Собчук И.
В слабом свете гаснущей зари берег казался черным и далеким, но зоркий глаз охотника заметил узкий язычок воды, врезавшийся в песок. Степан Петрович круто переложил руль и, ни к кому не обращаясь, взволнованно проговорил:
— В самый раз! Старица...
Рокот мотора оборвался. Из-под кормы выплеснулось короткое дымное пламя, раздался хлопок, и все стихло — лишь за бортами слабо шумела пена.
Вечерняя мгла обдала охотников влажным речным теплом. Охватывало чувство необъятного приволья, хотелось глубоко и жадно дышать.
Волга беззвучно расстилалась у ног. В пойменных озерах высоко и печально крикнула цапля, ей угрожающе отозвалась выпь. В ближнем болотце призывно крякнула утка, и тотчас на реке всплеснулась рыба, будто кто выпалил из пистолета.
Степан Петрович, изловчившись, выпрыгнул на берег. Гремя цепью, зачалил моторку за коряжину и во весь голос повторил:
— В самый раз. Уток здесь!.. — обращаясь к дочери, крикнул: — Ну, как ты там? Разоспалась?
— Что ты, папа! — отозвалась Ольга и тоже прыгнула на берег. Тоненькая, шустрая, она напоминала парнишку-подростка в своих рыжих штанах и курточке, туго перетянутой патронташем. Споткнувшись о кичигу, Ольга тихонько охнула, потом спросила: — Папа, а когда начнет светать, стрелять можно?
— Можно, Степановна, можно! — откликнулся ей старый друг отца Кирилл Иванович. Посмеиваясь над девичьей горячностью, добавил: — Что, не терпится? А ты, Ольга свет Степановна, нынче — как взаправдашний охотник. Глядишь, какую пичугу и ухлопаешь...
Старик всегда относился к Ольге добродушно, и она любила этого сухонького ворчуна, хотя и посмеивалась над его гигантскими сапогами, над широкой зюйдвесткой из промасленного брезента. Как многие низкорослые люди, Кирилл Иванович любил огромные вещи, и даже ружье у него было длинноствольное, непомерно тяжелое.
Раскачивая лодку, шагнул через борт и еще один охотник — инженер Груздев. Долговязый, угловатый, он вглядывался под ноги подслеповатыми глазами, запнулся о ту же кичигу, что и Ольга, и со всего размаху упал в траву.
Ольга кинулась помогать. Опираясь на ее руку, Груздев поднялся, огладил колено и вдруг склонился в церемонном поклоне:
— Благодарю вас, сеньорита!
Страсть Груздева к вычурным изъяснениям, его постоянные обращения «сеньорита», «мисс», «миледи» не нравились Ольге. Она смутилась и пробормотала:
— Пожалуйста. Ничего не стоит...
— Позвольте, позвольте, — начал было инженер.
Но тут Ольгу окликнул отец:
— Возьми фонарик и беги за сушняком! Стан разобьем здесь. Река рядом и озеро. Сено свежее. Костер разведем...
Ольга зажужжала жучком-фонариком и торопливо пошла к смутно чернеющим кустам. В сырой траве мгновенно намокли брюки, и она обрадовалась: «Роса! Завтра будет вёдро...»
Отыскав сухую валежину, девушка поволокла ее к стану. В ложбинке между свежесметанными стогами уже плясало оранжевое пламя. Мужчины, кряхтя и чертыхаясь, тащили из реки в старицу плоскодонку, приведенную на буксире. Ольга с завистью вздохнула: «Вот бы мне на этой душегубке... Да куда там! Груздев близорук и беспомощен в камышах. Ему и отдадут лодку». И тут же урезонила себя: «Ну и пусть себе едет. На берегу тоже хорошо». Прикусив губу, она принялась собирать свою новую двадцатку, любовно оглаживая стволы. Она теперь на равных правах со всеми — хватит служить на охоте не то за поваренка, не то за собаку.
Тяжело ступая, из темноты вышел Груздев, тяжело сел в траву и уставился на девушку.
— Тэк-с, барышня, — загудел он. — Значит, осваиваем ружейную технику? Сие весьма знаменательно, хотя для девицы, так сказать, и не совсем типично... А скажите, донна Ольга, вы постигли баллистику дробового выстрела? Я говорю о физических основах стрельбы.
«Сам ты физическая основа!» — насмешливо подумала Ольга, ожесточенно отмахиваясь от комаров. Вслух она тихо сказала:
— Ну и что? Все равно я научилась влет...
Инженер порылся в своем саквояже и достал флакон с незнакомой надписью «Репудин». Смочив жидкостью платок, протянул его Ольге.
— Прошу! Натрите шею, руки, лицо — и ни один комар не осмелится ужалить.
— Спасибо... — прошептала Ольга. Чтобы продолжить беседу, она вежливо заметила: — Как хорошо пахнет. Неужели комары боятся?..
Подошли Степан Петрович и старый Кирилл. Принесли мотор и весла.
Кирилл Иванович, подсаживаясь к костру, подобрал по-турецки ноги.
— Вот и дождались срока! — сказал он. — А иной без стыда, без совести бабахает, когда вздумается. От выводка старку уколотит, хлопунцов перебьет, а то, чего доброго, и стельную лосиху подстрелит... Дичь, мол, не считана! А ведь врет, подлец, — народная она! По шее таких надо...
— Указ об охране природы имеется, — заметил Степан Петрович. — Только не до всех он доходит... — и тут же обратился к дочери: — Олюха, а как бы насчет чайку? А?
— Сейчас! — Ольга сходила к реке, повесила над огнем чайник и начала отесывать топориком запасную рогульку.
Мужчины беседовали. Кирилл Иванович яростно ругал браконьеров, инженер изредка вставлял замысловатые фразы. Оля слушала их. Немудреная речь старого охотника, его бесхитростные рассуждения об охоте и возмущение «хапугами» и «живодерами» были понятны девушке. Ее детство прошло в кругу охотников, друзей отца; а в этом кругу считалось несмываемым позором убить запрещенную дичь или охотиться браконьерскими способами. С «живодерами» отец и его друзья поступали запросто: отбирали ружья, убитую дичь, составляли акт. Груздев же рассуждал о пережитках в сознании людей, о мероприятиях в общегосударственных масштабах, и, хотя он говорил вещи правильные, выспренность его выражений раздражала девушку. Но она молчала.
В пляшущем свете костра лица охотников казались металлическими. Охотничья собака — Пальма — свернулась под стогом; на реке шлепал плицами буксир; на барже пиликала гармоника, чей-то печальный голос выговаривал:
Будь отважен, мой друг, и спокоен,
Не ищи проторенных путей...
Степан Петрович прислушался, вздохнул, пристально взглянул на дочку, ощутил безграничную нежность к ней. Сероглазая смуглая Оля, с темными полосками бровей, с льняными косами, была похожа на мать, и горечь давней утраты снова поднялась в душе отца. Да, трудно девчонке пришлось без матери, и никто не знает, как нелегко было ему вырастить дочь. Порой он жалел, что Ольга — не парнишка, с которым все же проще. А она, подвижная, непоседливая, крепко привязалась к отцу, и Степан Петрович, куда бы ни ездил, брал ее с собой, и, может быть, именно это и скрепило их дружбу. Она бывала с ним всюду: и в заводских цехах, и на людных собраниях, и на рыбалках, а потом и на охотах...
— ...завидую я бакенщикам, — проник в сознание Степана Петровича голос Кирилла Ивановича. — Развеселая жизнь! Все время на природе.
— Растительная! — с неудовольствием возразил ему Груздев и полез в костер за угольком. — Какая это жизнь, уважаемый. Вот завод — понимаю, жизнь! Профессия наша огневая, суровая. Металлист — гордое слово! Правда, быт не очень устроен. Ломим, как тракторы, а думать о себе некогда. План подстегивает. На охоту раз в год выберешься... Иногда думаешь: к чертям бы такую работу...
Оля подняла большеглазое лицо и с неожиданной серьезностью возразила инженеру:
— Вы себе противоречите. Разве вы променяете городскую жизнь на иную? И потом почему «к чертям работу»? Вот мне хочется работать всю жизнь — как папа, как дядя Кирилл... Чтобы трудиться всегда-всегда, до самой черемухи... — она смутилась и смолкла, а Груздев пожевал блеклыми губами, усмехнулся:
— Тэк-с. В вашем возрасте сие весьма похвально. Мне, в мои пятьдесят четыре, остается только вздохнуть. Не так ли, донна Ольга?
— Нет, не так! — запальчиво откликнулась Ольга. — Не так, дядя Матвей! Нельзя жить не работая...
— Вы думаете? — с оттенком иронии спросил инженер. — Вот открытие! — и, горестно вздохнув, вполголоса добавил: — Юность жестока, друзья мои...
Ольга пожала плечами. На заводе, где она после школы работает уже третий месяц, о Груздеве отзываются с уважением, а здесь, на приволье, он на что-то жалуется. В чем дело? Талантливый металлург, который на заводе так много возится с молодежью, и вдруг обвиняет юность в жестокости. Какая чепуха!
Степан Петрович с любопытством наблюдал за дочерью, а Кирилл Иванович тихо смеялся, сморщив добродушное, иссеченное морщинами лицо. Из-под его круто изломанных бровей на Ольгу смотрели хитрые, чуть красноватые глаза. Смеялись глаза и у Груздева. Нарушив общую паузу, он предложил:
— Други мои, давайте-ка выпьем чая. Мисс Ольга, прошу принять бразды правления, а я коньячок добуду...
Груздев закряхтел и принялся доставать из рюкзака свертки.
Охотники напились чая, приправленного коньяком, и угомонились. Степан Петрович лег на брезент. Груздев старательно протер стволы своего штучного бокфлинта, щелкнул замками и мечтательно уставился в ночную темень. Ольга накормила Пальму, ополоснула чайник и отошла к реке, присела на нос моторки.
У ног плескалась вода. Луна выползла из-за щетинистого леса, сильнее повеяло горьковатым запахом листьев. В поблекшем небе светили звезды. Ольга смотрела в это безмерное небо и представила себе под бесчисленными звездами множество стран, где все по-иному, все не так, и хотя все очень интересно, но, если быть честной, для нее сейчас ничего на свете не было краше ее Волги, вот этих камышей, и ощущение привычной и щедрой родной земли стало пронзительно-острым.
«Работать не хочет... — снова в недоумении подумала она о Груздеве. — А как же без работы жить?»
Вот и она учится на оператора гигантских ножниц у блюминга, которые называются жутковато: «большая гильотина». Трудное, не девическое дело быть оператором, но разве можно ныть, если такие же юные, непоседливые стремятся в космос, поворачивают вспять реки, создают новые моря там, где веками бродили табуны лосей.
Всю жизнь варят сталь папа и Кирилл Иванович и говорят об этом с гордостью: «Сталь, Олюха, — сила и мощь Родины». Впрочем, Груздев — тоже сталевар, хотя и не стоит у печи. В глубине души Ольга завидовала знаниям инженера, но делать «силу и мощь» собственными руками казалось ей куда интереснее. Правда, сейчас больше всего на свете ей хотелось убить настоящую дикую утку. Хотя бы одну, чтобы прицепить затем к поясу и пройти по городу усталой походкой охотника, с ружьем, небрежно повешенным на шею. А Груздев наверняка ничего не убьет. Он волнуется и плохо видит, а у нее выдержка и глаза, как у кошки. Нужно во что бы то ни стало общеголять этого болтуна, чтобы не задавался.
Хлопая голенищами резиновых сапог, подошел Степан Петрович. Зарево костра обрисовало его кряжистую фигуру. Он молча положил руку на плечо дочери.
— Скучаешь?
— Смотрю, как ночь идет... Звезд было много-много, а стало чуть-чуть. Хорошо как, папа. Да?
— Хорошо, — согласился отец.
— А скоро утка голос подаст?
— Скоро, Олюха, скоро. Как зорька забрезжит, они и начнут... Вон, у леса — тоже костер, видишь? Наверное, как и мы, охотники.
Оля вздохнула, прижалась к отцу плечом. Помолчав, спросила:
— Груздев спит?
— Какой же охотник уснет перед зорькой!
Ольга сердито фыркнула:
— Болтун он, а не охотник. Только и долбит: «юность жестока», «мисс», «донна», «сеньорита»... Будто иных слов не знает...
Степан Петрович остановил ее.
— Ты несправедлива, Олька. Матвей Матвеевич — человек дела. На заводе он трудится так, что дай бог каждому. Себя не жалеет. А на досуге... да, сболтнуть любит. Это слабость не самая худшая. А?
— Худшая! — упрямилась Ольга. — Болтает, бубнит...
— Ишь ты! Поверхностно судишь, Оля. Груздев говорлив от застенчивости. А человек он сердечный.
У костра сидел на корточках Кирилл Иванович, набив патронами свой старый «сорокавосьмизарядный» патронташ.
— Глядишь, хватит на восемь штук, что по путевке разрешается... — обращаясь к Груздеву, сказал старик и, вставая, деловито добавил: — Вы, Матвей Матвеевич, на плоскодонке поедете, потому собачонка на троих одна.
— Нет, зачем же... Ни в коем случае! — ответил Груздев. — Среди нас — женщина, и мы обязаны... — он запнулся и решительно махнул рукой. — Словом, на лодке поедет Оля, и только она!
Ольга принялась было яростно возражать, доказывать, что у нее глаза, как у кошки, и что плавает она, как лягушонок, и вообще на душегубке должен ехать дядя Матвей и никто больше. Но Груздев упрямо настаивал на своем.
— Миледи! — сказал он. — Я перестал бы себя уважать, не уступив женщине...
— Какая же она женщина! — засмеялся Степан Петрович. — Она еще девчонка!
Груздев многозначительно поднял палец.
— Это для вас девочка, согласен. Но, доложу вам, уважаемый Степан Петрович, семнадцать лет — уже возраст... Итак, прения закрыты. Лодка отдается вам, донна Ольга!
— Ну, пусть будет по-вашему, — уступил инженеру Степан Петрович.
Вне себя от радости Оля схватила ружье, сумку с патронами и только вдалеке, за камышами, где ее никто не видел, быстро протанцевала на одной ноге и шепотом крикнула: «Ура-а-а!»
В росистых камышах на шаткой плоскодонке удивительно хорошо мечталось и хотелось верить: охота будет удачной. Ведь так долго мечтала Оля стать настоящим охотником, иметь свое ружье. И вот сбылось! Столько мечтала об аттестате зрелости— и получила его. Тоже сбылось!
Хорошо жить на свете, когда сбываются мечты!
За сизыми от росы камышами крякнула утка, и Оля насторожилась, крепче сжала стволы двадцатки: «Голос подала. Сейчас полетят...»
Туман обволакивал кусты щетинника. С каждой минутой все вокруг неуловимо менялось. В зеленоватом небе повисла иглистая капля утренней звезды. На реке протрубил теплоход. Вода на плесах кипела от разгулявшихся рыбьих стай. Седые камыши наполнились суетливой, спрятанной от постороннего глаза жизнью. Для Оли наступало первое по-настоящему охотничье утро.
Боясь, что на ее плес никто не сядет, девушка молила судьбу: «Ну хотя бы две! Хотя бы две малюсенькие уточки...»
Словно в насмешку, рядом оглушительно затрещала какая-то птичка. Разглядывая Ольгу черными дробинками глаз, почирикала и упорхнула. На берегу громыхнул дуплет, и тотчас бабахнул, словно из осадной пушки, Кирилл Иванович. Застучали выстрелы на дальних озерах, и снова ахнуло ружье дяди Кирилла. Утки летали над головой, опускались в камыши, крякали и взлетали с невероятным шумом и треском. Оля провожала их алчным взглядом. Стрелять влет боялась. Первый раз обязательно промажет — утки же все разлетятся, и она останется одна-одинешенька...
Горюя, Ольга приказывала себе стрелять в первую налетевшую стайку, но кряквы мчались не с той стороны, откуда она их ждала, и ружье не поспевало взлететь к плечу. «Ахало! — чуть не плача ругала себя Ольга. — Настоящее ахало, как у Тургенева. Что же делать?..»
Внезапно у самой лодки раздался звенящий крик: «Кга-а! Ка-га! Кэр-р-р!» От неожиданности Ольга затаилась, еще крепче сжимая ружье. Кто это так оглушительно орет?..
Неподалеку, между листьями кувшинок и кустиками телореза, странными, порывистыми толчками плавали большие незнакомые угольно-черные птицы. Они не были ни страшными, ни кровожадными и мирно клевали серо-зеленую ряску. Они назывались увлекательно и заманчиво: дичь! Руки у девушки начали медленно поднимать ружье. Она выцелила незнакомую птицу. «Еще чуточку... Мушку под цель... Ох, не попаду...»
Выстрел ударил торжественным звоном, вспышка огня мигнула на кончике ствола. С истошным кряканьем взвились утки, оказывается сидевшие совсем рядом, у самой лодки. Одна из черных птиц распустила крылья и поникла. А другие... Они не улетели, не нырнули. Они убежали по воде пешком, часто лопоча ногами и махая крылышками, которые росли, кажется, вместо хвостов. Словно крошечные глиссеры, они взбили длинные дорожки пены и исчезли в кустах. Все стихло, а Олина добыча недвижно распласталась на ряске.
Ликующая Оля вытолкнула из куста лодку, подгребла и схватила свою первую добычу. Птица была меньше, нежели казалось издали, но, упругая, она восхитительно пахла дичью, сыростью и тиной. Ее зеленоватые лапки действительно росли из хвоста, а крылышки были небольшие, короткие. На маленькой изящной голове торчал клюв с белой, словно замшевой, нашлепкой. Оля изумленно любовалась добычей.
Охваченная восторгом, она подняла голову и изо всех сил закричала:
— Папа! Па-а-а-па! Я что-то убила!..
— И в сумку! — неожиданно раздался из камышей хрипловатый голос Кирилла Ивановича. Он откашлялся и добавил: — Это лысухи, Олька. Они давно здесь шмыгают. Внизу, около Астрахани, их, кажись, кашкалдаками зовут. Дичь, конечно, не больно важная, да для первого разу сойдет. Стало быть с полем тебя волгарочка! Однако шибко не ори, утей не пугай. Утро нынче знаменитое... — он неожиданно оборвал речь, сдавленно крикнул: — Пальма! Пиль! Пиль!.. — и заорал во всю глотку: — Бей, раззява! Бей! Бей!
Рядом с ним из камыша свечой взвился сердито жвякающий селезень. В призрачном свете зари он казался перламутровым. Зоркие глаза Ольги отчетливо увидели его зеленоватый, напоминающий туфельку клюв и пунцовые растопыренные лапки. Ни о чем не думая, почти не целясь, она ударила в машущий крыльями силуэт. Кажется, все сделал палец на спусковом крючке. Толкнуло в плечо, обдало горьким запахом пороха. Выстрела Ольга не слышала. Селезень на мгновение замер в воздухе, окутавшись облачком выбитого пуха, и закувыркался. Рядом с плоскодонкой раздался шлепок, взлетели сверкающие брызги, и тотчас прозвучал довольный дискант дяди Кирилла:
— Вот та-ак! Лихо, волгарочка, задери тебя медведь! Ну, еще раз с полем, да дуй, девка, в кусты. Утро только разгорается, а утей — что клецок в супе... — он зашлепал по воде, прикрикнул на Пальму и затих.
Не веря себе, Оля, замочив по локоть руку, подняла птицу. В руке был тяжелый сизый кряковый селезень — вершина ее мечты!
Издалека долетел приглушенный бас Груздева:
— Поздравляю вас, Олечка! Ни пуха ни пера!
Он видел издали ее лихой выстрел и на сей раз позабыл свое «миледи» или «сеньорита». Оля тоже забыла, что нужно соблюдать охотничьи правила и послать к черту. Откликнулась звонко и радостно:
— Спасибо, Матвей Матвеевич!
Радуясь неслыханной удаче, она затолкала в куст лодку и замерла, изредка влюбленно оглядываясь на свою добычу.
