Кругликов Г.
Что заяц трусоват, а притом и хитрец немалый, известно каждому. Но что поделаешь, ведь даже люди в былое время говаривали: не обманешь — не проживешь! И посколь я вписался в охотники, то и решил с этим грызуном знакомство свести покороче. Трудно пришлось бы косому, не прибегай он к своим уверткам.
Спасают его лишь ноги да выкрутасы. Живет он, бедняга, один-одинешенек на белом свете. Нет у него ни друзей, ни приятелей. Зато врагов вокруг — не перечесть: и человек, и зверь, и ястреб-тетеревятник; даже воронье, сороки и те ладят клюнуть глаз... Как же тут не станешь хитрецом? Отсюда и все сметки косого, скидки там разные, петли, сногсшибательные зигзаги и прочее. И так заметет следы лопоухий, что любого охотника и гончака спонталыку собьет. Несмотря на то, что хвост-то у него заячий: цветок.
Обо всем этом я скоро домыслил, но речь держу о другом.
Ко всем своим бедам, зайчишка к тому же оказался не в меру и любопытен, в чем мне самолично довелось убедиться.
Повстречал я однажды в Красносельских мелочах на Брянщине деда Миколу. Так этот дед берет зайца только в узерку и только у лежки с подъема.
— Так-то, Фетисыч... В одиночку, говоришь, милое дело? Без собачки, значит, способнее?
— Милейшее дело, Федорыч, — ответил он. — Лазяй сам себе помаленьку, а собачка — одна помеха. Спугнет, и потом думаешь, кто лучше зайцевы повадки знает — я али она? Ну раз повстречались, пойдем вместе пошатаемся, так и быть.
Я же метил в засидку на тетеревов с чучелами посидеть. Но как не изведать ухватки деда Миколы? И мы пошли.
Поздняя осень — самая пора охоты по чернотропу. День выдался хмурый, каких немало бывает у нас в ноябре. Осинники и березники оголились дотла; лишь на некоторых дубках желтели ссохшиеся листья да кое-где попадались вечно зеленые сосенки и елки. Шуршала под ногами опавшая, еще не слежавшаяся листва. Глядя на все это, казалось, что ни в мелочах, ни в кустах или поблекшей траве не осталось ничего живого — все замерло.
Дед Микола сказал:
— В этакую-то пору заяц из леса вон. Гляди его по ложкам да по луговинам в кочкарнике. Может, и на лежке белого подозришь. Труслив косой, сам себя боится. Скакнул чуть — ан зашуршал лист, потому и затишья ищет.
Дед Микола, разменявший восьмой десяток, по чащобе не шел, а будто колобком катился. Усадист дед, широк в плечах, из сплошной сивой поросли на лице багровый нос светится. К торбе батожок рогатый приторочен — шомпол, должно быть... Но ростом не взял: аршин с шапкой — как говорят в таких случаях мужики-поселяне. Зато ружье у него — одноствольный дробовик — чуть ли не в два его роста. И сколь ему, этому ружью, годков, не ведает и сам Микола. Не то дед его в молодости где-то добыл, не то прадед с туретчины приволок...
— Вишь ли, прадед-то на турка хаживал. Ну, стало быть, и ружье переходит из рук в руки. А уж стреляет — ух. ты! Почитай, во всей Краеноселыцине не сыскать таких ружьёв, — расхваливал Микола свой перевязанный шомпольный дробомет с обмотанной веревками шейкой.
Из густой молодой поросли мы выбрались на просторный ложок, заросший жухлой травой и осокорем. Дед Микола, повертев по сторонам мохнатой заячьей шапкой, решил:
— Давай держаться правее. Перевалим гривку, там пойдут вырубки с луговинами, укромные места. А покель и тут пошукать надо бы, тож затишье.
Перечить деду Миколе — где и как искать зайца — я по неопытности не помышлял. «Что это за охота в узерку, с которой Микола никогда не возвращался пустым?» — думал я и сказал:
— Действуй, Фетисыч, как бог на душу положит. А я вроде за свидетеля буду, мешать под руку не стану.
Так мы и зашагали по ложку вправо. Дед впереди, я сзади. И прошагали всего-то шагов с полусотню, как чуть ли не из-под ног Миколы всхватился уже побелевший косой. Я ждал, что Микола вот-вот выстрелит. Но он заложил в рот два пальца да так свистнул, что я невольно зажмурился. Ну прямо Соловей-разбойник! Уж не глушит ли он, подумалось, зайчишек своим лихим посвистом? А заяц и впрямь откатил шагов пятнадцать, вскинулся на задние лапки и повернул к нам мордашку: что это, мол, за свистун нашелся?
Дед тем временем успел пристроить свой дробомет на деревянную рогульку, что болталась у него на торбе, и... ахнул.
Косой как стоял, так и растянулся.
— Вот так-то! — крякнул дед.
— Эка, лопоухий дурень, — поднял я зайца— сам себя под погибель подставил!
А дед посмеивался:
— Такова уж у беляка повадка. Ошарашишь его этак посвистом, тут он и всхватится на лапки. Любопытствует, стало быть, в чем тут дело. Не впервой таким порядком стреляю.
И не перевалили мы еще намеченной гривки, а Микола таким порядком зашиб второго беляка.
— Ты, Фетисыч, всех зайчишек на свою узерку изведешь.
— Ну нет, боли двух за выход николи не беру, — ответил он. — Надо совесть знать. Норма.
Микола превращался в охотника, как говорят, от сохи на время. Ходил в лес редко, лишь будучи убежден, что зря времени не потратит. Заряд ценил на вес золота, и по разной там мелкоте изводить его полагал недопустимым расточительством.
Мы перевалили ту самую гривку. Вступили в болотину с кочкарником. Теперь мне казалось, что за каждой кочкой таится заяц. Микола сказал:
— Ступай, Федорыч, впереди: твой черед настал. Коли што, подмогу, подскажу.
Зачесали мы с ним по кочкам. Я впереди, Микола сзади. Он то и дело направляет меня: то вправо, говорит, прими, то влево, то под лозовый кустик приглядись. Тут и из-под меня вырвался беляк. Я вскинул ружьишко, да, видимо, поторопился и смазал.
Дед крякнул, присел, свистнул по-разбойничьи. И что вы думаете: заяц встал на задние лапки и начал нас разглядывать!
Микола зашептал:
— Втори, втори!..
Но я будто завороженный опустил двустволку, а поднять нет мочи. Косой, высмотрев, что ему надо было, конечно, укатил. Дед меня в бок толкнул:
— Э, брат, да ты того, мазила! Из второго ствола по какому случаю не хлобыстнул? Кажись, ловко беляк сидел, ась?..
Почему я по зайцу промазал, ни деду Миколе, ни самому себе объяснить так и не смог.
Домой в тот раз я и пришел ни с чем.
О зайце-русаке дед Микола говорит уважительно:
— С подставочки его редко объегоришь. Круг дает большой, от собаки на три-четыре версты отрастает. И если всхватился, то и пошел чесать без оглядки...
Однако и русака дед все же перехитрил.
Пошли мы с ним в поле на русака без собачки. День выдался будто посеребренный: снег светлый, легкий, даже покалывал в глазах. Побродить по просторному полю, подышать свежим зимним воздухом было и приятно и радостно. К тому же и пороша выдалась, след, как говорят охотники, печатно выделялся на снегу вплоть до коготков. Миновали мы гумна, вышли на картофельник. Накопано, батенька мой, сколько — поверх белого снега земля чернеет! В двух местах «расписки» желтеют, а уж понапутал русачище!
— Эка, набродил, — молвит Микола, — вот так жировка!
Он внимательно оглядел поле и повел меня на выдавшийся невдалеке взлобок, на котором маячили верхушки бурьяна.
— Там лежит... — сказал Микола.
По пути к взлобку мы наткнулись на след косого. Малик тянулся к самой маковке взлобка, явственно выделяясь характерной тройчаткой. Где снегу было поглубже, перед тем как лапам ступить в снег, прочерчивались поволоки. Дед сошел со следа и скомандовал:
— Будем обкружать!
И повел меня вокруг этой самой маковки. Обогнули раз — выхода косого нет. Дед еще стал скрадывать круг, постепенно приближаясь к вершинке. Выходного следа опять не было. И лишь на третьем кругу ясно увиделась лежка русака: холмик рыхлого снега, а поверху черные пятнышки мигали.
— Ушками потрепывает, — сказал дед. — Впритык на три шага подпустит.
А мне думалось: не колдун ли дед? Там, в лесу, беляка посвистом ошарашивает; в поле русака вроде заговором берет: на три шага думает подобраться!..
Шагах в двадцати от зайца Микола самопал на рогульку приладил, гикнул — русачище вскочил, дед и ахнул... Русак так и остался на месте.
— Вот так-то! — сказал Микола. И, приседая над зайцем, крякнул.
А я начинал понимать: не так-то просто стать бывалым охотником. Пошел по зайцу, значит, и думай за зайца. По лисице собрался — соображай за кумушку. Должно быть, мелкота — коростель, скажем, или бекас — и та свою повадку имеет. Вырвется тот же бекас и таких зигзагов навертит, что пальнешь вблизи — беспременно промахнешь. А отлетит шагов на двадцать-тридцать, в линеечку выпрямится, тут и выцелить его легче.
На все надо нюх иметь...
