Томирдиаро Савелий
Только духи неба знают,
Что нас ждет там, за холмами!
Все же смело направляю
Я собак своих вперед.
(Старинная эскимосская песня. В записи К. Расмуссена — «Великий санный путь»)
Недолгий рассвет угасал. Солнце так и не поднялось и даже не показалось над заснеженным краем равнины. Только красноватый столб света, похожий на далекий прожекторный луч, постоял там, на юге, над косматой малиновой дымкой зари и потух; снег на равнине так и не посветлел, лишь прошла по нему какая-то сиреневая тень и исчезла...
Очертания расплывались. И округлые вершины холмов, и снежные берега замерзшего моря, и рыжие валы перекрученной ветром прошлогодней травы — все сливалось в неясные пятна. Смутные, как серебряный пар, быстрые ленты поземки бежали по тундре. Только высокие, размазанные ветром полосы облаков оставались яркими и золотыми на зеленом, остекленевшем от холода небе. Полосатая земля, полосатое небо.
Грозные снеговые просторы — ни кустика, ни дерева, ни одного живого голоса!
Нарты то стучали и прыгали по твердым снеговым застругам, то мчались по серому насту, и тогда острые ледяные пластинки рассыпались и звенели по ветру.
— Хак, хак, Хокорей! — покрикивал на собак краснощекий скуластый каюр в запорошенном меховом совике (зимняя одежда ненцев, мехом наружу), в капюшоне, похожем на воинский шлем. — Сыр, сыр, ханисей! (Смотри, зверь!)
— Ай, куропаточки, куропатки! — поддержал его рослый бородатый седок в овчинном тулупе, в заснеженном от дыхания малахае. — Нажимай, собачки!
В этих словах была суровая ласка. И угрюмые полярные лайки, лобастые и заиндевелые как медвежата, отвечали тонким повизгиванием. Прикованные друг к другу за ошейники на железных, звенящих цепочках, они дружно тянули крепкий сыромятный потяг, и под их белыми и рыжими шкурами ходуном ходили лопатки.
Каюр только для видимости покачивал длинным деревянным копьем — хореем, жесткой, сыромятной вожжой понукал огромного корноухого вожака. Грубым, но пронзительным голосом он выводил слова песни:
— Ой, бегут мои собачки, ай-я! Ой, никого не вижу в тундре, ай-я! Тундра замерзла, море замерзло, ай-я!
Каюр сидел лицом к угасавшей заре, свесив ногу на полоз, и в его темных, как у горностая, глазах отражался закат. Чернобородый сгорбился по другую сторону нарт. Он так же свесил ноги в рыжих собачьих унтах и чертил пятками по сугробам, но смотрел на застывшее море, на встающую во мраке луну молча. Время от времени крепко колотил руками по замерзшим коленям.
— Слушай, Сядей! — хрипло, отрывисто проговорил он. — Посмотри, какая сегодня луна, и облака, видишь, какие, совсем как черные пальцы, вон из-за сопки торчат. Что же, опять пурга будет?
— Однако не будет. Это пальцы Хэ-хэ. Это — олений бог, совсем добрый однако, — ответил каюр. — И закат светлый без дыму, такой барометыр.
— Ну что ж, тогда придется и завтра работать, пока погода стоит. Праздник потом отгуляем.
— А пирог сегодня съедим, — кивнул Сядей. — Сам видел, тетя Маша печет. Шибко большой пирог с вареньем. Последняя банка от ребят прятал, на праздник держал... Как? Хорошо будет?
Седок хотел улыбнуться, но деревянное, окоченелое от мороза лицо не слушалось, и улыбка получилась кривая.
— Давай, начальник... — предложил Сядей. — Давай, Олег Николаевич, хуренгу тад — будем курить. А то нос мерзнет.
Старые оленьи рога, словно голые иссохшие руки, высунулись из-под снега и заскребли по нартам, толкнули по ногам.
Сядей завозился, вытащил из-за пазухи брусок свежего мяса, аппетитно захрустел свежаниной. Он ловко хватал брусок зубами и отрубал ножом у самого носа.
— Смотри, смотри! — вдруг закричал Сядей. — Педиция!
Далеко впереди из огромных синих сугробов весело сыпались огненные искры. Это были заметенные снегом палатки — только кончики черных жестяных труб торчали из-под снега. За палатками на обдутом и голом холме стоял трактор и большие, похожие на баржу бревенчатые сани с буровой вышкой и домиком. Здесь расположен был лагерь — база геологической экспедиции. Седок, Олег Николаевич Озеров, растер побелевшие пальцы, поглядел на часы и опять надел рукавицу.
— Ой, рано едем! — заметил его движение каюр. — Олег Николаевич, тут один гурий стоит, мой гурий. Пойдем на капканы! Может, синей нохо — песец — попал.
— Голубой песец?! Ты откуда знаешь?
— Давно знаю, три нога ходит. Сей год шибко боится. Ничего не кушай. Думаю, сытый от хозяина ходит.
— Постой, от какого хозяина?
— Сэрэко варк — белый медведь. Он там на разводье морским старикам (моржам) башка, кости ломает. Сердце, жир на снегу бросит — нохо поест мало-мало. Потом вперед бежит. Где лед, где вода — хорошо знает, дорогу покажет. Нерпа нору находит — тоже покажет. Так дружат.
— А сейчас почему думаешь, что песец попался, если его медведь кормит?
— Я ему зайчика сделал. Шкурка набил, ушки поднял. Совсем живой зайчик — вкусный однако.
— То-то ты у самого дома мясо строгаешь. Ох, и хитрый же ты, Сядей! Ну да ладно, время есть, посмотрю на твою охоту... Поехали!
— Ага, поехали, — весело ответил каюр, натягивая вожжу. — Кхр, кхр, Хокорей!
Белый вожак разом осел на толстые задние лапы и круто повернул влево, и вся упряжка, натянув цепочки, с хрипом побежала по кругу, но потом выровнялась и пошла к морю. Нарты заскрипели копыльями, и только ноги людей удержали их на полозьях.
— Хак, хак, ханисэй!..
Озеров вынул из мешка мороженый хвост лосося, отстрогнул вишневый прозрачный ломоть, но в рот положил не сразу, сперва подышал на него. Иначе нельзя. Раскаленная на морозе строганина разом сорвет кожу с губ, с языка, не хуже чем железо...
У берега моря, на вершине холма, далеко чернел гурий — маленькая острая пирамида из мороженых торфяных кирпичей. На вершине пирамиды в ледяной ямке ставят капкан, покрывают его снеговой плиткой, посыпают моховой крошкой. Под капкан кладут тухлое мясо. Потом старой песцовой лапкой делают на снегу следы, и ловушка готова...
Упряжка с ходу одолела подъем.
— Тай! —закричал Сядей и с силой прочертил по снегу хореем, растерянно оглянулся...
Гурий оказался пустым. Валялось только чучело зайца. Но вокруг был ободран весь снег, расцарапан, раскидан тундровый мох. Ага, вот оно что!
Из-под груды битого льда, рыжего от мочи, торчал тонкий обрывок цепочки. Старая, хрупкая от мороза цепь не выдержала. Песец открутился, ушел вместе с капканом.
«Тю-тю», — хотел свистнуть Озеров, но звук не вылетал из окоченелых от холода губ.
— Ай, беда, ай, плохо, — разводил руками Сядей. — Далеко побежал песец. Смотри, в море побежал — к хозяину!
Здесь, на вершине холма, на обдутой, обшарпанной корочке наста, сохранялись бесконечные старые песцовые и волчьи следы. Но Сядей сразу отличил новые. Он показал на одну из следовых дорожек. Красные клюковки из замерзшей крови раскатились по ней. Сядей быстро поднял одну, раздавил в пальцах.
— Давай догонять будем! — закричал он. — Недалеко ушел! Кровь совсем жаркий! Может, вместе с хозяином встретим…
— Сыр, сыр, ханисэй!
Прилегшие было собаки вскочили, лающим яростным комом понеслись к морю. Нарты раскатились по обледенелому склону, с рокотом догоняли собак. Промчались в узких воротах, между двух угрюмых утесов. Над головой проскочило большое бревно, глубоко вбитое в скалы осенним прибоем. Утесы сверкали в ледяных шариках от замерзших морских брызг, стояли в снегу, глубоких ветровых воронках.
И тут сразу толчок. Нарты зарылись в мягкой снеговой пороше. Впрочем, это была не пороша. Это была жгучая, морозная пыль, все что осталось от старых снегов тундры, перемолотых и закинутых в море слепо хлеставшей пургой. Собаки хрипло и тяжело задышали, высунули языки. Густой пар оседал на их мордах. Упряжка пошла шагом.
А с моря надвигалась синяя ночь. Лунный шар, все еще низкий и багровый, не давал ясного света. Огромные глыбы торосов в толстых снеговых шапках медленно расступались, пропускали нарты и как будто снова сходились позади. Тяжелые, закрученные в трубу снеговые языки и карнизы нависали с серых громад. Черные натеки морского рассола округляли контуры, придавали им странные живые очертания. Один далекий торос походил на медведя, другой — на сидящего слона...
Ветер стих. Нарты медленно бороздили мягкую снеговую пыль, тяжело подвигались вперед.
— Однако пойдем так, — решительно сказал Сядей и соскочил с нарт.
Озеров спрыгнул на свою сторону. Глубокий снеговой пух расступился, оба встали на лед. Тогда они побежали, держась за нарты, раскатываясь как по ледяному катку. Две глубокие борозды оставались в снегу позади них.
— Хорошо идем, шибко хорошо! — закричал Сядей.
Собаки тоже повеселели, зазвенели цепочками, заныряли в облаках снежной пыли. Глубокие следы песца беспорядочно, как попало, петляли по мягкому снегу.
Ни люди, ни увлеченные погоней собаки не смотрели в сторону моря. А там, далеко в сумерках, в свете огненно-дымной луны, шевельнулся торос. Тот самый, похожий на медведя торос. Он бесшумно выдвинул острую голову и медленно, очень медленно двинулся с места. Он припадал то на одну, то на другую толстую лапу и растворился, пропал у большого сугроба. Вскоре, уже гораздо ближе, в черном проломе ледяной гряды мелькнула желтоватая тень...
Старый вожак Хокорей потянул носом. Шерсть на его загривке поднялась дыбом, он оскалил крупные влажные клыки, хрипло и коротко зарычал.
— Трещина, где-то трещина, — вполголоса забормотал каюр, — Хокорей вода чует...
Нет, не воду почуял старый вожак! Но запах был слабым и мимолетным.
— Однако садись в нарты! — крикнул Сядей и сам прыгнул на них.
Глубокий снег кончился. Снова затрубил ветер, понеслись волны поземки, снова весело застучали полозья по крепким снеговым застругам.
— Хак, хак, Хокорей!
Попадались окна чистого льда. Глубокие, «мертвые» трещины, словно белые, вмерзшие в лед занавески, проносились внизу. И снова бесконечные волны — заструги.
Впереди в голубых сумерках вырастал торос. Он походил на высокий дворец с башнями, с воротами посредине. Белый снеговой вихрь равномерно вставал и падал перед дворцом.
И тут звякнула цепочка капкана. Маленькая тень замелькала на смутном снегу. Неуклюже и как-то боком бежала она к ледяному дворцу.
— Песец, песец!
Собаки заскулили, захрипели в своих алыках, брюхом поволоклись по снегу. Они чувствовали на клыках мягкую, круглую спинку зверя, чуяли его запах. Песец еле бежал, но все-таки успел проскочить в ворота, в темный ледяной грот.
— Тай, тай! — кричал Сядей, туго натягивая вожжу.
Вожжа затянула ошейник, и придушенный Хокорей захрипел, брызгая слюной, потом осел на задние лапы, и вся упряжка, описав круг, повернулась мордами к нартам. Сядей замотал вожжу за копылья, спрыгнул в сугроб и побежал к торосу, скрипя пимами по морозному снегу. За ним — Озеров. Пробегая мимо собак, он потрепал вожака по яростной, изрубцованной морде.
Седая полярная сова с хохотом поднялась с ледяной башни, словно белая чайка, замахала большими орлиными крыльями, полетела на далекий закат.
Слабый отсвет зеленого, медного неба проникал в грот. Всюду переливались огромные, в человеческий рост, сосульки. Одни свешивались с потолка, другие росли с полу. Два желтых неподвижных глаза ярко светились в углу. Вот это песец, огромный, пушистый и какой серый!
Зверек заметался, зазвенел цепочкой капкана. Озеров загораживал вход. Сядей топал ногами, натыкался на ледяные сосульки, наконец попал по песцу. Всё, придавил, не испортил дорогой шкурки. Подняв песца за толстый пушистый хвост, сказал:
— Ай, синей нохо! Ай, шибко большой. Здравствуй, однако.
— А ну, покажи, — попросил Озеров и протянул руку. — Хорош, красавец, ость какая густая... — но громкий надрывный лай оборвал его на полуслове.
— Айда! — закричал Сядей. — Назад, айда! Ай, беда идет!
Они выбежали на сугроб. Луна, наконец, поднялась, встала над ледяным морем. И по лунному следу, по жидкой серебряной дорожке мелькали быстрые лапы, дружно летела упряжка. Прыгали опустелые нарты, облачко снежной пыли курилось позади. А навстречу бежал белый приземистый зверь. Безвредной собакой бежал он навстречу, только что не вилял хвостом.
— Тай, тай! — протяжно закричал Сядей. — Ай, далеко ушли! Ай, беда — оборвали ремень! Совсем пропадай собачки!
— Винтовки к частям увезли, — спохватился Озеров. — Давай туда, может быть, остановим!
— Какой остановим? Смотри, кучей идут, на цепочках идут! — Каюр поднял затоптанный в снегу хорей. — Айда домой! Шибко домой айда! — закричал он.
Вдали грозно заревел медведь, низко и звонко, как большая труба: «у-ум». Лай собак захлебнулся в яростном визге. Медведь мотал головой, бил наотмашь огромными лапами. Маленькие, как песцы, собаки не доставали ему до коленей. Они прыгали в волнах поземки, падали в черный окровавленный снег, но никак не могли увернуться, не могли разбежаться вокруг зверя. Они были связаны упряжью, скованы на цепочках.
Озеров и Сядей молча смотрели на их гибель. Они видели, как поднялся медведь — человеческой сутулой фигурой с яростной песьей мордой. В передних лапах он держал нарты. С треском разбил их о ближайший сугроб.
— Вот это да! Крепко ударил, — сказал Озеров.
— Ай, худо! Шибко сердитый будет...
Они повернулись и побежали. Белое мутное сияние висело над снегами. Оно скрадывало все очертания — небольшие сугробы и похожие на подковы, обдутые ветром рытвины. Каюр и Озеров бежали по твердым снеговым надувам, по ледяным карнизам. Обсасывали разбитые губы, падали и снова бежали.
Становилось жарко. Хромоногий Сядей откинул с головы меховой капюшон. В одной руке он держал хорей, в другой волочил песца; он отставал. Капли пота и талого снега текли по его широкому носу. Рослый геолог бежал ровным, размеренным шагом, широко разводил согнутыми в локтях руками. Весело ухал снег под его унтами. Вот когда пригодились приобретенные еще в институте спортивные навыки.
— Давай сюда песца! — крикнул он Сядею. — Легче бежать будет!
Но Сядей упал на колени и бросил песца в снег.
— Однако дурной сэрэко варк, шибко дурной! С островов, верно. Он совсем людей не видал. Смотри, шибко идет сюда!
Действительно, снова послышался рев, глухой и протяжный. Длинный белый зверь двигался между сугробами, мотал на ходу головой...
— Слушай, хозяин! — сложив руки трубой, закричал Сядей. — Я кладу нохо, это твой синей нохо. Кушай!..
Одним махом ножа он распорол голубого песца, раскидал на снегу кровавые внутренности. Потом, по обычаю, облизал пальцы.
— Правильно! — понял, наконец, Озеров. — Зверь всегда зверь — сожрет друга. Ну, давай понесу хорей!
— Нельзя, — вскинул глазами каюр. — Сломаешь, как с пустыми руками будем?! —он лучше понимал опасность. — Айда, Олег Николаевич! Ай, далеко наша педиция!
Красноватые облака уже покрывались пеплом. Гасли последние остатки света. Но все-таки в этих огненных, красных дымочках оставалось что-то доброе, что-то привлекательное для глаз. Люди бежали туда, к огненным облакам, и не смотрели назад. А позади была глухая ветреная ночь и этот белый зверь на снегу. Они не оборачивались, но чувствовали, где он сейчас.
Медведь приближался. Он будто катился на толстых тяжелых лапах, мягко переваливая могучее тело. Это был старый матерый хищник, хозяин ледового моря: обычно он охотился на разводьях, нападал на клыкастых стариков моржей, на тихих толстомордых тюленей. Он караулил их возле отдушин, выдирал из ледяных нор так, что ломались кости и проходили сквозь кожу и сало. Но бегал он редко и хуже своих бурых собратьев. Только ярость подгоняла его. Кровяные сосульки от битвы с собаками застыли на его ушах и морде.
Озеров и Сядей слышали топот лап, слышали скрип снега и стук когтей по льду.
Геолог уже не просил хорея. От глубоких затяжек ледяным воздухом стало ломить в переносице. Он задышал ртом и тревожно поглядывал по сторонам. Хорошо, что Сядей вовремя замечал ловушки; они обошли серую полосу дыма, и там открылась большая трещина; они вовремя обогнули длинную ледяную гряду, бежали по пушистым снеговым коврам, по большим ледяным цветам из застывшего на морозе рассола. Ледяные иглы звенели и рассыпались под их ногами. Вдруг что-то изменилось. Какая-то тяжесть свалилась с их плеч.
— Кушай, хорошо кушай, хозяин! — обернулся Сядей.
— Кажется, жрет, стервец, — подтвердил Озеров.
Но песец ненадолго задержал медведя. Нерпичьи подошвы Сядея оставляли жировой запах, да и сами люди были похожи на нерп, на больших, вышедших из воды тюленей... Снова нарастал, наваливался тяжелый топот погони.
— Кидай шапку! Пускай кушает шапку! — крикнул Сядей.
— Здорово придумал!.. Нет, сперва шубу! — радостно гаркнул Озеров. — Шапки ему мало. Так и до лагеря добежим! — он на ходу расстегнул тулуп, сбросил его в снег.
— Бросай все — так старики говорят! — ответил Сядей. — Сэрэко варк шибко жадный. Твоя шуба хорошо пахнет...
Геолог остался в шерстяном верблюжьем свитере; бежать стало легче, но встречный колючий ветер продувал под мышками, ледянил шею...
— Стой!.. — простонал Сядей и упал на колени. Он тяжело и надсадно закашлял. Потом с трудом вытащил и обрезал ремни своего пояса. — Будем гарпун делать, — сидя на снегу, стал пристраивать нож к хорею, потом намертво затянул ремешки. — На, попробуй! Убивай сугроб! — он протянул оружие Озерову. — А я совик снимать буду. Ох, совсем ледяной совик!
Рядом возвышался сугроб, округлый и клыкастый, похожий на моржовую голову. Озеров ударил его копьем. Только взвизгнуло лезвие, но ремешки выдержали и не лопнула рукоять из мамонтова клыка.
— Хорошо, Сядей! — ободряюще крикнул Озеров. — Пускай подойдет! По нашему это — рожон, настоящий медвежий рожон! Не мы первые делаем! — и с копьем в руках он повернулся к морю, и словно вернулись века мамонта и пещерных медведей.
Геолог, а вернее, небезызвестный кандидат геологических наук, Озеров, в белом меховом малахае, с коротким копьем, грозно стоял на снегу и закрывал товарища. А Сядей уже вылез из своего совика и сидел в одной малице. Маленький, черноглазый, со смерзшимися на лбу волосами, он тяжело дышал, но румянец уже возвращался на его щеки.
— Ну, ходи, сэрэко варк! — громко и угрожающе сказал он. — Будем смотреть, какой у тебя печень?!
Но медведь как будто успокоился. Он озабоченно рявкнул, замотал головой и подошел к шубе. Потом еще раз поглядел на людей. Может быть, ему нравились их подачки? Кроме того, люди готовились, к бою. Это он понимал. Он рванул лапами шубу и, как шелк, распластал овчину. Потом обнюхал ее, стал закапывать в сугроб.
— Прячет, прячет, — приглушенно сказал Сядей, — не шибко голодный. Ладно, айда, Олег Николаевич, пускай совик берет!
— Бежим, — согласился Озеров, — только копье понесу я. А ты — свободно беги: вот так, прыгай с ноги на ногу!
— Ладно, неси, — согласился Сядей и другим, уже теплым, голосом добавил: — Я думал, ты шибко хорошо жил — слабое у тебя сердце, а ты сильный, большой охотник однако!
Дальше бежали плечом к плечу, то и дело бросали что-нибудь из одежды. Сядей бросил рукавицу, ножны из мамонтова бивня, охотничий пояс... Он бежал в одной малице и на бегу отрывал вторую пришитую рукавицу. Озеров бросил свой малахай и вязаный шарф. Его волосы покрылись ледяной коркой. Онемели и обморозились уши... Они понимали, что только вещи отвлекают медведя. Зверь не торопился, пока видел, что ему что-то осталось.
— Бочка! — закричал Сядей. — Большая бочка стоит!
— Давай, давай вперед! — торопил его Озеров. — Там наверху лагерь!
Впереди серым куполом снегового надува смутно выступал берег. Неприступные снежные стены, белые мысы и заливы круто обрывались над морем. Синие лунные тени расплывались у их подножья.
Бочка была старая, железная, черная от мазута. Ее прикатило пургой, и она стояла на днище, в длинном шлейфовом сугробе. Лагерь был совсем близко — там, наверху. Но бросать уже было нечего. А медведь рявкал все настойчивей, все грознее. Он был за спиной.
— Давай гарпун! — прохрипел Сядей. — Я один пропадать буду. Я — старый. Ты — молодой. Ты на гора ходи!
— Я тебе такой гарпун покажу!.. — крикнул Озеров. — Пропадать так вместе!
Его свитер обледенел на лютом ночном морозе. Шея горела под ветром, будто по ней хлестали железным веником, но он не прибавлял шагу. Слезы текли и замерзали на его бородатых щеках, покрытых инеем и снегом.
Терпкий незнакомый запах мазута остановил зверя. Он зарычал, ударил бочку, и она с грохотом покатилась по льду. Она была как живая, вырывалась и ухала под могучими лапами...
Геолог и каюр добежали до береговых обрывов. Озеров вскарабкался на снежную глыбу. Дальше было еще круче — сплошная стена с нависающим карнизом.
— А ну, полезай, Сядей! — лязгая зубами, звал геолог.
Голыми побелевшими руками он уперся в снег, выпятил спину. Каюр вскочил на него, хрупнул обледенелый свитер, но Сядей перевалился животом через край обрыва и, дергая ногами, оказался наверху. Потом опустил копье.
— Давай! — услыхал Озеров. — Держи гарпун, крепко держи! Тащить буду!
И вскоре оба встали над неприступным снежным обрывом. Разноцветные, фосфорические иглы Северного сияния колыхались над ними, красноватые и зеленые вспышки света пробегали по снегу. Внизу заревел медведь. Он стоял на алмазных искрящихся глыбах, сам похожий на обдутый ветром сугроб. Он разочарованно зевнул. Сверкнули толстые, словно камни, клыки. На такой берег не поднялся бы и горностай.
— Айда, айда! Смотри, вон огонь! — торопил Сядей.
Огонь, палатки!..
И два человека побежали по снежному куполу. Они бежали туда, навстречу зеленым мигающим звездам, навстречу красным взлетающим искрам, к живым огонькам посреди ледяной пустыни.
