Стефаров П. А.
Над неоглядным раздольем камышовых озер все чаще и чаще появляются вереницы диких гусей. Вот и теперь, когда мы отдыхаем после охотничьей зорьки, неподалеку пролетает целый табун.
— Неужто с севера гусь пошел? — обращаюсь я к своему напарнику, Андрею Антипычу.
— Нет, — отвечает старик, с наслаждением допивая чай из кружки.
— Это он из-за Дуная на Ореховые озера жировать прилетает. Вечером сюда идет, утром обратно тянет.
— Ореховые озера? — пожимаю плечами. — Впервые слышу...
— Все сразу услышишь — скоро сгорбишься, — отдувается распотевший Андрей Антипыч. — Ореховые озера — то, батенька мой, кутовины заводи в камышах, заросшие чертовым орехом. А вот как этот орех по-научному называется... — вспоминает дед, морща почти квадратный лоб, — из памяти вышибло.
— Чилим, — подсказываю я.
— Точно! Гуси его страсть как любят.
После привала усаживаемся в свежепросмоленную лодку. Я берусь за весла, старик вытаскивает из-за пазухи самодельную кореньковую трубку.
Сплошь покрытое серо-пепельными волнами облаков, тусклое небо кажется хмурым и низким. Зато чистые, будто промытые, дали отличаются необыкновенной прозрачностью. Мягкой, неутомляющей взгляд синевой отливает неподвижная ширь воды, потемневшим изумрудом зеленеют далекие камышовые гривы. Оставляя за собой длинный, расходящийся в стороны веер «усов», лодка идет легко и быстро.
— Андрей Антипыч, как бы до Ореховых озер добраться? — спрашиваю старца.
— На гусей поохотиться? — оглядывается он.
— Не мешало бы...
— Ну что ж, можно. Вернемся домой, отдыхнем малость, а к вечеру там будем.
К полудню небо разъяснилось. Откуда-то с недалекого взморья набегает отдающий йодистым запахом ветерок. Всюду, куда ни глянь, — безбрежные, нетронутые камыши. Над ними изредка пролетают утки, бакланы, цапли. Кружатся болотные луни.
Километра три плывем по мутно-серебристой протоке с обрубистыми, слоеными, как пирог, берегами. Затем поворот вправо, дальше — узкий извилистый полузаросший ерик.
Когда Андрей Антипыч убирает весла, начинаю орудовать шестом я.
Долго ли, скоро ли ерик приводит нас в непролазную глушь камышовых дебрей. Все ранее видимые мною болотные крепи кажутся теперь ничтожными зарослями перед этой дремучей гущиной. Разросшиеся, вперемежку с рогозом, тростники поражают не только своей непроходимой частотою, но и чудовищным ростом. В сыром, непродуваемом воздухе пахнет прелью. Несмотря на полное безветрие, слышится неумолчный шум, напоминающий шепот морского прибоя.
Взваливаем походный багаж на плечи, берем в руки сечкари. Без этих больших серповидных ножей с длинными рукоятками хождение в плавнях очень затруднительно.
— Ну что же, тронулись! — молодцевато говорит Андрей Антипыч, смело шагнув через борт лодки.
Следую за ним. Ноги погружаются в теплую застоявшуюся воду, в топкий серый ил, сверху затянутый шелковистым тканьем тины. Сухо трещит оплетенная паутиной чащоба, бурлит, пенится раскисшая топь под поршнями. Ноги засасывает до коленей.
Помахивая из стороны в сторону острым сечкарем, Андрей Антипыч шагает впереди, я плетусь сзади. Маленький, сухонький, он кажется шустрым и расторопным, вовсе не имея того степенного, стариковского вида, которым обычно отличаются люди его лет. Шутя да посмеиваясь, он то и дело поторапливает меня:
— Крепись, голубок! Подтягивайся.
Растревоженные комары клубятся вокруг тучами. Потом появляются откуда-то камышевки.
Когда неодолимая усталость подкашивает одеревеневшие ноги, сумрачная крепь редеет — показывается просвет. И едва выбираемся на окраек прогалины, слышится отрывистый, глухо свистящий шелест: в воздух поднимается стая серых цапель; среди них — с десяток столь же крупных ослепительно белых птиц.
— Белые цапли, — подсказывает мой спутник.
Редкостные птицы улетают медленно, величаво, как бы слегка покачиваясь на невидимых воздушных волнах.
В прореди поломанных тростников, будто облитые известкой, — кучи: старое гнездовье огромной колонии цапель.
— Ну как настроение? — с нарочитым любопытством интересуется Андрей Антипыч.
— Без привычки тяжеловато.
— То не беда. Без труда и заботы не бывает охоты. До Ореховых озер отсюда рукой подать. Давай ночлег готовить.
Облюбовав заброшенное цаплиное гнездо в стороне от чистины, бросаем на него несколько охапок рогозника. Десять-пятнадцать минут работы — и мы отдыхаем, распластавшись на мягком шуршащем настиле. Солнце стоит еще высоко — спешить некуда.
— Не забудь, что гусь — птица чуткая, на рану крепкая, — поучает Андрей Антипыч. — В скрадке сиди тихо, не кури. До прилета гусей не вздумай выстрелить. Понял?
После отдыха подходим к продолговатому озеру, с трех сторон окруженному гущей тростников. Сквозь расступившуюся чащу показывается зеркальная синь воды. Почти тотчас раздается шквальный лопот крыльев: с озера снимается табун кряковых уток.
— Смотри-ка, сколько ореха, — показывает Андрей Антипыч на затравеневшие окрайки. — Устраивайся здесь, а я там сяду, — кивает он головой на соседнюю заводь.
Остаюсь один, приглядываюсь к озерку. Вода — светлая, с сизоватыми оттенками. На поверхности лежат, будто восковые, листья кувшинок и густое нежно-зеленое кружево некрупной листвы, внешне похожей на березовую. Это водяной орех — чилим.
Забредаю по колени в воду. Срываю горсть длинных осклизлых стеблей и, с интересом рассматривая диковинное растение, обрываю странные рогатые плоды. Темно-бурая кожура на орехах — толстая, крепкая. Крючковатые, загнутые к основанию рожки — очень острые. Ножом очищаю скорлупу, пробую ядро на вкус. Оно хрупкое, крахмалистое, мало чем отличается от лесной лещины. Удивляет одно: как ухитряются гуси глотать целиком такие рогульки?
Вечереет. Пора сооружать скрадок. Нарезав объемистый сноп рогоза, усаживаюсь в негустой гривке; оттуда, где устраивается Андрей Антипыч, еще доносится треск. Наконец раздается условный свист. Все затихает.
Солнце, наконец, западает; небесная лазурь темнеет, сгущается, наливается сияюще-малиновым огнем заката.
Вдруг над головой знакомый шепот: «Тих-тих-тих», — в озерцо «пикирует» десяток крякуш. Сторожко оглядевшись, они отплывают к противоположному берегу, начинают кормиться.
Вскоре из беспросветных трущоб появляются четыре чомги; по листьям кувшинок, как по паркету, пробегает выводок водяных курочек. Напоминая какую-то вымершую первоптицу, невысоко пролетает большущий снежно-розовый пеликан; вслед за ним тянет стайка угольно-черных бакланов.
С наступлением сумерек камышовые дебри оживают. То там, то здесь слышатся резкие взвизги пастушков, доносится кряканье цапель, уток, всплески сазанов, разбойный писк луней. Но чу!.. Совсем неожиданно ухо улавливает далекий гортанный говорок: «Кага-кагак, га-га, га».
Гуси!
Тело пронизывает холодящая дрожь, слух и зрение напрягаются... Гогот все ближе, отчетливее. Тянут сюда. Минута, другая, третья — и вот над метелками тростников, словно вписанная в синеву неба, появляется первая вереница. Не нарушая строя, гуси делают разворот и, снижаясь, заходят слева. «Ну, — думаю, — вот-вот грянет двустволка Антипыча». Мгновение... Но дед пропускает их мимо, почему-то не трогает.
Расстроив цепочку, птицы пролетают низко над моей засидкой. Наклоняя головы, осматриваются и, о чем-то перекликаясь, минуют озерцо. Неужели заметили что-нибудь подозрительное? Нет, нет! Круто разворачиваются, идут на посадку. Зачастив крыльями и вытягивая вперед растопыренные оранжево-красные лапы, птицы опускаются на воду, рассыпавшись по всему озерцу.
Прямо передо мною усаживается крупный, видимо старый, гусак.
Я хорошо различаю его серо-дымчатое, с пробелью, оперение, его розоватый, с загнутым ноготком, клюв и золотящиеся бусинки застывших глаз.
Сухо, раскатисто гукает выстрел. Тотчас же раздается оглушительное хлопанье крыльев, вскипают фонтаны брызг. Тревожный гусиный гогот сливается с криком уток. Десятка три птиц взвиваются в воздух.
Окунув голову в воду, подбитый гусь слабеющими толчками подплывает к берегу и, откинув дрожащее крыло, затихает. Выбравшись из засидки, беру его за длинную шею, с трепетом в сердце ощупываю скрипучие перья, с любопытством разглядываю клюв, лапы, атласно-белые подкрылки.
Совсем смеркается; над озерком дымятся вихрастые чубчики тумана; плавающая листва водорослей чернеет; буйная зелень тростников сливается в темные отвесные стены. Но чем непрогляднее нависает сутемь, тем ярче кажется охваченная пожаром зари безбрежная высь.
Вскоре откуда-то сзади опять слышится приглушенное гоготанье. Пятерка гусей прямо, без облета, падает к скрадку Андрея Антипыча. Гремит торопливый дуплет. Три птицы взлетают, две, видимо, биты.
Особенно оживленный лет начинается в темнозорье.
В наступивших потемках прятаться вовсе не обязательно. Покинув скрадок, выхожу на открытый окраек. Ружье — наготове, чутко улавливается каждый звук. Заря теперь чуть-чуть тлеет над горизонтом. Воздух тепел и чист, в небе мерцают звезды.
Вдруг где-то рядом падает утка. И тут же, совсем неожиданно, появляются два смутно очерченных гусиных силуэта. Обдувая меня ветерком, они на секунду повисают в густо-фиолетовой вышине. Стреляю почти наугад. Удар, другой. Один гусь испуганно шарахается в сторону, второй тяжело шлепается в воду.
Спешу к нему. Стебли водорослей, будто веревки, опутывают ноги, от кувшинок и водяных орехов пахнет свежестью переспевших арбузов.
Едва выбираюсь на берег, как, разгребая с треском камыши, подходит Андрей Антипыч.
— Ну как охота? — интересуется он, раскуривая трубку.
С гордостью показываю свои трофеи.
— Хороши! — радуется старик, взвешивая гусей в руке. — У меня тоже есть чем похвастаться.
Неторопливо и весело возвращаемся к привалу.
