядел на окно и увидел среди красных гераней бледное лицо приятеля. Лерка, тыча пальцем то на телегу, то на кузнеца, делал испуганные глаза и, прикладывая руку к щеке, качал головой. Митька понял, что Лерка показывает, до чего страшны убитые волки и какой храбрый Митькин отец. Митька потянул отца за рукав и показал на Лерку. Отец засмеялся и помахал кепкой.
В Митькином сердце запели всякие птицы. Он ухватился за отцову руку и взглянул на него восхищенными глазами.
— Ты чего на меня так воззрился, сынок? Я ведь не кино! — потом нагнулся и тихо спросил: — Теперь я уж не в долгу перед лосями, как ты думаешь?
