Каммерер Юлий Юльевич
Из глубины Мещеры к ее окраине будто две сестры недалеко друг от друга пробираются через глухие леса и непроходимые топи, тайком, точно хоронясь от людского глаза, две небольшие речки Цна и Шья, чтобы влить свои воды в полноводную Оку. В нижнем течении, там, где петляют в плоской пойме Оки, обе речки в своем поведении находятся в полной зависимости от главной реки.
Стоило после дождей пройти небольшому паводку на Оке, как огромная территория в низовьях обеих речек оказывалась затопленной. Все пространство между Цной и Шьей и их поймы площадью в несколько десятков квадратных километров представляли собой труднопроходимые болота.
Положение усугубилось после строительства в начале века на Оке Белоомутских судоходных шлюзов. Они подняли уровень воды в реке на несколько метров. Чтобы сохранить потенциально богатейшие пойменные земли от затопления, в 20—30-е годы было осуществлено смелое инженерное решение: воды Цны через проложенный Драватецкий канал переброшены в Шью, а далее уже слившиеся реки специальным каналом отведены в Оку ниже Белоомутских шлюзов.
Сюда, на окраину Мещеры, в совхоз «Свет» наша семья во главе с дядей Александром Александровичем Соколовым, заменившим нам с братом рано умершего отца, переехала летом далекого 1925 года. (Позднее все перебрались в село Горки, что стоит на пригорке около широкой в этом месте Цны в 12 километрах от Оки.)
Места были хотя и не столь далекими от Москвы, но поистине глухими — до ближайших уездных городов и железной дороги 30 верст тяжелого бездорожья, раздолье для охотника!
Здесь я рос, учился, а потом и работал по регулированию рек Цны и Шьи. Здесь прошли охотничья молодость и становление как охотника. Здесь же, на окраине Мещеры и в самой ее глубине, мне довелось охотиться и в наше время.
Охотничий праздник
Самой почитаемой охотой была, и не случайно, охота на уток. Кругом болота. Заболоченная Цна, такие же озера — благодатные условия для чирков и кряковых. В те годы здесь было настоящее утиное Эльдорадо.
В августе праздник открывался главной охотой — на присадочных озерах. Все, кто только мог, на первое августа рвались туда. С середины месяца начинались утиные «вечерки», а с сентября и до отлета — стреляли уток на Цне и озерах с подсадными.
Раньше, еще в «царские времена», праздник открытия охоты совмещался с Петровым днем (середина июля). Это было рановато — значительная часть птицы еще не успевала подняться на крыло. В 20-е годы, о которых идет речь, охота по перу открывалась первого августа, независимо от того, на какой день недели падало это число. В настоящее время, как известно, открытие сдвинуто еще на несколько поздний срок и приурочено к выходным дням — уж раз праздник, так чтобы можно было его встретить в свободный день.
Самым волнующим было первое августа 1926 года, когда меня, мальчишку, начинающего охотника, взяли впервые на открытие сезона, на охотничий праздник. Более полувека прошло с той поры, а помню этот день, будто это было вчера.
Загодя до событий не пропускался случай поездки в «город» по каким-то делам охотника: надо было купить дробь разных номеров, порох, пистоны — тогда с боеприпасами было проще, но стоили они, как и сейчас, дорого. Поэтому стреляли «медными» почти вечными гильзами, дымным порохом, пыжи вырубались насечкой из старых валенок. Только дядя для своей игрушечной, как мы считали, бескурковки 24 калибра покупал бумажные гильзы и бездымный порох. Мне же стрельба дымным порохом нравилась далее больше — как пальнешь — тебя окутывает облачко дыма, сразу видно, что произошло какое-то действо. Набивка патронов носила характер торжественной церемонии, надо ли говорить, с каким трепетом мы с братом, тоже подрастающим охотником, помогали дяде?
Задолго до охотничьего праздника выяснялась обстановка, планировалось, кому куда поехать. Хорошо бы на заветное Барсушное, но оно как бы закреплено за местным старожилом Андреем Багровым и его гостями из города. Мы же, совхозные охотники, вместе со старым дедом Антоном Васильевичем Зайцевым из деревни Покровское, собираемся на Ефимовские озера — они поближе и доступнее.
Ефимовские озера — это цепочка небольших, размером с хоккейную площадку, открытых мест среди сплошного массива болот. Озера заросли телорезом, чистой воды почти нет — лишь малюсенькие зеркальца, да и те наполовину затянуты ряской. Они опоясаны зеленым тростниковым воротником и окружены густыми кустами тальника, за ними — бескрайние практически непроходимые болота, поросшие крупной ольхой.
Подойти к такому озеру с «суха» невозможно потому, что «суха» нет — все вокруг на многие километры залито водой, пробраться можно только на охотничьем челне по узкой извилистой «ройке» между «коблами». «Коблами» называли громадные кочки диаметром иногда в несколько метров, слегка приподнятые над водой, на которых как бы из одного материнского корня росла целая семья ольховых деревьев.
Сюда, на эти мини-озера, на утренней заре прилетают утки, чтобы привести в порядок туалет и потом расплыться на день в окружающие болота, где они чувствовали себя в полной безопасности. Вечером снова собираются здесь, чтобы отсюда улететь на кормежку. Озера карликовые — один-два охотника «простреливают» такой водоем вдоль и поперек.
Никаких путевок тогда никто не выдавал, действовал принцип: «кто успел, тот и съел». Была одна забота и тревога — как бы кто раньше туда не забрался. Поэтому нас, молодых ребят — меня и сверстника Сашу Громова,— отправили накануне открытия «захватить плацдарм», «оседлать» ройку, откуда начинается озеро. Основные силы прибудут к вечеру.
И вот мы на озере — большом для здешних мест — с целое футбольное поле. Одной стороной оно примыкает к сухому берегу, большей лее частью смыкается с болотом. Здесь стоят или сюда привозят челны, и отсюда начинается водно-болотный путь в «большое болото» — на Ефимовские и другие озера. Оно почти сплошь заросло островерхим, колючим телорезом, кубышками, выделяются темно-зеленые небольшие куртинки ситника, много густого непролазного хвоща — отсюда и нарекли озеро именем «Хвощ».
Наблюдательный Саша раньше меня заметил плавающих у того берега чирков:
— Только бы не вспугнуть, пока не улетят на кормежку, иначе утром сюда не вернутся. Наши-то уедут дальше, а нам здесь сидеть, будь осторожнее.
Развели в стороне небольшой костер, сварили свежей картошки, пообедали, вскипятили чайку. С надеждой ожидали завтрашнюю первую в жизни утиную охоту на утренней заре.
Вот наконец прибыли вместе с дедом Антоном и его внуком Ванюшкой главные силы: братья Трапейзены и мой дядя. Привезли на лошади еще один челн. Их прибытие не осталось незамеченным — чирки, к нашему с Сашей огорчению, не ожидая вечера, снялись и улетели. Вернутся ли утром?
Садится чистое солнце, предвещая хороший день, смеркается. Снова варится картошка и кипятится чай, на разостланную клеенку выкладывается домашняя снедь, усаживаемся ужинать.
Накопившаяся на том берегу в гуще болот тьма медленно, точно крадучись, наползает на озеро. Весело потрескивая, горит костер. Старшие для аппетита пропустили по стопочке, завязался оживленный разговор.
Мы с Сашей подсаживаемся поближе к Петру Осиповичу Трапейзену-старшему. Он старый сельский учитель, влюбленный в здешний край, опытный охотник. Здесь вырос и не представляет жизнь без охоты. Ему под шестьдесят, но выглядит гораздо моложе.
Просим рассказать об охотах в годы его молодости. Петр Осипович задумался на минуту, достал из костра головешку, прикурил папиросу, глубоко затянулся, выпустил облачко дыма и, точно на уроке в школе, начал:
— Крупного зверя — лося, медведя и кабана — на мою долю не досталось: предки постарались — выбили начисто. А вот уток было чуть меньше, чем комаров. Местность глухая — до железной дороги куда ни кинь, что до Егорьевска, что до Коломны — больше, тридцати верст, а дороги такие, что в сырой год и на лошади не проедешь. Кругом вода и болота, две речки — что Цна, что Шья — текут от плеса к плесу часто без берегов, масса заросших озер, обилие корма — раздолье для уток. Охотников мало, да и те вооружены старинными шомполками да берданками (ружья дорогие — за хорошее корову отдать надо). Припасы тоже не по карману, их экономили — влет не стреляли, в одного чирка — тоже, хватало терпения выжидать, когда под один выстрел сплывется хотя бы пара уток.
На охоту смотрели не как на развлечение, а как на промысел. По согласию с деревенским «обществом» присадочные озера за определенную плату арендовались местными охотниками-промысловиками. И они снимали с озер богатый урожай, дождавшись, когда утка достигнет определенных кондиций, приобретет товарный вид. Присадочные озера берегли, баловства не допускали — ведь одним выстрелом не вовремя — скажем, днем — молено испортить всю охоту. В деревне вся жизнь на виду, и кто согрешит, сразу становится известно. В те патриархальные времена старшие пользовались особым уважением, их слушались.
Добывали сказочное количество уток — до сорока пар на ружье за утро. Парой считались две кряковые или три чирка. Птицу сразу же после зари «подрабатывали» — проветривали, перекладывали крапивой, грузили на подводы и отправляли в Егорьевск или Коломну и даже в Москву.
Где-то резко прокричала ночная птица, и снова наступила тишина. Только легонько потрескивали в огне сухие ветки. Я пошевелил костер, и довольный огонь выстрелил в темноту ночи сноп искр; взмывая вверх, они, кажется, пополняли небосвод новыми звездами.
Петр Осипович, снова закурив, продолжает:
— Особенно богатыми были труднодоступные, спрятанные глубоко в болотах Барсушное и Эльское озера. Они были тогда большими и чистыми, а об обилии там уток и в то время ходили легенды. Я не удержался и спросил:
— А как Ефимовские озера?
— Ефимовские не были такими заросшими, как сейчас, и тоже были богатыми. Да что говорить о далеких временах, когда я в прошлом году здесь на открытие взял сорок три чирка! В этом году весна была плохая, неожиданным паводком затопило много кладок — уток меньше. Но без трофеев не останемся. Не мажьте только!
* * *
Много позднее мне удалось поохотиться на прежде знаменитых озерах. К тому времени о них знали многие охотники и чудес уже не было. Еще печальнее оказалась встреча с Эльским озером после войны, когда уже в полной мере сказались последствия регулирования рек Цны и Шьи — горизонты воды снизились и болота «обсохли». Полноводное озеро превратилось в жалкую грязную лужу, сплошь заросшую болотной растительностью и кустами тальника. От былого величия и обилия уток не осталось и следа.
Очень бы хотелось сохранить для потомков в неприкосновенности такие уникальные уголки природы. К сожалению, из-за общего спада воды теперь это поздно. Озера погибли...
* * *
Дядя сидит на пенышке и не спускает глаз с огня. Беспокойная у него должность — директор совхоза — весь день с темна до темна в хлопотах и тревогах.
— О чем задумался, дядя?
— Хорошо, племяш! Вот сижу у костра, смотрю на огонь, и уходят прочь мирские заботы, жизнь кажется светлой и бесконечной, не хочется ни о чем думать. Просто ощущаю себя частицей природы. Недаром считают огонь символом жизни. Благодать!
Ровно в полночь дядя командует:
— Юлий, возвести!
Беру два патрона, закладываю в ружье. Звучит громкий в чуткой ночной тишине дублет. Через некоторое время вдали слышатся ответные выстрелы. Так возвещали о начале охоты и оповещали о том, что место занято.
* * *
Легкий предрассветный туман, предвестник солнечного погожего дня. Сижу в шалаше на небольшом ольховом кобле вместе с внуком деда Антона Ванюшкой — тоже будущим охотником. Он еще моложе меня и потому без ружья.
Чувства мои понять можно: приоткрывается таинство охоты, я приобщаюсь к чему-то новому, неизведанному; предстоит охотничье крещение — сделаю первый выстрел по осенней утке. Только бы не промазать.
Всплывает в памяти наставление из охотничьей книжки: «...целиться надо не в саму утку, а в линию, образуемую сидящей птицей и водой...» Получится ли это у меня?
Медленно светает. Бьет ознобная дрожь и от прохладного августовского утра, и от нового, досель не испытанного чувства. Полон надежд добыть желанный трофей. Утку! Дикую!
Неотрывно смотрю в окошечко меж веток шалаша. Где-то недалеко слышатся выстрелы. Солидно громыхает дымным порохом из своего 12 калибра Петр Осипович; чаще, как резкий щелчок, выстрелы дядиной «спринцовки», как в шутку величают его бескурковку. На нашем озере и Саша молчит, и у меня ничего нет. Вспомнил, как вчера он предупреждал об осторожности — вспугнули уток, и теперь, может быть, не прилетят сюда?
И вдруг неслышно откуда-то низом подлетает чирок и садится на чистенькое блюдечко воды перед шалашом, только легкие волны расходятся и гаснут на водном зеркальце.
Судорожно трясущимися руками просовываю ружье в окошечко, прикладываю его к плечу. Сердце бьется, будто хочет покинуть владельца, глаза застилают слезы — чирка еле вижу, а тут еще надо разглядеть «линию», в которую надо целиться. Ванюшка шепчет: «Стреляй быстрей, а то улетит».
Как я удержался, чтобы не пальнуть сразу же и куда попало — не знаю. Кое-как прицеливаюсь, грохочет выстрел, и не верю глазам своим: чирок трепещется на месте. Хочется тут же броситься к нему (он недалеко в кустах), чтобы поднять, подержать в руках первую в жизни утку, добытую на «присадках». Будь один, конечно, сразу выехал бы за ним, но нас двое, и я старший, значит, должен быть разумней. А разумнее в разгар зари сидеть в шалаше и не портить охоту ни себе, ни Саше.
Медленно всходит багровое, будто заспанное солнце и не спеша карабкается по небосводу. Откуда-то из-за горизонта наплывают легкие облака. Над озером часто появляются одиночные чирки, иногда небольшие стайки — наверное, нераспавшиеся еще выводки, но, не задерживаясь, не внимая моим мольбам, идут дальше в глубь болот — туда, откуда слышны частые выстрелы.
Вот в поле зрения возникла «матерка» (так здесь уважительно величали кряковых), пролетает над нами — мы замерли — но нет, не подсела, прошла дальше и опустилась в тростниках у противоположного берега. Тоже еле удержался, чтобы не броситься к челну. Когда стрельба почти стихла, поехали с помощником искать ее. Добыть матерку — об этом даже мечтать боялся — они здесь, в чирковом царстве, довольно редки.
Конечно, сперва с волнением поднимаю чирка. Вот он, оказывается, какой маленький, а, когда подсел, выглядел гораздо крупнее.
Ванюшка точно родился в челне — сидя на дне, управлял им так, что неуклюжая посудина двигалась даже по телорезу почти бесшумно. Я стою на коленях, сжимая в руках ружье. Волнуюсь страшно, не хочется, ой как не хочется промазать на глазах Ванюшки и Саши. Понимаю: сидячей утку если и увижу, то в самый последний момент перед взлетом, значит, стрелять придется с подъема — это тоже будет первым в жизни выстрелом по летящей утке.
Матерка с громким кряканьем взорвалась буквально из-под челна, я вздрогнул и, не видя ни бела света, ни утки, отсалютовал быстрым дублетом и, конечно, мимо.
Подъехали к Саше: ему повезло больше — два чирка. Взаимно поздравляем друг друга.
А ты, Юлий, попал в матерку, я видел, как перья полетели. Ванюшка, хотя и помоложе нас, но как охотник опытней, он уточнил:
— Это не перья, это она с перепугу об... облегчилась. Чемпионом стал дядя: 22 чирка заполевал он своей игрушечной бескурковкой, по двадцать третьему промазал. Самый скромный результат у меня — один чирок. Но он же первый, лиха беда начало.
Все, сделанное впервые в жизни, вспоминается с особым чувством. Много на долгом охотничьем веку было удачных выстрелов, много положено зверей и птиц, но никогда, кажется, не радовался так, как в то туманное утро на первой охотничьей заре, добыв первого в жизни чирка.
Такую радость, подозреваю, испытывают все молодые охотники, добыв первый в жизни охотничий трофей, только скрывают это, прикидываясь перед взрослыми, как это было и со мной, что вроде бы ничего особенного не произошло.
Нет, произошло. Ты утвердился охотником!
Весной на трофимовских лугах
Как-то утром зашел ко мне Саша Громов.
— Был на Трофимовских лугах — залиты они. Должна на вечерке утка на кормежку прилетать. Надыть проверить.
Пошли. Ровный безуклонный суходольный луг. Впрочем, это он так называется, а вообще-то это обычные неудобья, часто встречавшиеся вдали от деревень — плоская низина, заросшая белоусом и осокой, кое-где природа, дабы оживить ландшафт, разместила приземистые среднего возраста дубки и темно-зеленые кусты можжевельника. Летом здесь сухо, сейчас же талая вода, не имея стока, образовала мелкие озерца с прозрачной снеговой водой.
Ни чучелами, ни тем более подсадными мы тогда еще не обзавелись — «имелся в наличии» только мальчишеский задор и неукротимое желание стать охотниками. В моем активе охотничьих трофеев значился единственный чирок, добытый прошлой осенью на «присадках». А как этот чирок, если он селезень, выглядит весной, я имел смутное представление; знал, что одет наряднее, вот и все.
Тогда дядя, да и другие старые охотники, считали грехом убить весной утку. Это положение я воспринял как заповедь на всю жизнь.
— Саша, а как отличить селезня от утки?
— Ты что, в деревне селезней домашних не видел?
— Кряковых-то видел, а если чирок или другой породы?
— Бей в самого пестрого, не ошибешься!
— Ну, а если в темноте сядут?
— Утка всегда летит впереди. Кто сядет сзади, тот и селезень.
Пришли на место еще до захода солнца. Мой друг, привыкший все делать по-деревенски основательно, облюбовав небольшое озерцо, стал сооружать шалашик. Я отправился дальше, но ничего подходящего, где молено было бы укрыться, не обнаружил. Пока искал и раздумывал, солнце коснулось горизонта и утонуло там. Наконец, обратил внимание на кудрявый с раскидистой кроной дуб, облюбовавший почему-то середину небольшого озерка. А почему бы не засесть на этом дубу? Когда светло, я, конечно, на виду, но уже темнеет. Так и сделал. Взобрался на большой сук, прижался спиной к стволу и... кум королю.
Наползли сумерки. Слышу, невдалеке вроде бы кричит кряковая. Но нет, улавливаю какую-то фальшь — это Саша учится подманивать селезней. Здесь принят для этого общедоступный метод — «на кулак». Старые охотники делают это в совершенстве — заманивают очумевших от любовной истомы чирков чуть ли не в шалаш. У моего товарища уже кое-что получается. Я же пока в начальной стадии обучения и не решаюсь нарушать чуткую тишину вечера.
Где-то в вышине просвистели утки. Подала на соседнем озерке голос кряковая, проскочили мимо дуба три небольших силуэта — это чирки. Слышу выстрел — Саше повезло.
Совсем стемнело, делать здесь больше нечего. Тихая, теплая, какая-то томная заря. Уходить не хочется. Ну ладно, посижу еще немножко, вот досчитаю до ста и слезу. Досчитал до ста, ну — еще до пятидесяти...
И в этот момент появляется пара кряковых, разворачивается и прямо передо мной садится. Хватаю ружье, но в какую птицу стрелять? Убьешь утку — позор на всю округу. И тут вспомнил Сашины разъяснения. Трясущимися руками целюсь в «заднюю» утку. Гремит выстрел, «мой» селезень остается на месте. Утка с испуганным кряканьем поднимается.
Не хватило выдержки спокойно слезть с дерева. Вешаю ружье на сухой сучок, сучок ломается, ружье падает в воду, следом с трехметровой высоты прыгаю я. На ногах не устоял, вымок, но это мелочи — главное яге добыл первого в жизни крякового селезня. Домой летел как на крыльях.
Весной на разливах
Во время половодья разлив Оки затапливает низовья Цны и Шьи на десятки квадратных километров, доходит до села Горки. Этой трассой возвращались в родные места бесчисленные стаи разнопородных уток, здесь они отдыхали.
Весенняя охота в те далекие времена была интересной и добычливой. До революции дичь стреляли и поставляли в ближайшие города и даже в Москву. К охоте относились как к источнику дополнительного заработка, и все, что с ней было связано, делалось по-крестьянски продуманно и добротно, как это было принято на Руси.
Охотились на разливах в челнах, в шалашах с подсадной и чучелами. Челны делались из осины или липы, но не корытообразными, как принято на Севере, например, в Архангельской области, а с плоским дном — это придавало им устойчивость. В челне охотник уезжал часто на несколько дней и не только жил в нем, но порой и шалаш возил за собой. Где разлив поглубже, да еще на чистом месте, как, скажем, на Дединовских лугах, там без такого «плавающего и возимого» шалаша, в котором охотник укрывался, делать было нечего.
Охотники вели породу подсадных уток, почти как в прошлом веке вели борзых. За долгие годы выработалась определенная система подготовки уток к охоте. Начинали с осени: обычно высаживали четырех уток и селезня — утки по углам, как на конверте, селезень — в центре. Так отбирались и готовились утки к весенней охоте.
К сожалению, сейчас даже в охотничьих хозяйствах редко можно встретить хорошо работающую подсадную. Бывает, кричит утка во все горло, а селезни не подсаживаются. Говорят: нет «осадистости», не тот голос, не та хватка.
А чучела делали такие, что в десяти шагах не сразу отличишь живую дикую утку от ее деревянного подобия. Не то, что нынешние резиновые, пластмассовые уродцы местной промышленности. Другой раз это были настоящие произведения искусства — хоть на выставку, хоть в музей. Изготавливались они из сухой липы, были легкими, впрочем их с собой чаще и не носили, а оставляли в шалаше, и почему-то никому не приходило в голову воспользоваться таким простодушием. Увы, ушли те времена.
И, конечно, отлично знали, в каком месте какие чучела нужны, не сажали общей компанией, скажем, чирков и гоголей, чернетей и шилохвостей. Высаживали чучела тех видов уток, что сегодня отдыхают на разливе. Подсадную всегда отделяли от чучел.
Однажды сидели мы с дядей в шалаше на челне с подсадной и стайкой шилохвостей. Заря кончается, солнышко давно проснулось и пригревает: можно бы и домой, да так хорошо на разливе, что уезжать не хочется. Ну что же, посидим еще немного...
Расслабился после бессонной ночи, малость задремал. Вдруг слышу дядин шепот:
— Шилохвости сели. Ты стреляй правых, я — левых, по команде. Дядя, вижу, в кого-то целится. Смотрю в окошечко: плавает стайка шилохвостей, но это же наши чучела. Может быть, их прибавилось? Считаю: раз, два,., семь. Чучел пять, какие же настоящие? Обычно присевших уток легко определить по небольшим волнам около них, но сегодня на воде небольшая рябь и все шилохвости кажутся настоящими. Не сразу разобрались. Будь теперешние чучела — все бы сразу было ясно, впрочем, к теперешним, возможно, и не подсели бы. Сели утка и селезень, селезень оказался с правой стороны, мне и пришлось стрелять.
И еще. Почти все старые охотники прекрасно подманивали селезней, даже кряковых. И никаких манков — пользовались сложенной в кулак собственной пятерней. Делали это виртуозно. Даже я, не имея слуха, добился в то время определенных результатов. Ну, к примеру, сядет чирок сзади шалаша, стрелять неудобно, да и ему за кустами чучела не видны — прикроешь снизу кулак фуражкой и тихонько позовешь его уточкой — тут же поднимается, пролетит над твоей головой (сиди только не шевелясь), увидит чучело и сядет перед тобой как надо.
Особенно хорошо подманиваются чирки-трескунки. У меня был случай, когда пылкий трескунок крутился около шалаша в течение часа, два раза я по нему мазал, и только после третьего выстрела он остался на месте.
Сейчас выпускаются манки на утку разных конструкций, но их надо уметь подобрать и умело пользоваться. Дружу с малых лет с одним старым охотником из «Заболотских старожилов», который и в нагни дни прекрасно подманивает далее осторожных кряковых селезней. Но с хорошей подсадной все же лучше!
Весенняя охота в те времена обычно разрешалась с прилета и на целый месяц. Разлив на Цне, подпертой Окой, держался долго, но самые интересные и добычливые охоты с чучелами бывали в дни массового пролета «пестряка» — уток нырковых видов: чернети, гоголя, красно голового нырка.
После закрытия охоты, когда утки уже сидели на гнездах, а селезни, позабыв недавнее соперничество, группировались в мужских компаниях и готовились к переодеванию в летний маскировочный костюм, я не раз на Дединовских лугах поднимал стаи из нескольких десятков чирков-трескунков.
Первоначально охота на весенних разливах была для меня труднодоступной — жили в совхозе «Свет» в трех километрах от Цны, челна своего не было, а без него на разливе делать нечего, не было ни подсадных уток, ни чучел. Да и возрастом для таких охот не вышел, поэтому они были лишь случайными.
Но вот семья переехала в Горки, что на берегу Цны. Обзавелись собственными «плавсредствами», которые стояли буквально под окном, и всем остальным, необходимым для охоты. Но одновременно возникли ограничения с другой стороны: сперва учеба, потом — работа. Однако все-таки охотился я успешно, совершал дальние поездки в глубь Мещеры — на Шью и Черную речку — приток Шьи в верховьях. Вот уж где глушь была первозданная!
Подранок
Весна на реке Цне, еще плывут последние льдины, а широкая заводь уже чиста. Здесь и стоит мой шалаш.
Пришел, как положено, затемно. Только посадил чучела и призывно уточкой прокричал в «кулак» (к этому времени уже освоил азы подманивания), как тут же с волнующим мою молодую душу «тресканьем» подсел чирок. После выстрела закрутился на месте. Надо бы добить, но жалко заряда — так возьму.
Подтянул сапоги, подхожу, только протянул руку — он раз и нырнул, выскочил шагах в пяти, я за ним, он — от меня. Еще не поздно вернуться за ружьем — оставил его у шалаша, но возвращаться куда бы ни было — плохая примета, да и чирок-то вот он, рядом. Но только протягиваю руку, он снова ныряет и тянет к руслу реки, где глубже. Сапоги на мне хотя и длинные, но вот-вот залью. Кажется, подранок совсем обессилел, делаю еще попытку... залил сапоги — полным-полны!
Теперь терять нечего. Бросаюсь вперед, успел было ухватить чирка, но не удержал. Снова — за ним... и вдруг попал в канаву — «по грудки». Ледяная вода ожгла, но пыла не остудила, наоборот, взяла злость — из-за какого-то трескунка вымок в ледяной воде, испортил себе охоту... Но злость, как известно, плохой советчик.
Наконец, схватил чирка. До берега метров двести, в воде по пояс. Неожиданно нестерпимой болью заныли «мужские достоинства», да так, что полетел к берегу, как спринтер. На полдороге споткнулся о кочку и плашмя в воду. Теперь сухого на мне уже ничего не осталось.
Что делать? Самая заря. До дома четыре версты по вязкой пашне — не сходишь переодеться. Кое-как стянул с себя мокрую одежду, отжал ее и снова натянул. Дрожу, зуб на зуб не попадает. Разум велит идти домой, и я было уже пошел, но вот пролетела одна стайка чирков, вторая, потом подал голос одинокий трескунок.
Снова быстро ныряю в шалаш, подаю голос «в кулак», и тут же подлетает и садится селезеньчик. На этот раз ловить не пришлось. Ну посижу еще немного, пока солнце не взойдет. Посидел, подманил еще одного, потом — еще. Дрожу и от холода — мокрый до нагрудного кармана,— и от охотничьего азарта. Так и досидел до конца зари.
А когда разогрело солнце, поочередно снимал и сушил одежду. Нельзя же дома появиться мокрым — разговоров не оберешься. И что интересно — хоть бы какой чих после.
Так делаются герои
На фотографии улыбающиеся охотники, довольные удачными зорями, богатой добычей. Они обвешаны десятками кряковых селезней, словно после небывало удачной охоты и не в относительной близости от Москвы, а где-нибудь, скажем, в Сибири, и не в этом, а в прошлом веке.
На снимке егорьевские охотники и действительно после охоты, но после охоты, которая не одарила их трофеями. Откуда лее столько селезней?
Ответ, как вы, вероятно, уже догадались, простой: из погреба, в котором председатель охотколлектива Николай Старостин хранил заготовленных для поставки в город весенних селезней. У него был хороший погреб с ледником (теперь, когда в каждом деревенском доме холодильник, ледников не устраивают, а в те времена они были популярны), и ему к концу весенней охоты местные охотники с окраин Мещеры навезли сотни две, а может быть, и больше кряковых селезней.
Охотники попросили меня, смеха ради, увековечить их с всем миром добытыми селезнями. Было это в 1929 или в 1930 году, когда в Московской области было еще столько дичи, что можно было заготавливать весенних селезней для поставки в город.
Любительская фотография, сдобренная охотничьими рассказами с яркими подробностями, произвела определенное впечатление.
Да и вообще, кто из охотников не любит немного приукрасить обстановку, «подать себя» в лучшем виде перед собратьями? Ну, совсем как рыболовы: уж если сорвалась рыбка, так страсть какая, если повстречался охотнику кабанчик — сеголеток-полосатик, так он непременно вырастает до матерого секача.
Когда вам показывают фотографию охотника, обвешанного дичью, или натюрморт с живописно разложенной дичью и одним ружьем, то будет естественным вопрос: из какого ледника это взято или сколько стрелков и за какое время это добыли?
Делается все это, конечно, шутки ради — на то ведь они и охотники!
В самом деле, не фотографировать же охотника с одним чирком или даже кряковой — несолидно как-то получается. Ездил за двести километров, а добыл только одну или пару уток (бывает лее, что и пустой приезжает). Да и у товарищей — у кого одна, у кого две. А вот если собрать вместе — уже есть что показать и о чем рассказать. Вот так и показывают, и рассказывают. На то она и охота!
Одинокая береза
Она до сих пор стоит у излучины Цны на Бобковских озерах. Старая, одинокая, раскидистая береза... Много десятков лет назад мне посчастливилось добыть здесь на вечернем августовском перелете первую в жизни кряковую утку — матерку.
Мне в ту пору только-только «перевалило» за шестнадцать, и я еще не знал, что такое стендовая стрельба и как научиться метко стрелять. До всего доходил сам, учился преимущественно на собственных ошибках, на промахах.
Из книжек знал, да и от дяди и других опытных охотников не раз слышал о необходимости упреждения при стрельбе по летящей птице. Разумом понимал, что все это так, но, когда налетали утки, обо всем забывал: казалось, заряд летит мгновенно, поэтому, если целюсь в птицу, то в нее и должен попасть — как же это так: чтобы попасть в утку — надо целиться не в нее, а в место на целый метр впереди?!
И вот в тихий августовский вечер стою около молоденькой еще березки на вечернем перелете. Гаснет вечерняя заря.
Идет пара кряковых, до них шагов сорок, считаю — далеко. Никак не мог себе представить и тем более согласиться с тем, что в тридцати — сорока шагах в утку легче попасть, чем в десяти — пятнадцати. Был твердо убежден: чем ближе стрелять — тем лучше; напускал чирков рядом и мазал нещадно. И вот тут решился проверить советы старших.
Целюсь в первую, стреляю из правого — летят, бью вторым — падает... задняя. Моему восторгу не было предела. Сейчас удачному выстрелу по крупному зверю радуюсь меньше, чем ликовал в тот памятный августовский вечер.
Не устаю повторять, как я стреляю сперва из правого, но разве шестеркой возьмешь на таком расстоянии крякву? Стреляю вторым, тройкой, и утка падает. Тройкой надо стрелять! — убеждаю старших и куда более опытных охотников. Дядя понимающе улыбается.
Еще одно юношеское заблуждение: первым выстрелом я просто промазал, не хотелось только в этом даже самому себе признаться, требовалось как-то оправдать пудель. Конечно, никакой тройки для кряквы не нужно, пятерка и шестерка — самые подходящие номера дроби для вечерних перелетов, а для стрельбы чирков так и вовсе нужна дробь седьмого и восьмого номеров. Но это — к слову.
Убедился я в этот вечер и в том, что если хорошо прицелиться, то в сорока шагах действительно попасть в утку легче, чем когда она налетит совсем рядом.
Но почему упала задняя утка, летевшая в метре от первой, ведь целился-то я в первую? Тут только воочию стало ясно, что такое упреждение. А ведь бывает и сейчас, если сознание не опережает действие рук, стреляешь по внезапно взлетевшей птице без всякого упреждения, прямо в нее.
Как медленно мы освобождаемся от заблуждений молодости и, заметьте, только после того, как на собственном, иногда печальном опыте убеждаемся в правоте старших!
Присадочные озера
На нашей околице Мещеры за утками в августе — сентябре охотились преимущественно на присадочных озерах. Что это такое?
Представьте себе сплошное поросшее ольхой, залитое водой пространство во многие десятки квадратных километров. Ольха растет вольготно — кроны деревьев только где-то вверху смыкаются. Внизу же — «коблы» и вода — для уток есть и корм, и укрытие. Все хорошо, вот только взлетать из густого высокого леса неудобно и также несподручно садиться по возвращении. К тому же утка любит понежиться в чистой воде, «привести себя в порядок». Вот птица и собирается на любом, открытом сверху блюдечке чистой воды среди болота. Отсюда она вечером поднимается на крыло и уходит на кормежку, сюда же возвращается на утренней заре, принимает туалет и расплывается по окрестным болотам, где проводит весь день, чувствуя себя в безопасности.
Разумеется, все такие мини-озера были на учете у местных охотников и пути-дороги к ним держались в тайне, особенно от посторонних — «пришлых».
Я дружил со многими молодыми местными охотниками, а позднее даже организовал охотничий коллектив и был его председателем, но мне мои сверстники свои секреты не спешили выдавать, а может быть, многих и сами не знали.
Повзрослев и «оперившись» как охотники, мы с младшим братом Виктором пытались, и небезуспешно, отыскивать ближайшие озера, о которых что-то слышали. Надо было хотя бы приблизительно знать, где находится то или другое озеро и главное — откуда к нему начинается след — «ройка».
Прослышали мы как-то о Викторовых озерах. Ройка к ним начиналась где-то от плеса Цны у нагорного бугра. Приехали сюда на челне еще засветло. Обшариваем метр за метром прибрежные заросли в поисках следа. Вот вроде бы ряска еще не сошлась — кто-то здесь проезжал. Пригляделись внимательнее: оказалось, следы рыбаков «ботали» рыбу. Делалось это так: рыбак осторожно подплывает к кромочке берега, опускает одну-две большие корзины в воду и в них загоняет рыбу из травы у берега. Уловистым был этот простейший способ, особенно много попадалось вьюнов.
Снова след — и опять рыбаки. А вот здесь кто-то проехал меж кустов в глубь болота. Похоже, это именно то, что нам нужно. Правда, ряска снова затянула водную поверхность, но если приглядеться внимательнее, то видишь сломанную ветку, примятую на «кобле» траву, а кое-где прореху на покрывале из ряски. Пропихиваемся между коблами, иногда теряем след, приходится возвращаться назад. Стемнело, движемся, подсвечивая фонариком с умирающей батарейкой.
Часа через два увидели просвет и выбрались на чистенькое озерцо, окаймленное воротником из камыша. Здесь чистая вода, куртины телореза, на ряске многочисленные следы от пребывания уток. За небольшим перешейком — второе такое же уютное озеро. Нашли и старые шалаши. Не так давно здесь кто-то сидел, значит «присадок» разбит, но что-нибудь да осталось и на нашу долю.
Переночевали в челне, встретили зарю на «открытых» озерах. Взяли десятка полтора разжиревших (конец августа) чирков. А с единственной почтившей «присадок» кряковой я оскандалился. Она села недалеко в траву, я вылез из шалаша, осторожно, что называется не дыша, подхожу. Шумный взлет из-под самых ног так ошеломил меня, что с перепугу, не целясь, продуплетил в «белый свет». А ведь к этому времени обрел уже некоторый охотничий стаж и стрелял влет не так уж плохо — во всяком случае, по чиркам «с подъема» не мазал. А тут не хватило выдержки.
На выступе леса, почти на середине озера, стоит засохшая голая ветла. Она оказалась наблюдательным пунктом для ястреба-тетеревятника. Он несколько раз прилетал сюда на правах хозяина. Стрелять было далековато, но хотелось проучить «лесного санитара». Перед тем, как уезжать, я перебрался поближе к ветле. И не ошибся. Вскоре из глубины леса воровато вынырнул и уселся на облюбованное место пернатый хищник.
Непривычно было ему видеть озеро пустым. Заметил меня и, возможно, понял, в чем дело. Но поздно — выстрел настиг птицу. Как совершенны творения природы! Всего ровно столько, сколько нужно, у этого ладно скроенного ястреба — ни прибавить, ни убавить. Никак не сравнишь его с неуклюжей уткой. Впрочем, у нее другое назначение в системе природы и она ему отвечает по всем статьям.
Позднее, в разное время, в том числе и после войны, мне удалось побывать на всех в прошлом популярных присадочных озерах. И на знаменитом Эльском, и на не менее известном Барсушном. Не говоря уже о более доступных — Хвоще, Большом, Ефимовских.
Их постигла тяжелая участь — после регулирования Цны и Шьи уровень воды в озерах и окружающих их ольховых болотах резко снизился. Озера погибли.
О том, какими богатыми и своеобразными были эти уникальные уголки природы, могли бы рассказать старожилы-охотники, но и их уже не осталось — слишком давно все было.
На «Выдре»
Шли к реке Шье почти целый день, изнемогая от жары, комаров, а под конец и усталости. Путь вроде бы и не очень дальний — по прямой всего каких-нибудь десять — двенадцать километров, но болото, которое пришлось преодолевать, считалось непроходимым. Оно все заросло ольхой — она растет здесь на больших кочках — коблах, а между коблами вода — где по колено, где еще глубже. Если попадешь под «выворотень» — опрокинутый ветром кобел, здесь и по грудь будет, а то и с головой уйдешь. А под водой несколько метров торфа. Ходить по такому болоту необычайно трудно.
Только неопытность и охотничий азарт побудили нас, нескольких молодых парней, отважиться на такую авантюру, как поход на Шью прямиком через болото. Этой экспедиции предшествовали изыскания, которые велись здесь наиболее отчаянными ребятами из окрестных деревень под моим руководством. Мы уходили в болото на несколько дней, рубили просеки, прокладывали теодолитные и нивелировочные ходы, ночевали на коблах там, где заставал нас вечер. Однажды с огромным трудом вышли к самой реке Шье. Поразились огромному количеству уток и, поскольку большинство парней были охотниками, решили пробиться сюда на охоту. И вот мы здесь!
Подошли к реке, когда уже смеркалось, в разгар вечерки. В воздухе сотни, а может быть, тысячи уток, они выплывали из болота на чистую воду, поднимались на крыло и уходили на кормежку. Решили не портить утреннюю зарю и вечером не стрелять. К тому же к плесам можно было подойти лишь по колено или даже по пояс в воде.
Берегов у реки в общепринятом понимании не было — речка текла через залитое водой болото. Выделялось только зеркало чистой воды на плесах, а до настоящей «тверди» — километры. Плесы опоясаны густыми, пышными кустами тальника, залитого чуть ли не «до пупа» водой, сразу же за ними начинается ольховое болото и ни клочка суши, где можно было бы устроить засадку или просто встать на заре. До ближайшего сухого места для костра — несколько сот метров. Мы устали зверски, перекусили кое-как, мокрые и озябшие, но полные надежд на удачную утреннюю зарю, прогоревали на небольшом кобле ночь.
Задолго до рассвета разошлись вдоль длинного плеса в поисках места для засидок. Как бы нужен был челн, или современная надувная лодка, или хотя бы прорезиненный костюм. А тут обут в высокие тяжелые кожаные сапоги (о резиновых тогда еще не слышали), сразу же их залил. Лучше бы было в поршнях или даже в лаптях — на полном серьезе! — из них хоть вода выливается, а тут носишь ее в сапогах.
Тает темнота, просыпается жизнь, перекликаются кряковые, оставшиеся на плесах и в болоте, чирки. А вот просвистели в воздухе и первые утиные стаи. Вот уже вижу птиц, возвращающихся на дневку, но летят они через плес куда-то дальше. Несколько раз выстрелил, но через кусты да и высоковато. Нет, здесь мне удача не светит.
Перебрался в устье плеса, но и тут не лучше. Может быть, пойти по тому направлению, куда летят утки, ведь где-то они садятся? Бреду через плес, обливаясь потом, мокрый выше пояса. Прошел метров триста, совсем рассвело, слышу над собой почти непрерывный свист утиных крыльев, но почти ничего не вижу среди высоких деревьев.
Что же делать? На плесе толку мало да и пока туда вернусь, половина зари пройдет. Идти вперед, но кто знает, где утка присаживается?
Иду дальше. Показалось, что слышу утиный гомон. Прислушался внимательнее: да, кричат кряковые. Из последних сил бегу дальше. Впрочем, это слишком громко сказано — не бегу, а бреду, ноги вязнут в жидком торфе...
Вот уже утиный гомон недалеко, улавливаю, как птицы садятся. Ближе и ближе. Наконец, шум десятков, а может быть, и сотен уток возвестил, что мое приближение не осталось незамеченным. Впереди обозначился просвет, и я выбрался к окруженному густыми кустами чистому озеру размером с четверть футбольного поля.
Встал под первый попавшийся куст. Вода выше пояса, патронташ на шее, ружье в руках. Увы, уже взошло солнце, большая часть запретила, но идут еще припозднившиеся одиночки и редкие стайки. Стреляю влет смело, без разведки садящихся кряковых (видно, давно их здесь никто не беспокоил). Скоро патронташ опустел, а утка — почти одни кряковые — все идет и идет. Уже давно стараюсь бить только наверняка. Да и сколько может быть патронов у деревенского охотника?
Это сейчас многие городские охотники берут с собой целые сумки с патронами, на сотню выстрелов приходится две, три убитых и множество подранков. А у меня остался один патрон и тот картечный. Влет решил не стрелять, дождался, когда сядет несколько уток и две сплетутся под один выстрел. Положил обеих.
Охота кончилась, азарт угас, и я почувствовал, как замерз и зверски устал. Но надо собрать трофеи. Это тоже не так просто, особенно найти тех, что упали в кусты. Были и подранки, которых надо бы добить, но патронов уже нет. Пришлось ловить. К сожалению, поймал не всех, пара ушла. В сетке оказалось шестнадцать кряковых и два чирка. Пока бродил по озеру в поисках подранков, обнаружил, что стоял я чуть ли не по грудь в воде под кустом, а это был сухой кобел со следами старого охотничьего шалаша!
Теперь задача добраться до Шьи, до своих. Сюда, к шалашу, охотники, несомненно, подъезжали на челне с плеса на Шье. Но не искать же ройку и не двигаться вплавь. О том, куда идти, имел смутное представление, ушел от Шьи версты за две. Сюда стремился со свежими силами, а сейчас и азарт угас, и усталость сказывается, и голод проснулся — не взял с собой ломтя хлеба. Единственное желание — растянуться вот здесь, в этом шалаше, и уснуть.
Но надо идти. Направление засек по компасу, но пойду старыми следами. Повесил на себя увесистую сумку с утками, взял палку и побрел. До сих пор помню, каких нечеловеческих усилий стоило мне это возвращение, когда каждый шаг давался с невероятным трудом. Да еще след свой потерял, хорошо товарищи, обеспокоенные моим долгим отсутствием, начали подавать сигналы выстрелами. С каким наслаждением упал я на сухой кобел и приходил в себя!
Охота на большом плесе не получилась — плес известен многим охотникам и рыбакам, они приезжают сюда на челнах и распугивают птицу. Мои друзья стояли в залитых водой кустах, где стрелять можно только влет, а они привыкли стрелять сидячих. Словом, у кого — две утки, у кого — три, а самолюбивый Саша Тихомиров и вовсе без добычи.
Завтра понедельник, нам на работу, а у Саши каникулы, и он решил остаться еще на день, не в его правилах возвращаться с охоты пустым.
— А не заблудишься,— спрашиваю,— ты же нездешний, мест не знаешь?
— Не заблужусь, только оставь мне свой компас.
Трое суток плутал он по лесным дебрям, пока вышел к людям еле живой в двадцати километрах от места охоты. Компас только путал молодого, не очень грамотного юношу.
Немного отдохнули. Поделился с ребятами утками. Надо бы, как советовал дядя, не полениться и просушить их и выпотрошить, но решили, что ничего им не сделается, понесли уток, как были, мокрыми, в сетках.
Обратный путь оказался еще тяжелее. На Шью нас вела надежда на хорошую охоту, азарт, а сейчас была только тяжелая дорога, да еще усталость после бессонной ночи. Это как раз тот случай, когда пуговица на штанах казалась в тягость. Мокрые, смертельно уставшие, добротно пропотевшие — день выдался жарким — на твердую землю мы выбрались только к вечеру.
От уток исходил такой аромат, что не все ребята решились нести их домой. Не убедил и мой недавно прочитанный рассказ о французских гурманах, которые будто бы предпочитают жаркое не из только что добытого фазана, а из птицы после того, как она, будучи подвешенной за шею, сама отделится от головы и упадет. Лишний раз убедился, как важно следовать советам старых, опытных охотников. Ведь яснее ясного: лучше учиться на чужих ошибках, — мы же, молодые, набирались опыта преимущественно на собственных. А может быть, это и хорошо — чем дороже за науку заплачено, тем дольше она помнится.
Как выяснилось позднее, озеро, которое я случайно открыл, называлось «Выдра» и тщательно оберегалось старыми охотниками. Они мне потом рассказывали о сказочных охотах здесь в годы их молодости: до 30—40 пар уток брали на ружье. И я в то утро, когда попал на «Выдру», если бы сидел в шалаше, а не стоял по пояс в воде и не на кончике зари, а с «темна», то, несомненно, смог бы взять пятьдесят — шестьдесят уток и притом почти одних кряковых. А может быть, даже и больше — уж очень много было утки.
Вернулись мы с похода на Шью измученными до предела, а наутро, отдохнув и отоспавшись, как ни в чем не бывало снова уходили на несколько дней в то же болото, только вместо ружей с нами были геодезические инструменты.
Снова на Шье
Сказочное обилие уток на Шье, которое я встретил во время первого похода, не давало покоя охотничьему сердцу. Но попасть туда снова удалось только много лет спустя, когда работы по регулированию рек закончились и уровень воды в них резко упал.
На этот раз экспедиция была подготовлена солидно — мы собирались добраться до заветных мест на челнах, спускаясь с верховьев Шьи вниз по течению. Местные охотники уехали раньше и должны были ждать меня и Сашу Громова в условленном месте и до определенного часа. Нам надо проехать десяток километров на лошади и привезти с собою челн. Главное — не опоздать, потому что разобраться в многочисленных «ройках» и плесах на реке и местным охотникам сложно, а про нас и говорить нечего.
Найти подводу в то время было несложно, потому что почти каждая деревенская семья имела лошадь. На наше, как казалось, счастье, увидели во дворе знакомого крестьянина Егора Александровича мощную раскормленную кобылу. К тому же и хозяин дома. Обращаюсь к нему:
— Подвези, Егор, нас двоих и челн до Шьи.
— Это можно, а вы не торопитесь?
— Конечно, торопимся,— хором отвечаем мы.
— Тогда ничего не выйдет, лошадь... — неопределенно отвечает Егор.
— Так лошадь-то у тебя как трактор, вон какая здоровая, другой такой во всей деревне не сыщешь.
— Это точно, не сыщешь,— охотно соглашается хозяин.
— Ну так не теряй времени, запрягай, — дружно наседаем мы.
— Так вы же торопитесь, ко времени не довезет...
Еле уговорили. Быстро запрягли, погрузили челн, снаряжение, выехали за околицу. Лошадь лениво переставляет ноги, и не поймешь, едем мы или она только пытается стронуть телегу с места.
— Давай, Егор, погоняй!
Взмах кнута и... никакого эффекта, кобыла даже не оглянулась, только махнула хвостом, точно муху сгоняла. Егор невозмутимо молчит.
Беру кнут и... снова никакого внимания. Тогда встаю, кобыла, не прибавляя шагу, покосила глазом. Взмахиваю кнутом раз, другой — лошадь перешла на что-то похожее на рысь, правда, скорость при этом возросла не очень заметно. Но стоило опустить «рычаг переключения скорости», как кобыла мгновенно перешла на шаг, черепаший шаг.
Вот и пришлось нам втроем по очереди непрерывно махать кнутом. Ленивое тупое животное стало угадывать, когда «стоящий у руля» в изнеможении опустит кнут, чтобы передать его сменщику, и заранее переключалось на первую скорость. Когда приехали на место, конечно, опоздав, то в мыле была не лошадь, а мы, трое молодых здоровых мужиков. Бывает же так, что больше устанешь не от самой работы, а от того, что погоняешь нерадивого.
Что делать? Решили отправиться самостоятельно. Предвидя возможность такого поворота событий, наши товарищи в сомнительных местах оставляли метки, по которым мы ориентировались и в конце концов нагнали экспедицию на стоянке перед вечерней зарей.
Остановились на том же самом плесе, где охотились в первый пеший поход на Шью несколько лет тому назад. Плес тот же, но обстановка совсем другая: уровень воды в реке сильно понизился, болота пообсохли и стали доступнее, да и время было на месяц позднее — сентябрь — и утка уже ушла на большую чистую воду. Вместо сотен и тысяч уток, как было тогда, изредка появлялся одинокий чирок и, увидев охотников, испуганно взмывал вверх. Став доступнее, угодья потеряли свою уникальность, превратились в обычные «общего» пользования, то есть стали бесхозными, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Тогда было множество уток, но мы не были готовы к встрече с ними, к охоте, сейчас мы на челнах, во всеоружии — даже подсадных и чучела с собой взяли и патронов достаточно, но болота и плесы пусты — уток нет. Так и уехали с десятком чирков на всю братию.
Пытался найти сказочное присадочное озеро «Выдру» — оно хотя и в обедненном виде, но долясно сохраниться, но на челне по болоту сейчас не проехать, а идти напрямик болотом — вода холодна, это не август. Да и как найти это озеро — тогда мне помогали утки: куда летели, где кричали — туда и шел. Сейчас их не было.
Жаль, что погиб такой уникальный, неповторимый уголок природы. И горько сознавать, что в этом есть и доля моей вины: преисполненный самых благих намерений, активно участвовал в работах по регулированию рек Цны — Шьи. Реки отрегулировали, болота остались, но жизнь из них ушла. Когда они будут осушены, никто не знает — сейчас не до них.
Петухи подвели
Было это в сентябре, когда ночи заметно удлинились, а по утрам начались уже хорошие заморозки. Мы с братом обнаружили присадку на безымянном озерце по направлению полета уток на утренней заре. Снова приехали сюда с вечера, осмотрелись, на вечерке не стреляли. Я сделал немудрящую засидку для стрельбы стоя. Перекусили и улеглись в челне на сене, укрылись полушубками— мягко, тепло, почти как дома на постели.
Долго ли блаженствовали — сказать не берусь — часов тогда молодым парням не полагалось,— но проснулся от яркого света — проспали! В настороженной морозной тишине слышим, как поют петухи, во всю мощь светит полная луна. Быстро выбрался из теплой постели и забрался в засидку. Брат, пожелав «ни пуха, ни пера», уехал на челне с теплой постелью на дальние озера.
Надо бы взять с собой полушубок, но засидка тесная, неудобная, присесть не на что, его положить некуда. К тому же совсем светло, заря вроде бы начинается, стоять не так уж долго — обойдусь.
Весь в трепетном ожидании, хорошо вижу прибрежные кусты, лес на горизонте, можно бы стрелять, но лета все нет. Опять в деревне пропели петухи, а настоящего рассвета все нет и нет — время точно остановилось. Стоять устал и чертовски замерз. До Виктора не докричаться — он далеко, а терпенья больше нет. Петухи, сделав паузу, точно издеваясь, снова поют.
Но вот, наконец, восток сперва посерел, потом стал светлеть и заалел. Просвистели где-то в вышине кряковые — эти идут дальше на Шью. Потом в темноте легкий всплеск — подсел чирок. Вижу отблеск мелких волн. Поднимаю ружье — мушку угадываю, утку — не вижу. Забыл про мороз, сразу в жар бросило.
Чирок лее плавает, «обирается», словом, занялся утренним туалетом. Но вот выплыл на светлый прогалочек. Выстрел — и он остается на месте. Стало светлее, чирки один за другим, а то и парочками, а раз даже втроем дружно подсаживаются на небольшое блюдечко чистой воды и остаются на месте после моих выстрелов.
Хватало выдержки, когда садилась парочка, подождать, пока сплывутся под один выстрел, чтобы сэкономить, как было принято в деревне, заряд. Последней подсела матерка и тоже после выстрела не улетела.
Запомнился такой казус: подсел очередной чирок, стреляю; чирок, как положено, подрыгался немного и затих, голова в воде, недвижим. Минут через пятнадцать — двадцать голова уже на поверхности воды, еще немного позднее вижу его уже плавающим с поднятой как ни в чем не бывало головой. Надо бы добить, но пожалел заряда — никуда не денется. Взял очередного чирка... А еще через какое-то время смотрю — «убитый» чирок вспорхнул и улетел, даже выстрелить по нему не успел.
Мою веру в «петушиные» часы сильно поколебала сегодняшняя ночь, которую почти целиком пришлось провести стоя, как на часах, да еще в легкой курточке. Только потом узнал, что «первые» петухи поют в полночь, отнюдь не предвещая рассвета. Тут, наверное, больше луна виновата. Что же, за всякую науку приходится платить.
«Вечерки на Дединовских лугах
Едва на землю из глухих болот наползают серые сумерки, как появляются первые одиночные утки. Это как бы разведчики. Потом наступает момент, когда валом, именно валом, одна за другой идут бесчисленные стаи чирков.
Летят они шумно, проносятся словно порыв ветра, идут не распавшимися еще выводками и плотными стайкамц из двадцати-тридцати птиц над вершинами деревьев, а, оказавшись на чистом месте, снижаются почти до самой земли и вихрем уносятся дальше. Только стрелять успевай. Длится такой массовый лёт всего каких-нибудь десять-пятнадцать минут, но за это время успевают пролететь тысячи птиц, потом снова редкие отставшие чирки и обычно немного запаздывающие кряковые.
Мне рассказывали о таких обильных перелетах в низовьях Цны, когда утки, преимущественно чирки, во второй половине августа с недалекой Шьи идут на кормежку на залитые летними паводками Дединовские луга. Но как-то не очень верилось в правдоподобность таких сказочных перелетов. Тем более что рассказывал о них Миша Журавлев по прозвищу «Черная грязь». Прозвище закрепилось за ним за охотничьи байки: если увидел двух уток, говорит — много, увидел трех — воды не видно — «черная грязь».
И вот я на Дединовских лугах. Стою в высокой траве у небольшого кустика на нескошенном лугу, залитом паводком. Все оказалось именно таким, как мне рассказывали. Моментально расстрелял весь патронташ — двадцать четыре заряда,— сбил десятка полтора, нашел лишь шесть чирков. Был без собаки, а без нее разыскать даже мертво битую утку в густой, чуть ли не до пояса траве, да еще в однообразном, без ориентиров, месте и к тому же в темноте, дело совсем не простое. Пока искал первых сбитых чирков, конечно, много зевал и пропускал без выстрела.
Никогда потом в Центральной полосе я таких «вечерок» не встречал. За десять — пятнадцать минут можно было сделать пятнадцать — двадцать дублетов. Пишу дублетов потому, что утка шла плотно сбитыми стайками, низом, иногда налетала прямо в упор. Стрельба в темноте по быстро летящей птице трудная, но по-настоящему спортивная...
Стою у окна
Далекий 1930 год. Горки. Смотрю в окно. Перед глазами полноводная Цна, чуть дальше за мостом дорога. Вижу, летит кряковая с явным намерением где-то присесть. Сделала небольшой круг и не нашла лучшего места, чем крошечная болотинка рядом с дорогой в двухстах метрах от дома.
Взял ружье, два патрона и пошел «на- охоту». Через десять минут вернулся с одним патроном и уткой.
Это, конечно, не значит, что так и охотились, стоя у окна. Нет, охотились, как везде. Пустыми с «вечерок» и утренних «присадок» не возвращались. Разве уж если особенно не повезет или стрелял плохо.
Такого положения, как сейчас, когда за парой чирков, а то и за одним, сплошь и рядом надо ехать на пару дней куда-то порой за сотню, другую километров, мы тогда и представить себе не могли.
Представить не могли, а вот ездим и не удивляемся.
Послесловие
Не только утками славились Цна и Шья. В округе в те далекие годы водилось множество разной птицы и зверя.
Весной мы ходили в светлые березнячки за Левинским бугром на вальдшнепиную тягу. Иногда удавалось поехать на «Камень» — там тяги случались действительно королевские.
Когда завели континентальную легавую Бари, утиную охоту чередовали с охотой по тетеревиным выводкам, старались не пропустить высыпки вальдшнепа. Не скучали охотники осенью и зимой. Держали смычок англоруссов — Грозило и Чеканку, костромича Плакуна — охотились на косых. Словом, лучшего места для разнообразных охот в те годы было не сыскать.
У каждого охотника где-то в тайниках сердечных глубин до глубокой старости хранятся воспоминания о тихом озере, где он встретил в шалаше первую утреннюю зарю или где впервые трепетно ждал тянущего вальдшнепа в свете угасающей вечерней зари...
Вот такими заветными воспоминаниями стали для меня охоты на реке Цне.
