Верещагин Н. К.
Сутулый и слегка седеющий профессор внимательно посмотрел на меня добрыми карими глазами.
— Думаю, вы правы, коллега, — произнес он. — Обследование пещер и древних святилищ может найти совершенно новые материалы, рассказывающие о фауне Кавказа. Берите помощника, выписывайте снаряжение.
Поезжайте, словом...
В начале августа мы сели в скорый поезд Ленинград—Орджоникидзе и на четвертые сутки увидели вдали как бы висящие в знойном мареве снежные вершины Великой стены.
Кавказ! Горы, на протяжении двух с половиной веков исхоженные вдоль и поперек сотнями пытливых исследователей… Какую еще тайну можно вырвать у тебя за короткий срок нашей поездки?
Перспектива зоологического обследования древних христианских святилищ в ущельях Кавказа давно манила меня в связи с работой над историей и географией фауны этой горной страны. Еще в позднем средневековье западноевропейские путешественники Жан де Люк, Спенсер и другие упоминали о своеобразных жертвоприношениях, свойственных некоторым племенам Предкавказья. В так называемых «дзуарах» — священных рощах, пещерах и на живописных холмах в особые праздники люди устраивали пиршества, а черепа съеденных диких и домашних парнокопытных складывали в общую кучу или развешивали на деревьях либо под нависшими скалами. Вне праздников охотники приносили в святилища вываренные черепа добытых косуль, оленей, козлов, серн, зубров, посвящая их божествам охоты, особенно богу Авсати... На протяжении столетий образовались своеобразные коллекции, изучение которых, думалось, могло уточнить представления о былом распространении некоторых диких зверей и животноводстве диких племен. Ведь еще в начале прошлого века академик Гюльденштедт видел черепа зубров в пещере ущелья Уруха, а известный кавказский натуралист Динник описал в 1890 году свою экскурсию в пещеру Олисай-Дон, заполненную «многими тысячами черепов оленей»! Мне уже рисовались штабеля неворошеных черепов быков, овец, зубров, оленей и кавказских козлов, пересыпанных вековой пылью. Смутно маячила надежда отыскать в этих первобытных коллекциях и черепа лосей. О живших на Кавказе лосях скупо звучали слова древних трактатов, и зоологи уже целое столетие вели академические споры о достоверности этих сообщений...
В Орджоникидзе мы с помощником наскоро проконсультировались у местных зоологов и работников Совета Министров Северной Осетии. Нанятый грузовичок вскоре мчал нас по предгорной наклонной равнине к Алагиру. Нашей ближайшей целью было Ардонское ущелье и знаменитое капище Реком.
Обширная Владикавказская котловина, заполненная наносами левых притоков Терека, теперь вся распахана и засеяна. А еще совсем недавно — менее ста лет назад — здесь шумели широколиственные леса. От них сохранилась только священная роща Хетаг близ Алагира: вековые вязы, липы и невиданно крупные деревья лесного ореха.
Миновав Алагир с его белыми домиками и яблоневыми садами, мы попали в устье Ардонского ущелья. Первая гряда еще невысоких гор носит здесь название Лесистого хребта. Сглаженные меловые увалы покрыты буково-грабовыми лесами и кустарниками. Субтропические тепло и влажность царили сейчас в ущельях, заросших высокотравьем — гигантскими лопухами, борщевником. Куртины ольх были обвешаны колючими и гладкими лианами. Над речкой, в стенах меловых обрывов, виднелись кое-где размытые некогда водой уютные ниши, гроты и пещеры.
Впереди горы заметно повышались, ущелье становилось уже, обрывы скал начинали громоздиться один над другим, уходя под облака. Начиналась теснина второй гряды — Скалистого хребта.
Грузовичок нырял под нависшие в диком хаосе скалы, рычал на выбоинах, но продолжал рваться вперед. И как-то внезапно мы очутились словно в другом мире — среди продольных долин в горах и горной степи.
Продольные долины — это цепь гигантских пологих воронок, «перекрестки» ущелий меридианного и широтного направлений. Они зажаты между двумя параллельными хребтами, образующими северный склон Кавказа. Загороженные от северных ветров и туч утесами Скалистого хребта, внутренние долины обладают сухим теплым климатом. Снега здесь бывает мало. Вместо леса склоны покрыты луговинами мелких злаков, полынью, барбарисом и шиповником. Древние племена по достоинству оценили благоприятные условия этих долин. В век бронзы тут селились кобанцы, хоронившие с покойниками известные теперь всему миру изящные бронзовые и золотые украшения — изображения кавказских козлов, оленей, лосей. В I тысячелетии до нашей эры здесь побывали скифо-сарматы, оставив после себя кромлехи и менгиры, сменившие курганы предгорных равнин. Отстаивая от номадов свою независимость, в средние века аланы построили на скалах множество укрепленных замков, храмов и боевых башен. И лишь в первой половине последнего тысячелетия их потомки — осетины — были оттеснены тюркскими племенами в немногие ущелья левых притоков Терека. Скалистый хребет со временем прорезали текущие на север речки, образовав узкие теснины. Поэтому большая часть горных долин к востоку от Эльбруса была связана с низменными равнинами лишь вьючными тропами, шедшими через перевалы. Здесь, в диких теснинах и на перевалах, разыгрывались ожесточенные битвы, в которых на помощь горцам приходили лишь природа да знание потайных троп в лабиринте скал...
Под вечер, миновав шахтерский поселок Мизур, мы добрались ущельем речки Цей до окрашенного в голубой цвет домика туристской базы.
Ранним утром следующего дня мы двигались меж исполинских скал и замшелых валунов Цейского ущелья. Здесь было еще сумрачно и прохладно, хотя вверху на скалах уже играли солнечные блики. Кусты желтой азалии обдавали наш грузовичок холодной росой. Через каких-нибудь полчаса впереди показалась полого наклоненная к югу поляна. Увенчанные соснами темные гранитные скалы окаймляли ее с юго-запада. Под ними, окруженный невысокой каменной оградой, стоял темный бревенчатый сарай с двускатной крышей, украшенной резными выступами. Мы сразу же узнали величайшую святыню Северной Осетии — капище Реком.
С капищами тесно связан миф о жертвенных животных. Истоки мифа теряются в глубине тысячелетий. Однако известно, что он бытовал у разных племен и народов как на далеком Севере, так и на Юге. Сущность его несложна. В древние времена перед началом сенокоса, жатвы или охотничьего сезона устраивался торжественный праздник. Сюда — к священным скалам, роще или пещере — прибегал дикий бык, благородный олень (в Карелии и у ненцев на Печоре к часовне прибегал северный олень или прилетал лебедь; на берегу Черного моря — у абхазов — из пещеры Оггин выходил белый бык). Старейшины закалывали и съедали животное. Но настали худшие времена, и дикие животные перестали являться для добровольного заклания. Их вскоре научились заменять домашними. Год за годом росли кучи черепов съеденных копытных...
Перебравшись через ветхую каменную ограду, мы с грустью убедились, что «коллекция» рогов и черепов сильно поредела: не менее нас ею «интересовались», оказывается, и туристы. Ни одного черепа оленей-рогалей не осталось уже на стенах под цоколем крыши. Лишь завалинки были еще обложены побелевшими черепами горных козлов и их отпавшими и расслоившимися под дождем и солнцем роговыми чехлами. Кое-где виднелись разрозненные обломки оленьих рогов. Стены сарая, сложенные более 400 лет назад из бревен истребленного ныне тиса, сохранились великолепно.
Мы принялись за разбор древних трофеев и несколько часов спустя подытожили, что в завалинках уцелели остатки 298 восточнокавказских козлов-туров, 72 горных баранов, 39 коров и быков, 17 оленей и 6 домашних коз. Ни одного черепа зубров найти не удалось: возможно, они сгорели в сарае, когда-то стоявшем в стороне, или были кем-то похищены. Среди находок преобладали рога и черепа 8—13-летних козлов. Менее старых бог Авсати, очевидно, не любил.
К концу дня мы поднялись выше по ущелью. Сосновый лесок с черничником на гранитных россыпях напоминал моренные ландшафты Карелии. Цветущий рододендрон с жесткими полусвернутыми листьями замещал здесь багульник наших северных моховых болот. До полного сходства недоставало лишь мелодичного свиста рябчика и тяжелого взлета глухаря. Мы забрались в березовую рощу на боковой морене Цейского ледника. Карабкались и спускались по замшелым гранитным глыбам величиной в маленький дом. Продирались сквозь заросли малинника, красной смородины и перистых папоротников. Не было сомнений, что мы находимся в царстве снежных полевок. Под навесами скал зверьки усердно сушили на зиму веточки лазоревой жимолости, малины, березы, папоротника. На высоте полутора метров побеги кустарников были обкусаны; подстриженными оказались даже кончики плакучих ветвей берез. С трудом верилось, что неуклюжие полевки способны взлетать на гладкие стволы берез и даже спускаться по их ветвям, подобно соням или белкам!
Мы расставили ловушки, попробовали черники и двинулись к леднику, завидуя альпинистам, черные цепочки которых пересекали учебными курсами фирны под самой кромкой тумана. В ущелье вдавалось ответвление ледника. Из голубого грота на его конце бешено била, растекаясь по камням, мощная коричневая струя. За верхней опушкой леса путь преграждали «бараньи лбы» — две мощные гряды валунов, упиравшихся краями в зализанные до блеска стенки ущелий.
По ледниковому полю, журча и извиваясь, текла прозрачная речушка, уже на полметра врезавшаяся в лед. Выше — у границы тумана — начинался ледовый перепад. Ледник, очевидно, переваливал здесь через какой-то порог; изрытая, разломанная поверхность его местами удивительно дыбилась, зияла трещинами. Мелкий моросящий дождь заставил нас спуститься вниз.
На следующий день, забрав ночной улов снежных полевок, мы вернулись обратно в Мизур. Отсюда, наняв пару вьючных лошадей и миновав свинцовые рудники Садона, мы поднялись к перевалу Ход. Кроме похожих на улья низких каменных гробниц, здесь не было ничего примечательного.
Бодро шагавший рядом мой помощник скоро выдохся и во всеуслышание завидовал проводнику, преспокойно ехавшему верхом на менее обремененной вьюками лошади. Между тем мой коллега был еще молод, хотя и успел уже приобрести известность зоологическими исследованиями бобров, лосей и оленей Лапландии. Проводник, не желая слезать, предложил ему ухватиться за лошадиный хвост. «Великий лапландец» быстро освоил этот новый способ передвижения и был благополучно втащен лошадью наверх. Ночевали мы у стен какой-то полуразвалившейся крепостицы.
Утро следующего дня выдалось пасмурным. Через пролом в крепостной стене мы проникли в заросший крапивой дворик и в руины боевой башни. В швах циклопической кладки топорщились пучки сухой травы. Одна из наших лошадей, уже наевшись сочной травы, со скуки вытаскивала губами торчащие из стен стебельки и тотчас бросала их. Эта жанровая сценка напомнила нам древнегрузинский миф о сожительстве джикви и шуртхи — кавказского козла с горной индейкой, изложенный царевичем Бахушти. Басню эту сложили горные охотники. Они часто встречали козлов и индеек в одних и тех же местах — на скалистых обрывах перевалов и в амфитеатрах ущелий. Сколько раз испытали они горечь неудачи, когда, предупрежденные об опасности свистом зорких птиц, козлы уходили в недоступные места. Зимой горцы в тех же скальных россыпях видели вытащенное козлами из-под камней насушенное кем-то зеленое сено. Кто же мог сделать это, как не те же беззаветно преданные козлам индейки, сами довольствующиеся лишь пометом своих четвероногих друзей? Связав птиц и рогатых зверей человечьей дружбой, охотники проглядели третьего высокогорного сочлена — маленьких пушистых тружеников, ограбленных козлами, — снежных полевок. Эти грызуны умело приспособили под сушилки развалины: пучки травы торчали из стен всюду, куда не просачивалась вода и где гулял сухой горный воздух.
Покинув старую крепость, мы навьючили лошадей и двинулись вниз вдоль стремнины Донисер-Дона. Вьючная тропа незаметно перешла в проезжую дорогу. По обочинам ее виднелись порой узкие, высотой в рост человека, вытесанные из известняка плиты, разрисованные красной и синей краской — надгробья осетинских джигитов. В соседнем ущелье остались позади заброшенные железобетонные казармы бельгийских горнопромышленников. В укрытой от ветра котловине маячил целый городок каменных шалашей-ульев. То были гробницы средневековых дигорцев у рудника Фаснал. Сложенные из валунов и известняковых плит хижины вечности раза в полтора превышали рост человека; небольшой круглый вход, в который можно было просунуться разве лишь подростку, располагался на уровне глаз. В полутьме «ульев» виднелись ветхие обрывки выцветших тканей, скрюченные руки, разрозненные скелеты и навеки оскаленные черепа. Грабители более поздних эпох не раз ворошили мумифицированные трупы, срывая с них украшения, пряжки, заржавленное оружие.
Наш караван миновал тощие ячменные поля, ущелье Уруха, районный центр Дигории — поселок Мацуте, выше которого также уцелело несколько приземистых дигорских усыпальниц. На холмах вокруг виднелись развалины средневековых укреплений — замков, сторожевых башен... Сколько карликовых битв, схваток кровной мести, из-за пустого тщеславия мелких феодалов, из-за земельных участков и скота видели эти ущелья на протяжении веков!
Оставив багаж в одной из пустых комнат райисполкома, мы смогли приступить к розыскам дигорских святилищ.
От поселка мы начали карабкаться прямо вверх. Склон порос редкими побегами овсяницы, ярких маков, кустиками барбариса. Солнце пекло невыносимо, и крупные сплющенные улитки-геликсы уже забрались в тень валунов.
Святилище Камбулты спряталось в развалинах средневекового укрепления. Это была небольшая, похожая на комнату каменная постройка. Вдоль одной из ее стен лежало десятка три черепов крупных быков, коров, овец и несколько черепов восточнокавказских козлов. Терять время здесь не стоило. Сделав пометку в блокноте и щелкнув фотоаппаратами, мы спустились обратно. На очереди была знаменитая пещера Олисай-Дон, или Дигоризед, принадлежавшая общине селения Заделеск.
Сложенные из камня приземистые домики лепились один над другим по склону ущелья, окруженные посадками картофеля. Крыша одного нередко служила двориком для другого. Всего в двух километрах к северу отсюда высилась вертикальная стена слоистых юрских известняков Скалистого хребта. Наши бинокли жадно шарили по ее неровной розовато-палевой поверхности. На залитых солнцем обрывах лепились курчавые сосны. В небольшой нише одного из них белела боевая башенка. Левее и выше темнел треугольник — вход в пещеру Дигоризед. Редко приходится видеть картину живописнее этой!
Вокруг нас толпились горцы — юноши и старики. Последнее летнее празднество в пещере было, оказывается, у них в июне. Почетные старики, как всегда, здорово хлебнули ячменного самогона, но ни один из них, выходя из пещеры, не полетел под откос. Чувствовалось, что и юноши были бы не прочь участвовать в пещерном пире.
Миновав небольшой луговой амфитеатр с едва заметным в траве ручейком, мы тронулись по вьющейся меж известняковых скал тропке. Она привела нас к узкой площадке над обрывом. Вход в пещеру закрывала стенка, сложенная из камней. Мы отворили бревенчатую калитку и вошли внутрь. Перед нами была высокая пиршественная зала с бурыми от копоти стенами. Грубые низкие скамьи и узкие дощатые столы занимали ее центральную часть. Большой очаг был сложен из тесаного камня. У задней стены лежали оборвавшиеся когда-то с потолка две глыбы известняка. Меж ними была зажата куча черепов и рогов разных копытных. Там же на сучковатой жерди висели гигантская деревянная уполовня и пук деревянных резных фетишей, нанизанных на веревку, сплетенную из мочалы. Под ними стояла жестяная копилка для приношений и огромные деревянные посудины для мяса; в них сейчас лежали кубки — футляры рогов зубров. За очагом виднелся уходивший в глубину темного отрога пещеры сплошной завал черепов домашних быков, зубров и оленей. Там же на столбе висела старая жестяная иконка не то Николая Угодника, не то Георгия Победоносца. Побелевшие оленьи рога, вырубленные с куском лобной кости, возвышались на жердях и бревнах над пиршественной залой. То был как бы апофеоз оленьих охот в Дигории: эти великолепные звери были окончательно истреблены здесь более полувека назад. Зала походила на трапезную неких гигантов и являла собой бесподобную смесь христианско-языческих культов. С 1890 года, когда Динник описал эту пещеру, мало что изменилось. В переднем ряду костного завала можно было насчитать те же 19—20 черепов зубров, те же три или четыре уродливых черепа верблюдов, о которых писал великий кавказский немврод и натуралист. Эти безрогие черепа смахивали, впрочем, на черепа крупных оленух или лосих, но гипноз старины и динниковский авторитет еще держали в плену наши способности к быстрому морфо-систематическому анализу.
Пока мы осматривались, горная ласточка хлопотливо влетела под свод с кормом для запоздалых птенцов. Из-под груды черепов выбралась сизо-пепельная снежная полевка и, блеснув на нас бусинками глаз, быстро полезла вверх по стене.
Освоившись, мы принялись за разборку костей между каменными глыбами. Сняли сверху черепа трех кабанов и одного буйвола, вываренные черепа баранов и быков. Изредка попадались черепа оленей, косуль. Обильно пересыпанные тяжелой известковой пылью, они чередовались с изогнутыми прутиками — символическим изображением ярма, с обломками полуистлевших древков стрел. Порой звякали и исчезали в пыли выпадавшие из черепов серебряные монеты или железные наконечники стрел. «Лапландец» быстро записывал под диктовку вид, возраст и пол забитых животных.
Наконец из-под скалы был вытащен последний олений рог и между камнями забит шурф. Прокопать рыхлую известковую пыль удалось лишь на полметра: саперная лопатка наткнулась на сплошную известняковую плиту. Остаток дня мы посвятили соседним с пещерой мелким гротам на террасах обрыва.
В сумерках в Заделеске объявился мой бакинский приятель палеонтолог. Из-под огромного козырька допотопной кепки хитро и добродушно щурились его маленькие глаза, короткие рыжеватые усы топорщились. За широкой сутулой спиной висел видавший виды рюкзак и притороченный к нему шпагатом лопнувший спальный мешок, из которого торчали клочья ваты. Из-под мешка угрожающе свешивалась ржавая штанга гигантского циркуля. При каждом повороте ее хозяина она описывала сложные фигуры, явно небезопасные для окружающих. Мы разостлали свои спальные мешки прямо у источника и, поужинав, заснули сном праведников.
С помощью палеонтолога работа пошла быстрее. Два дня мы осторожно ряд за рядом разбирали и перекладывали черепа большого завала. С некоторых из них пыль была стерта, виднелись свежие поломы, да и сами черепа лежали как-то рыхло. Несомненно, до нас уже кто-то трогал эти кости — то ли археолог или палеонтолог, то ли просто любопытный турист, бездумно ворошивший жалкие приношения покровителю охотников — Авсати или осетинскому Георгию Победоносцу Восчерджи.
Ржавые наконечники стрел изредка продолжали вываливаться из черепов в пыль завала. Они походили либо на широкий и плоский ромбик, либо на узкий клиновидный шестигранник. За разборкой и промерами быстро шло время. После второй тысячи записанных черепов мы решили прервать работу и поискать другие костища.
На противоположном склоне ущелья против Заделеска виднелось небольшое селение Лесгор и развалины его предшественника. Утесы Скалистого хребта там были не менее живописны и обещали открыть капища, которые здесь назывались «куфтона». На следующий день мы разыскали председателя сельсовета — молодого дигорца — и попросили его показать нам лесгорскую куфтону. Он согласился на это без всякого энтузиазма. Шагая впереди, дигорец скоро подвел нас к рассеченной неглубокой щелью отвесной скале. У ее подножья лежали свалившиеся откуда-то сверху отбеленные солнцем черепа кавказских козлов. Председатель начал быстро карабкаться вверх, мы втроем бодро полезли вслед за ним. Вскоре перед нами открылась небольшая площадка. За низким каменным заборчиком в открытой сверху расщелине оказалась настоящая выставка — иконостас из черепов животных. Куфтона давно не посещалась. Заборчик и нижние ряды черепов проросли высокой травой. Свежих приношений видно не было. Лишь подкопченный костром и надетый на сук соснового бревна череп зубрихи с сохранившимся роговым чехлом и обрывками связок свидетельствовал об относительно недавней гибели зверя. Пока мы фотографировали костный завал, проводник распрощался с нами, а затем, смущенно потоптавшись, попросил не ворошить костей, чтобы, по приметам стариков, не испортилась погода. Изучая иконостас, мы обнаружили еще один череп лосихи, черепную коробку маленького зубренка, десятки черепов кавказских козлов, оленей и около сотни домашних быков, овец и коз.
Стая в полторы сотни красноносых клушиц уже давно крутилась рядом с нами, кормясь попеременно то в поле, то на скалах. Крикливые птицы не обращали на нас никакого внимания, планировали прямо над головой. На отвесной стене они лепились по карнизам, обрывая ягоды можжевельника. Наш «лапландец» снял с карнизов двух черных красавиц. В развалинах старого Лесогора мы обнаружили два выводка каменных куропаток — кекликов, пару из них удалось добыть мне.
Мясо клушиц оказалось насквозь пропитанным можжевеловым скипидаром и вовсе несъедобным; от кекликов же вскоре остались лишь косточки.
Говорят, «утро вечера мудренее». Но нас утро не «умудрило». Напрасно мы шарили биноклями по горным выступам и лазили под известняковыми скалами: куфтоны не было. Отчаявшись, мы повернули было назад, к Мацуте, когда на дороге показался высокий дигорец. Он шел в поршнях на босу ногу со старой военной берданкой за плечами. Он не только указал нам местонахождение лесгорского дзуара, но и предложил провести нас туда. В ответ на наше напоминание о запретах и святости дзуаров, он беззаботно усмехнулся, заявив, что все это было в прошлом, у стариков. Стараясь не отстать от нового гида, мы полезли вверх по расщелине.
Плотные подушки белоуса начали чередоваться с мхами, ягольниками, зарослями молодых сосенок. Стали попадаться маслята, сыроежки, словно мы находились не в горах Кавказа, а где-то под Вологдой или Ленинградом. Наконец невдалеке, над обрывом серой скалы, показалась типичная каменная изгородь — вешала — с белесыми рогами оленей... Охотник, кивнув на прощанье головой, полез выше, а мы втроем устремились к навесу. Какую-то зоогеографическую новость подарит нам этот дзуар?
Он был давно заброшен. Об этом говорило отсутствие роговых чехлов у большинства черепных коробок козлов. Многие из них вросли у каменной стенки в землю. Выкапывая из дерна последние черепа баранов, я радостно вскрикнул, наткнувшись на обломок черепа молодого лося-самца...
После удачной разведки обратный спуск к Мацуте казался удивительно легким. Мы не заметили даже, что погода испортилась. Холодный ветер гнал к югу тяжелые мрачные облака. Над опустевшими полями парили, распластав крылья, пролетные канюки.
Мы ясно представляли себе картину безудержного истребления крупного зверя в лесах и горах Центрального Кавказа за последние столетия. Примерно в годы нашествия Наполеона на Москву здесь были убиты последние зубры и лоси. Только быстроногие олени выдержали еще некоторое время появление у осетин трехлинейной винтовки и дожили до конца первой мировой войны.
...На базу пришли телеграммы, отзывавшие нас обратно на север.
Лишь весной следующего года мне снова удалось побывать в ущелье Уруха. В Ленинграде опасались, что равнодушие местного населения к древним традициям и святилищам может повести к полному разбазариванию старых костищ. Надо было спасать самое ценное. На этот раз моими спутниками были энергичные осетины — Ваниев и Дзакоев. Добравшись на автомашине к теснине Уруха, мы пешком двинулись в горы. Под нами глубоко в ущелье ревела и пенилась речка. Было по-летнему сухо, бесснежно и солнечно. Лишь пологие, стравленные скотом склоны долин вокруг Заделеска были мертвенно желты и серы. В пещере мы тотчас возобновили разборку большого завала. Зубровые черепа откладывали в сторону для детальных измерений. Среди двухсот оленьих черепов нашли еще один череп лося-самца великолепной сохранности. Некоторыми деталями он отличался от ранее найденных. Самих рогов не оказалось: они были отломаны посмертно. Общее количество черепов достигало здесь 2956, из них на долю оленей приходилось 661, зубров — 78 и лосей — 6. Мы лишний раз убедились, что кавказские лоси принадлежали к мелкой форме. Несколько этих черепов хранятся сейчас в музеях Ленинграда и Орджоникидзе.
Весенний день кончался. Похолодало. Мы решили заночевать прямо в пещере. Вскипятив чай и поужинав захваченными припасами, мы подложили под головы по зубровому черепу и улеглись в ряд, согревая друг друга, а наутро, считая свою задачу выполненной, тронулись в обратный путь.
