Савин В. Н.
Вот, знаете ли, какая история... Лет пять назад у меня страсть как болела голова. Ну так болела — мочи нет. А потом началось что-то с глазами. По первости я и не замечал. Хожу по лесу с ружьем, промышляю зверя, птицу. И вижу... что такое, начал мазать, заряды зря выпускать. А раньше я стрелял метко.
Или: стоит обгорелый пенек, а я бац по нему — думаю, косач из травы голову высунул.
Утром дома как-то просыпаюсь и ворчу на жену:
— Мань, что это у тебя полная изба дыму?
— Какой еще дым? — откликается она. — Ты что? Я и печку-то еще не топила.
И верно, дымом не пахнет.
Газету я сроду выписываю. Читал без очков. А тут взял газету, а что в ней — не разберу. Протираю глаза. Нет, все равно плохо вижу. Пришло, должно быть, время очки надевать. Годы свое берут. За полсотни мне перевалило.
Обратился к доктору насчет стекол. Город-то от нас не так далеко. Проверил медик мое зрение. Лупа у него какая-то блестящая. Я так понял, что просвечивает глаз до самого дна. Ну, проверил, честь по чести. Очки выписал.
— Ничего, — говорит, — серьезного нет, товарищ Рябинкин. — Старость подходит.
Оно и понятно, старость не в радость. Достал через аптеку вторые глаза. Стал четвероглазый. В таком-то виде пошел в лес. Лежать мне нельзя: охотой кормлюсь. Да и сезон на пушнину открылся. С потребкооперацией — договор, имею план. А я завсегда свое задание в три да в четыре раза перекрываю. Знаю, что пушнина — то же золото для государства. Кто чем может, тем и служит народу. Меня за это даже отметили, медаль в Москве выдали на выставке. Иду как-то по своим охотничьим угодьям. Хотя в очках, а они мне что-то плохо помогают. В лесу будто синё, а к вечеру — серо. И сумерки, мне кажется, начинаются прежде времени. Мало того, чуть вспотею, подымаясь где-либо в горку, очки мутью покроются. Тут уж шабаш, садись птица на дуло — и то не увижу. Одним словом, дожил!
А духом все же не падаю. Да и товарищи мои, охотники, подбадривают. Дескать, это у тебя временно. Вроде куриной слепоты. Печенку ешь сырую. Витамины принимай... Со всего села несут мне в гостинец печень — и коровью, и свиную, и баранью. Жена варит кисели да компоты из клюквы, шиповника, из сушеной смородины. Рябиной подмороженной питаюсь, как рябчик. А ее в том году уродилось видимо-невидимо, зайдешь в рябинники, так в глазах красно.
Сижу дома, лечусь своими средствами. А на сердце не спокойно. План по пушнине из головы не выходит. О деньгах не думаю: одной сберкнижки до конца жизни хватит. Товарищи и тут пришли на помощь. Мое обязательство перед Заготпушниной раскинули промеж себя. Только, говорят, поправляйся скорее.
А поправа моя не из блестящих. Очки, в каких новости в газетах вычитывал, политикой интересовался, совсем отказали служить. Пришлось купить новые, стекла на выкате. Но и эти вскорости мне не потрафили. Начал менять вторые глаза чуть ли не через каждую неделю. И доменялся до того, что ни в какие не вижу. Принесут свежую газету, а на ней сплошная рябь. Прошу жену, дескать, прочитай-ка заголовки. Потом говорю ей, какая заметка или статья интересует. Она и прочитает. Жена у меня безотказная, никогда ничего поперек не сделает. В любом деле уважит.
И на улице у меня тоже неладно с народом получалось. Иду, со мной здороваются, а кто — не знаю. Однажды стою у окна, сокрушаюсь насчет зрения и говорю жене:
— Вон в том проулке идет корова. Корову-то вижу, а какой она масти — не разберу.
Подошла моя Марья к окну, смотрит на улицу, потом на меня и спрашивает:
— Где ты видишь корову?
— А вот под окнами Сыромятниковых идет. Я хоть плохо вижу, да и ты, видно, ослепла? Эх ты, слепая тетеря!
Пошутил, значит. А она только тяжко вздохнула и покачала головой.
— Вот так корова! Это ж Мотька Кривополова на коромысле воду несет.
И тут же принялась меня уговаривать: иди, мол, снова, незамедлительно, к доктору. А я страсть не люблю ходить по больницам. Однако Марья уломала. Вот, говорит, мой дядя — отцов брат — так же быстротечно начал слепнуть. Вовремя болезнь не захватили, так он на всю жизнь остался темным. Без поводыря никуда.
Представил я, что и моя болезнь такой оборот примет, и согласился, отправился к медику. Прихожу к нему. Усадил он меня на стул, велел ладонью прикрыть один глаз, тычет палкой в стену и спрашивает:
— Какая буква?
А я стену-то едва вижу, не только что на картонном листе буквы. Посмотрел он в мои глаза и так и сяк: и сверху, и снизу, и с боков. Пишет бумажку, дает в руки:
— Отправляйтесь, товарищ Рябинкин, безо всякого промедления в областную клинику.
Ну, собрался я, поехал. Приезжаю согласно направлению. Иду на прием в глазной кабинет. Из кабинета меня прямым ходом в ванную, а из ванной на больничную койку.
Восемь человек лежат в палате. И ни одного по-настоящему зрячего. Собралась такая компания... Лежим, лечимся. Кто операцию ждет, кто отправку домой. От нечего делать интересуемся, кто где живет, чем занимается. Восемь человек, восемь разных историй. И, знаете ли, ни одной, чтобы безнадежной. Приехал из деревни старик, в палату привели под руки. Семнадцать лет жил в семье в одной избе и не видел никого из близких, знал только по голосу. А после операции, когда сняли повязки с глаз, стоял у окна и радовался, как маленький: «Зорю, зорю белый свет! Вот березка. Вот человек прошел. Ах ты, господи, благодать-то какая!..»
Ну, думаю, если совсем слепого вылечили, так мне-то и подавно вернут зрение. Ведь сам профессор указал, как лечить: какие-то микстуры, таблетки принимать. А еще велел электрический ток, уколы. Этих уколов в иной день по пяти приходилось: и в руки, и чуть пониже поясницы, и в самые виски, возле глаз. Даже повеселел я от такого лечения. Щетину сбрил. На концерты повадился в красный уголок.
Лечился так-то месяц и никак не пойму: то ли лучше стал видеть, то ли нет. И будто лучше, и будто все так же. Однажды утром при очередном обходе подошел к моей постели врач и говорит:
— Ну-с, товарищ Рябинкин, собирайтесь домой.
Как сказал он это, так и брызнули у меня слезы. Сроду не ревел, а тут не выдержал. Даже в жар бросило. Сразу сообразил, чем тут пахнет. Спрашиваю:
— Разве вылечили?..
— Сделали все, что могли, — отвечает врач и разводит руками.
Дали мне бумажку: дескать, лечился там-то, имеет частичное отмирание нервов обоих глаз, нуждается в направлении на ВТЭК, зрение — самой малости не хватает до ноля. Обрадовали!
Приезжаю домой. По-прежнему в избе не то дым, не то туман... Сходил на этот самый ВТЭК. Спросили, смогу ли ходить без посторонней помощи, и списали в инвалиды, на пенсию. Велели сидеть дома, заниматься чем угодно. Вот и весь с меня спрос. Стало быть, теперь уже другие будут за меня добывать пушнину на шапки да воротники.
Все это было зимой. А тут подошла весна. Наступили дни весенней охоты. Мои товарищи, собратья по ружью, собираются на глухариные и тетеревиные тока. Тут у нас это как большой праздник. Они собираются, а у меня сердце щемит. Люди пойдут в лес, станут любоваться песнями и плясками глухарей, тетеревов, слушать щебет и гомон всяких птиц, вдыхать свежий весенний воздух, пить чай где-нибудь у ручья, у реки. А я — дома сиди да вздыхай, смотри в окно, как начинается рассвет, всходит из-за гор большое красное солнце. Так что же это, выходит, обречен я теперь находиться в своих четырех стенах, отречься от ружья, от леса, от любимого дела? Да, видимо, так, товарищ Рябинкин! Не полноценный ты теперь человек, а тем более — охотник. Твоя песенка спета!
Но спета ли? Не рано ли хоронить охотника, которому любы и лес, и горы, и самые глухие уголки и охота быть там хозяином, открывателем богатств для своего народа?..
И вот я собираю, как прежде, свои охотничьи доспехи. Напяливаю болотные сапоги, подпоясываюсь патронташем, вскидываю на спину рюкзак, беру на плечо ружье. Ночь, на мое счастье, лунная. Да только кажется мне, что луна сделалась такой маленькой и светит, как электрическая лампочка в двадцать пять свечей.
На дороге, на весенних лужах похрустывает ледок. И хотя не вижу я ни луж, ни льда, да об этом мне сказывают ноги. Интересно: оказывается, ноги в какой-то мере заменяют зрение; знаешь: и где бугор и где яма или колодина. Путь на ток проторен давно, не один десяток лет ходил тут. Здесь знаком мне каждый поворот, каждый куст, каждая лесина. Но теперь выглядит все по-иному. По обе стороны дороги черной стеной лес — без кустов, без опушки. А над лесом серое, темное небо.
А вот и овраг, мостик, под которым бушует талая весенняя вода. На краю оврага над бортевой сосной старый охотничий балаган. Но где он? Вспыхивает карманный фонарик. На месте бревенчатой избушки яма и груда камней. Какой-то разгильдяй или пакостник спалил пристанище охотников.
Отсюда до глухариного тока рукой подать. Пернатые великаны заиграют перед рассветом. Приходится сидеть здесь под деревом и ждать, когда пролетит первый вальдшнеп и даст сигнал: дескать, пора на ток, глухари начали свои песни. Сижу и жду, прислушиваясь ко всему, что делается вокруг, словно нахожусь в дозоре на границе.
Наконец предвестник рассвета — вальдшнеп — «прошел». Встаю и ощупью пробираюсь через чащу к старому вырубу, где над мелким осинником то тут, то там высокими мачтами торчат одинокие сосны-семенники. Перед вырубом остановился, прислушался. Играют! И тут и там слышится пощелкивание, а затем — песня. И, как всегда, меня охватило радостное волнение.
На току я!
Снимаю с плеча ружье и под игру глухаря начинаю подпрыгивать. Лесной петух без умолку пощелкивает, стрекочет... Вот и сосна. Я стою перед нею затаив дыхание и до предела напрягаю зрение. На вершине дерева чернеет круглый, как шар, купол, а за ним — густое небо. Точно знаю, слышу, чувствую: глухарь тут, а где, на каком суку? С горечью, с тоской понимаю сердцем: разглядеть играющего глухаря для меня теперь непостижимо. И решил я ждать рассвета. Может быть, тогда увижу.
Совсем неподалеку электровозы ведут тяжеловесные поезда, отчетливо слышны сигналы, похожие на добродушное мычание быков, а глухарь на сосне, перед которой я стою, все играет и играет.
Небо на востоке делается все светлее, светлее. Вырисовываются вершинки все еще темного, плотно сомкнувшегося леса перед вырубом. В шапке сосны стали появляться еще заметные, точно седины, просветы. Снова и снова напрягаю глаза, отыскиваю среди неподвижных черных ветвей играющего глухаря. Представляю себе, как он ходит по толстому суку, распустил крылья, веером раскинул хвост и вытягивает шею, трясет бородатой головой во время песни.
И вдруг выстрел. Что-то черное мелькает в воздухе, летит вниз, ломает ветви и с грохотом падает на землю. Потом слышу треск сучьев. Кто-то через подлесок пробирается к добыче.
— Эй, кто там? — спрашиваю.
Вскоре с глухарем в руке подходит ко мне человек. Узнаю по голосу, а потом по одежде одного из наших охотников по прозвищу «Глухариная смерть».
— А, Рябинкин, Егор Матвеевич... — говорит он. — И ты тут? Душа не вытерпела? А ведь я думал ты дома, на печке. Извини уж, что забрался в твои угодья. Шел мимо на Веселую гору, услышал на вырубке глухариный базар, ну и свернул. Думаю, ток Егора Матвеевича сиротеет. А ты, оказывается, здесь... Почему же не стрелял, раз стоял перед сосной?
— Рассвета ждал.
— Понятно. На, возьми глухаря-то. А я пойду на свой ток.
Положил свою добычу к моим ногам и ушел, не обращая внимания на мой протест.
Стал я снова подпрыгивать к глухарю, что играл на соседней одинокой сосне. Уж рассвело: деревья, кустарники будто облитые молоком. Не успел еще подбежать на выстрел, как глухарь прекратил игру, снялся и полетел, видимо заметил меня, и помахал мне крыльями... Нет, больше я не глухарятник!..
К осени занялся ловлей кротов. На лесных тропинках расставил капканчики — триста штук. А пошел их проверить — едва отыскал два-три десятка. Иду и не узнаю старых знакомых мест. Кругом серо, под ногами серо. Сам было заплутался. Если нет солнца, исчезли дальние ориентиры, то не различаю, где север, где юг.
Зимой на самых приметных местах пристроил было капканы на лисиц. Тут-то, думаю, дело пойдет! А не пошло. Попадет лисица, утащит капкан, поземка чуть переметет след — и пропала добыча, капкан пропал. Уже весной, когда таял снег, наши охотники нашли несколько дохлых кумушек с облезшей шерстью. Даже стыдно стало: не пользу приношу своей охотой, а вред.
Так и не стало в здешней округе известного охотника Рябинкина, а в заготконторе появился сторож и истопник Егор Рябинкин, то есть я. Появилась у меня новая должность.
Однако весной все еще хожу на тока. Слушаю птиц, лес, слушаю его тишину, его жизнь. С ружьем оно, конечно, интересней, но и без ружья много радостей в природе. Это уж точно.
