Казанский В. И.
Под Валдаем моховых болот много, а поля маленькие, вот тетеревиные тока и собираются чаще всего на моховых гладях. Таков и Алешинский ток, на котором я в эту весну первого мая открывал весеннюю охоту.
От деревни до тока километров пять. Ходу, значит, ночью по вешней распутице, да вдобавок по болоту, часа два.
Выходить из дому нужно не позднее часу ночи: ведь в начале четвертого начинает светать и тетерева уже вылетают на ток.
С вечера задумал я подремать, а своей хозяюшке, одинокой, старой колхознице Анне Ивановне, наказал, чтобы подняла в половине первого.
Лег, заснул...
Разбудил меня тревожный голос. Анна Ивановна «шумела» со своей кровати:
— Василь Иваныч! Василь Иваныч! Погляди-ка, не пора ль тебя будить?
Сама, видно, поленилась встать, посмотреть на стенные часы. Я протер глаза, взглянул на ходики...
— Ох, чтоб тебе пусто было! Ведь еще только половина одиннадцатого...
Снова улегся, но, рассерженный, забылся нескоро... И опять:
— Василь Иваныч! Василь Иваныч! Погляди, который час? Может, тебя будить пора...
На этот раз было только половина двенадцатого... Ох, черт возьми! Изругал я Анну Ивановну и в третий раз попытался уснуть.
Совершенно выбитый из сна, долго ворочался, слушая сладкое похрапывание мгновенно заснувшей старушки, долго не мог преодолеть раздражение, наконец задремал...
Внезапно проснулся: часы показывали уже без четверти два, а моя Анна Ивановна все так же безмятежно похрапывала. Проспали!
Пришел я к Алешинскому болоту чуть не «в мыле», а все-таки опоздал. Восток уже начал алеть, и лишь спустился я с борового кряжа в мох, как послышалось со стороны токовища: «чу-ффы-ш-ш!..»
Вылетели!
Что же делать теперь? Домой идти?
Но не раз ведь приходилось: в потемках сгонишь тетеревов с тока, а посидишь в шалаше, подождешь — они и вернутся.
Приближаясь к току, я слышал сквозь чавканье под ногами, как взлетели невидимые впотьмах тетерева, но все же забрался в шалаш, устроился там и затих. Была надежда, что птицы прилетят: ведь шалаш поставлен заранее, они привыкли к нему...
Невдалеке, на этом же моховом просторе, журавль сыграл на трубах свою победную и в то же время грустную песню, где-то на краю болота чуфыкнул тетерев, в стороне отозвался другой... Эх, разогнал! Долгонько их теперь прождешь!
Грянул в болоте и эхом раскатился в прибрежном лесу хохот самца белой куропатки.
Чем скучать без дела, дай поманю его! По крайней мере, проверю, насколько он вылинял к маю.
Высокому искусству манить я обучился здесь, в Валдайской деревушке, еще у старых охотников лет сорок назад. Чего греха таить, они по веснам били куропаток на манку. Когда я сказал деду Ивану Семеновичу, что это запрещено, тот не поверил:
— Ты не путай! Тетерева и глухаря весной бить можно, а куропата нет? Ишь, что выдумал...
Манил дед мастерски и взялся учить меня, а когда выучил, сильно расстроился:
— Коли ты их не стреляешь, так на кой леший я с тобой время проводил!
Теперь, сидя в шалаше на Алешинском току, я начал манить:
— Кням, кням, кням, кням...
Слышу: «ах-хах-хах-хах-хахаха-а-а...»
Летит!
Еще:
— Кням, кням, кням, кням...
Опять: «ах-хах-хах-хаха-хахаха-а-а...»
Перелет сделан совсем недалеко. Отчетливо слышно, как с посадки куропат на бегу приговаривает: «по рылу, по рылу, по рылу...»
Вот он смолк. Должно быть, оглядывается: где же «она»?
Вот он стал потихоньку уговаривать баском: «к-вам, к-вам, к-вам, к-ваам, к-ваам...»
Снова затих, выглядывает...
Теперь манщику нужна большая осторожность: не ошибись! А то сразу кавалер догадается, на близком-то расстоянии и малейшую фальшь заметит!
Я ему только два разочка:
— Кням, кням.
Слышу взлетел: «ах-хах-хах-хах-хахаха-а-а...» — и садится чуть не у самого шалаша.
«По рылу, по рылу, по рылу...»
Пробежал немного, остановился: что, мол, за сооружение такое на гладком месте?
Вот он шагах в семи между кочками, весь белый, только шея красная да на плечах будто погоны краснеют.
«К-вам, к-ваам, к-вааам...» — убедительно так выводит куропат. Откликнись, мол, подружка! Должно быть, пригляделся, понял, что страшного ничего нет: те же сосенки, что и по всему болоту растут, только слишком густо собрались, какая ж в том беда?
«К-вам, к-ваам, к-вааам...» — да где же она, в самом деле!
И куропат припустился бегом вокруг шалаша, вдоль самых комельков сосенок, воткнутых в мох. Слышно, как ножки птицы шуршат по подсохшему мху и реденьким кустикам подбела.
Я замер, не дышу, чтобы не спугнуть белого приятеля, хотя, по правде говоря, на что он мне нужен?
Временами он останавливается и, вытягивая шею, выглядывает: да куда же «она» запропастилась? Звала, княмкала, а теперь извольте радоваться, как сквозь землю провалилась! И петушок опять торопливо пускается на поиски невидимой подруги вокруг шалаша; ведь он, слава богу, не глухой, ясно слышал, что она подавала голос именно здесь, около этой гущи сосенок. Он описывает вокруг меня три кольца и вновь в недоумений: останавливается: «Кок, кок, кок-кок! Ко-ко! Ко-ко! Ко-ко! — произносит куропат негромко, но все чаще и чаще: — Ко-ко, ко-ко, кококо...»
Наконец звуки превращаются в дробь и сыплются, сыплются. Я замер —превратился в истукана. Ведь белый кавалер ходит вокруг шалаша всего в каком-нибудь метре от меня.
Тетеревов не видно и не слышно; должно быть, слишком не понравилось им мое вторжение на болото, может, и погодой недовольны.
А куропат все ходит кругом. Я и счет потерял виткам. Сам все сижу и не смею шевельнуться по старой неистребимо въевшейся охотничьей привычке: не спугнуть!
Зачем мне зябнуть и мучиться, отсидев ноги? Они ведь болят, они совсем онемели... Так нет же! Живущий в душе охотничий бес не допускает расправить ноги: ведь улетит! Не смей спугнуть!
Сижу и взаправду начинаю застывать: утро-то с морозцем!
«К-вам, к-вааам, к-ваам...» — басит куропат, вышагивая вокруг шалаша; вновь и вновь останавливается и начинает тихим голосом уговаривать: «Кок, кок, кок-кок! Ко-ко-ко..., — все чаще и чаще и снова переходит на дробь: — Кокококококококо...»
Я, конечно, помалкиваю, а сам думаю: «Черт бы тебя побрал! Долго ль ты еще будешь мучить меня? Неужели не можешь убраться подальше?»
Прошло уже с полчаса этой пытки, а куропат и не думает расставаться со своей мечтой. Он все настойчивей. Вот, найдя в стенке шалаша местечко пореже, как раз там, куда протянуты мои ноги, он просовывает в шалаш свою рыжую шею... Поглядев, не белеет ли где-нибудь «она», он убирается восвояси и опять пускается вкруговую. Ох, черт!
И вдруг я слышу шуршание подозрительно близко за спиной и через мгновение вижу куропата, пробирающегося вдоль самой моей ноги... Цап! — левой рукой за спину птицу вместе с крыльями. Перехватываю правой и мигом сую в рюкзак. И так все удачно вышло, что куропат даже не трепыхнулся, а во тьме мешка и вовсе притих.
Конечно, добывать весной белую куропатку недопустимо, но мне захотелось проделать с петушком один опыт...
Уже совсем рассвело. Красная зорька становится все ярче и вместе с тем меняет багряные краски на позолоту. Она как будто собирает всю силу своего блеска к одному месту. Вот-вот здесь покажется солнце...
И оно вдруг высовывается из-за дальней кромки леса, яркое, румяное, полное силы и задора... Каждый раз, когда вижу ясный весенний или летний восход, я не могу отказаться от мысли о какой-то удали солнца, отважно врывающегося в мир земной и заставляющего все на свете играть новыми красками.
Не раз видел я, как тетерева на току примерно за полчаса до восхода прекращают игру и сидят как воды в рот набрав, разве что поклевывают прошлогоднюю клюкву возле своей, в драках отвоеванной токовой кочки. Но стоит солнцу показаться над горизонтом и брызнуть розово-золотым сиянием на мох болота, как ток приходит в движение. Начинается перечуфыкивание косачей, они ярятся, подлетывая кверху, и один за другим принимаются бормотать-бурлить. И ток закипает в полную мощь.
...А сегодня что-то тетеревов ни слуху ни духу. Даже солнце не в силах разжечь тока; сильно же я расстроил петухов!
Посидел я, посидел еще минут двадцать и — нечего делать! — побрел в деревню.
Дома я прежде всего показал патронташ своей хозяйке.
— Видишь, все патроны целы.
— Ну, вижу. Опять ничего не убил! Ходишь, ходишь, а ничего не приносишь!
— Патронов не тратил, а птицу принес! — похвастал я.
— Неужто нашел убитую? Небось протухла твоя птюшка.
— Не протухла... — и я вытащил из мешка свою добычу: — Гляди, руками поймал...
Куропат стал вырываться, вертел краснобровой головой на рыжей шее и произносил невнятные звуки, доказывая свою «живность».
— Ой! Да живой! Да как это ты ее, Василь Иваныч, споймал?
И я рассказал Анне Ивановне, как подманил, как схватил.
— Ой да Василь Иваныч! Ну и охотник! Ну и ловок!
Я смастерил клетку из древнего сундука без крышки, на место которой прибил старую проволочную сетку от веялки. Одна из стенок сундука стала дном клетки. Это дно я выстелил мхом, чтобы у пленника хоть под ногами было что-то знакомое. Куропата мы с Анной Ивановной поместили в холодной, нетопленной половине дома.
Стали приходить соседи, дивятся на небывалую добычу:
— Это что? Ой, да как это ты сумел!.. руками? Ой!.. — этим «ой» конца не было! Интерес был такой, как будто куропат имел ранг не ниже жар-птицы.
Да, но чем же все-таки кормить пленника? Конечно, клюквой! Благо у Анны Ивановны был запасец этой доброй ягоды.
Пока я засыпал горсть ягод, куропат отчаянно метался по клетке. Да и потом, пока я наблюдал за ним, он сидел неподвижно, забившись в угол, даже и не думая взяться за еду.
Я ушел в жилую половину дома, чтобы не волновать птицу, а когда через полчаса проведал ее, ни одной ягодки не было. Я насыпал еще горсть клюквы. Результат был тот же. Быстро же акклиматизировалась птица!
Колхозный бригадир Алексей Михайлович выдал из кладовой граммов по сто овса, пшеницы и гороха. Овес и пшеницу куропат принял благосклонно, а горох — никак.
На другой день мы с Анной Ивановной вели беседу о судьбе белого товарища...
До Отечественной войны я останавливался в Заозерье у закадычного друга и, ясное дело, заядлого охотника, Василия Сенина. А теперь ни его, да и никого из прежних охотников в деревне не стало. Вот и гощу я у Анны Ивановны. В большом семействе жила она прежде, да не повезло: старики — отец с матерью — умерли, а братья — кто на фронте погиб, кто в заключении, в лагерях, а один — в известковом карьере обвалом был убит. А вдовы братьев с ребятишками разъехались кто куда. Сама Анна Ивановна замужем не была, браковалась сельскими женихами из-за ноги, сломанной еще в детстве. Так и осталась она на старости лет одна-одинешенька. Много повидала горя и в своей семье, и у соседей...
— Так что же делать с куропаткой будем? Может быть, в Москву в зоопарк отдать?..
Анна Ивановна возразила:
— Охотился, трудился и отдавать? Подержи ты птицу. Может, яиц нанесет.
— Какие там яйца? Это ж петух.
— А петух — так сварить его, да и дело с концом.
— Нельзя, Анна Ивановна, весной куропаток стрелять запрещено.
— А ты и не стреляй. Зарежь — вот и прав будешь.
— Да это ж все равно. Бить нельзя, уничтожать...
— Это почему ж? Добро бы саму курицу-куропатицу — ну ей, известно, весной цыплят высиживать да воспитывать. А петуху что? Он только болтается со всеми куриченками направо-налево. Как у нас вон Мишка со всеми солдатками путается...
— Погоди, Анна Ивановна, не так! Ни с кем куропат направо-налево не болтается. У него есть одна законная жена. Так они парой и выхаживают цыплят.
— Ну, если так, тогда другое дело. Тогда какой же он петух? — Анна Ивановна усмехнулась. — А еще Петей назвала я... Эх, небось убивается евонная-то жёнка! Куда пропал?.. Это все равно как у нас Таня Мишкина. Его, Мишки-то, по два-три дня дома нету, а у нее все сердце выболит. Тоже и с мужем горе горькое! Она мучится, страдает, а он пьянствует. Потом бредет домой, корячится, что расшира пречистая, бельма пучит, а слова сказать не может. Такого и ждать-то не стоит!.. Зарежь ты его! — неожиданно добавила моя хозяйка.
— Анна Ивановна, за что ты на птицу негодуешь? Разве куропат станет пьянствовать?
— А ведь твоя правда.
— Знаешь что? Снесу-ка я Петю да выпущу на Алешкинском болоте.
— В такую-то даль пойдешь? Да выпусти ты его вон за полем. Неужто он домой дорогу не найдет?
— Найти-то найдет, да не промешкал бы долго. А может, он там, на Алешине, супруге экстренно необходим, — пошутил я, впадая в тон своей собеседницы.
Анна Ивановна подумала малость и согласилась:
— Конечно, так он скорее к своей семейке прибьется. А то дорогой как бы за какой-нибудь девкой не приударил. Вон Сенька Ключанов попал на лесозаготовки за Валдай да к девчонке и присватался. А потом, дома-то, что было! Ведь она в суд на него подавала...
Я перебил:
— У куропаток девушек сейчас нет. К весне все замуж повыходили.
В общем решили мы снести куропата на Алешинское болото.
Так я и сделал. Посадил отбывшую трехсуточный арест птицу в мешок, вскинул рюкзак за плечи — да и марш в лес!
Самый выпуск я решил сделать с Волчужника — это высокая, серпом изогнутая боровая гряда, отделяющая Алешинское болото от Павловского.
Осторожно вынул я Петю и посадил на землю. Подозрительно поглядывая на меня, он пешком отправился по склону прочь. Я забеспокоился... Неужели что-нибудь в крыльях повредил и птица не может лететь? Я махнул рукой:
— Кы-ы-ш!..
Куропат прибавил ходу и побежал быстрей. Но ведь если не полетит, то неминуемо погибнет. Лучше опять поймать да отдать в зоопарк. И я бросился вдогонку за птицей... Но она как ни в чем не бывало вспорхнула и быстро скрылась, мелькая между могучими соснами Волчужника...
А через день я опять сидел в шалаше на току. А ну-ка, Петя, как ты поживаешь?
— Кням, кням, кням, кням, кням...
Вдалеке послышалось: «ах-хах-хах-хах-хахаха-а-а..»
— Кням, кням, кням, кням...
Опять: «ах-хах-хах-хах-хахаха-а-а...»
И вот он, друг, бежит да приговаривает: «по рылу, по рылу, по рылу...»
Бежал-то он к шалашу, да не тут-то было! Шагах в десяти-пятнадцати задержался и начал там свои круговые исследования. Запомнил, значит, урок!..
