Галочкин Б.
Полесские колхозники косили лесные болота. Оттуда они принесли мне двух утят — шилохвости и чирка-трескунка, а вместе с ними и маленького, едва оперившегося турухтана. Я соорудил для них просторную вольеру с водоемом, травянистыми кочками и кустами.
Малыши внимательно обследовали новое жилище и, убедившись, что выбраться из него нельзя, начали с удовольствием купаться.
Чирок нырял, исчезая под водой; шилохвость, энергично хлопая еще не отросшими крыльями, разбрасывала вокруг себя фонтаны брызг, а куличок, стоя на бережке пригнувшись и забавно покачивая туловищем, обливался водой, как бы принимая душ.
Утята ели все: хлеб, зерна, зелень, творог. С турухтаном было труднее первые дни: он брал только червей и насекомых, категорически отказываясь от домашней пищи. Пришлось делать смесь из червей с творогом и хлебом.
Пернатые пленники быстро освоились с новой жизнью и стали совсем ручными. Когда я входил к ним в вольеру, они смело бежали ко мне и охотно брали корм прямо из рук. Вообще вели они себя непринужденно, совсем как на родном болоте, и позволили мне сделать много интересных наблюдений. Характер у них был разный, у каждого имелись свои особенности, свое отношение к окружающему.
Утенок шилохвость был самым молодым, самым смелым и, я бы сказал, самым нахальным из тройки. Крайне прожорливый и жадный, он никогда не довольствовался своей порцией и, быстро справившись с ней, беззастенчиво кидался отнимать у соседей их долю. Особенно сильно доставалось турухтану, которого я дополнительно подкармливал дождевыми червями. Как только я подходил к вольере с знакомой банкой с червями, утенок, потешно переваливаясь с боку на бок и низко пригнувшись к земле, начинал проворно бегать по пятам за турухтаном, внимательно наблюдая за его клювом. Стоило турухтану взять червя, как шилохвостка бурей налетала на куличка и, пользуясь своим ростом и силой, выхватывала у него лакомство. Длинноногий турухтан скоро изучил повадки коварного сожителя и, схватив червя, стремительно мчался по вольере, стараясь проглотить добычу на ходу. Но утенок не отставал, и добрая половина червей доставалась «агрессору». Иногда в пылу погони утенок вместо червя хватал куличка за длинные, червеобразные пальцы и тщетно пытался оторвать их.
Чирок-трескунок был самым кротким и покладистым из обитателей вольеры. Он довольствовался своей порцией корма, никогда не зарился на чужое и безропотно уступал обоим соседям дорогу или удобное место на кочке.
Оба утенка быстро сдружились. Они всегда ходили по вольере вместе, а спали на общей кочке, тесно прижавшись друг к другу. Ведущую роль в дружбе утят неизменно играл старший по возрасту чирок. Если шилохвостке доводилось отстать от трескунка, отошедшего на другой конец вольеры, она начинала жалобно и протяжно кричать свое «тим-тим-тим» и, получив ответный сигнал, со всех ног мчалась к старшему приятелю.
Турухтан, или «батальончик», как называют его в Полесье, подкупал нас своей доверчивостью, живым характером и природной грацией. Когда я входил в вольеру кормить птиц, он быстро подбегал и начинал танцевать, выпрашивая лакомство. Он выделывал ножками замысловатые па, подпрыгивал, плавно поворачивался кругом, распускал крылья, взмахивал ими и подлетал вверх. Его танцы напоминали токовые игры журавлей. Протянутого червя или кусок творога он быстро хватал из рук и, опасливо косясь на шилохвостку, торопливо проглатывал. Во время танца куличок постоянно издавал гортанные крякающие звуки. Отдыхал он обычно на кочке, стоя на одной ножке и спрятав голову под крыло. Казалось, что в вершину кочки воткнута тоненькая палочка, на которой слегка покачивается небольшой рыжевато-бурый шарик. Иногда турухтан ссорился с трескунком. Тогда он становился очень сердитым, похожим на разъяренного индюка, веером распускал хвост, взъерошивал перья на шее, низко опускал крылья и, пригнув на вытянутой вперед шее голову, яростно набрасывался на противника. При этом он грозно щелкал клювом, трескуче крякал и, переступая с ноги на ногу, напоминал заправского боксера во время раунда. Робкий и миролюбивый чирок моментально исчезал с ринга,
К началу августа птицы возмужали, стали хорошо летать, и я решил выпустить их на волю. Вдвоем с женой мы посадили пленников в корзину для подсадных уток и отправились на заболоченные луга реки Яселды.
Первым получил свободу чирок. Он легко поднялся в воздух, полетел низом вдоль реки и быстро скрылся с глаз. Шилохвостка взлетела не сразу. Она постояла на лугу, вертя шейкой и внимательно осматриваясь. Потом, как бы разминаясь, долго хлопала крыльями; наконец оторвалась от земли, описала над нами два круга и плавно опустилась на небольшое озерко. Села и не спеша поплыла к зарослям камыша.
Турухтан улетать отказался. Он проворно шнырял в густой траве, время от времени безбоязненно подбегал к нам и начинал танцевать точно так же, как в вольере. Пришлось забрать его обратно и водворить в старое жилище, — мы решили взять турухтана в Москву.
В конце августа погода испортилась. Дул резкий северный ветер, колючий, смешанный с крупой дождь больно бил в лицо. Не хотелось покидать теплой хаты, и все же, взяв с собой спаниеля Кармен, я пошел на охоту за утками. Охота была удачной: кряквы крепко сидели в траве и вылетали буквально из-под носа собаки. Дождь все усиливался, ветер свирепел, а температура воздуха упала до 4—5 градусов.
В сумерках я возвращался домой. На берегу небольшого озерка Кармен заискала в траве, остановилась, и я увидел прямо перед ее мордой небольшую птичку. Это была самочка турухтана. Нахохлив перья, она лежала на боку и никак не реагировала на наше приближение. Я поднял куличка и внимательно осмотрел его. Сильно истощенная и насквозь промокшая птичка явно погибала. Никаких физических повреждений на ее теле не было — значит, виновата была погода, столь необычная для лета, которую молодая, еще не окрепшая птица не смогла перенести. Я положил турухтана за пазуху и быстро зашагал к деревне.
Дома мы отогрели и просушили птичку, насильно накормили ее дождевыми червями и свежим творогом. Несколько дней она находилась на грани жизни и смерти, однако неотступное наблюдение и усиленное питание сделали свое дело. Куличок стал поправляться. Вскоре он уже свободно бегал по комнате и самостоятельно клевал корм. Потом вновь наступили теплые дни, и мы пустили самочку в вольеру к нашему турухтану. Тот был в полтора раза крупнее новоселки, светлее и ярче окрашен. Птицы быстро познакомились, и, по-моему, старожил очень радостно принял подругу. Они вместе бегали по вольере, вместе купались без ссоры, клевали корм. Первый турухтан легко приучил самочку к своему рациону, и она наряду с червями охотно поедала хлеб в молоке, кашу, творог и различные зерна. Искусству танца, правда, обучить подругу ему не удалось; очевидно, танцы были уделом только самцов.
В сентябре мне удалось поймать пару молодых перепелов-петушков. Я присоединил их к турухтанам и решил также взять в Москву. Дело в том, что поздней осенью прошлого года я нашел двух сирот перепелят-пуховичков из запоздалого выводка, которых потом воспитала старая перепелка, добытая и вылеченная мною. Оба перепеленка оказались самочками и все лето жили вместе с приемной матерью у моего товарища под Москвой в большой и удобной вольере. Для них и предназначались пойманные петушки, так как перепела, если их не тревожить, легко размножаются в просторных вольерах.
Турухтаны почти не обращали внимания на перепелов и мирно с ними сосуществовали. В октябре я возвратился в Москву и привез домой всех четырех птиц.
Зиму перепела прожили в клетке с мягким верхом, а турухтаны — в ящике под письменным столом. Ящик, собственно говоря, служил им только спальней и столовой, так как кулички могли свободно выходить из него и целыми днями бегали по комнатам. Турухтаны быстро пригляделись к моим охотничьим собакам и совершенно перестали их бояться. Собакам же было внушено, что трогать «своих» птиц нельзя, и они никогда не обижали куликов.
Бегая и резвясь, турухтаны нередко вскакивали на лежащих собак и довольно бесцеремонно с ними обращались. Кармен и молодой пойнтер Анчар не выдерживали такого панибратства, вставали и обиженно уходили прочь. Старушка Лада — мать Анчара, показала завидную выдержку. В таких случаях она продолжала неподвижно лежать и лишь боязливо и недовольно косилась на птичку, бесцеремонно бегающую по ее боку или спине.
Однако с питанием куличков возникли серьезные трудности. Московский творог оказался им не по вкусу; плохо клевали они и хлеб. С мучными червями в зоомагазине были частые перебои. Турухтаны начали худеть, стали сонливыми, оперение их померкло. Тогда мы ввели в рацион сырое и вареное мясо. Изголодавшиеся кулички набросились на него с невероятной жадностью. Особенно неистовствовал петушок: он торопливо глотал кусочки и яростно отгонял самку от кормушки. Пока птицы не отъелись, самочку пришлось кормить отдельно, охраняя ее от неучтивого кавалера.
Вскоре перышки у турухтанов вновь заблестели, тельца округлились, они перестали жадничать и ссориться у кормушки. К весне меню куличков стало еще более разнообразным: они регулярно получали мучных червей, мелко нарезанное сырое и вареное мясо, рубленые яблоки и смесь сухой дафнии, тертой моркови и толченых сухарей. К этому рациону турухтаны самостоятельно добавили еще одно блюдо, которое особенно пришлось им по вкусу. Как-то раз они разыскали оставленную для собак миску с квашеной капустой. Попробовали — понравилось, и съели все без остатка. С тех пор капуста прочно вошла в их быт как любимое лакомство.
В конце декабря перепела начали звонко, по-летнему «бить» и драться между собой. Пришлось перегородить их клетку проволочной сеткой. Вначале они пытались драться и через сетку, но, убедившись в бесполезности этого занятия, ограничились взаимными перебранками. Пели они чисто и звучно. Более крупный и ярче окрашенный рыжеватый петушок «бил» густым и сочным баритоном, делая иногда до восьми ударов. Другой частил высоким тенорком, но почти без «ваваканья», редко превышал пять-шесть ударов за песню. Приятно было зимой, когда за замерзшим окном завывала вьюга и крупными хлопьями валил снег, слушать летнюю солнечную песню перепелов! Она вызывала в памяти картину теплого июльского утра, безграничных просторов зреющих полей, пряных лугов...
Весной я перевез птиц к приятелю на подмосковную дачу. В зеленеющем саду, среди яблонь и вишен, стояла вольера, затянутая сверху и с боков проволочной сеткой. Внутри нее росли кусты, густилась бархатистая травка, возвышались буроватые кочки. Между ними причудливо извивался искусственный ручеек с бетонированным дном и желтыми песчаными бережками.
К нашему приезду три прошлогодние перепелки были уже переселены из домашних клеток в вольеру и вполне освоились с ней. Прибывших новичков они встретили недружелюбно. Правда, нападать на турухтанов они не решились, а собратьев-петушков изрядно погоняли по вольере. Потом привыкли. Петушки уже на второй день начали токовать, и с каждым днем все азартнее и азартнее. Весна стояла теплая, солнечная, и через неделю перепела «били» уже с утра до вечера, почти без перерыва. Этим они вывели, наконец, из равновесия курочек, и те благосклонно стали отвечать хрипловатым свистом на любовные серенады петушков. Слушая их оживленную перекличку, легко было представить себе луговую низину или зеленеющее поле во время перепелиного тока.
Затоковал и турухтан. Хотя он и не одел яркую брачную корону и воротник, но бормотанием, подлетыванием и танцами вокруг самочки в совершенстве воспроизводил картину тока в родном болоте. Особенно активен он был в часы рассвета, прерывая танец лишь для того, чтобы отогнать от точка не в меру любопытных перепелов. Приветствуя показавшееся солнце, длинноногий рыцарь высоко подпрыгивал, взмахивал крыльями, принимал замысловатые позы и, расправляя, как индюк, взъерошенные перья, плясал вокруг маленькой площадки, в центре которой стояла, кокетливо прихорашиваясь, простая буроватая птичка — его избранница.
