Тарбаев Б. И.
Бурка
Жил со мной на севере веселый друг, никогда не жаловался, не хныкал. Только одним страдал недостатком: не умел писать писем. Два года мы были с ним в разлуке, и за два года хоть бы весточку прислал. Когда я вернулся на север, то, конечно, первым делом вспомнил о нем.
«Скучновато без него будет ходить по тундре», — подумал я и попросил летчика, который привез нас на место, сделать во время последнего рейса небольшой крюк — двадцать километров в сторону — за моим другом.
Летчик удивленно посмотрел на меня, хотел что-то возразить, но я спокойно объяснил, что друг привык летать на самолетах... и потом до него совсем недалеко — двадцать километров в сторону. Летчик выслушал меня и согласился. Вечером друг прибыл.
— Пассажир чувствовал себя хорошо? — спросил я летчика.
Он улыбнулся.
— Кажется, сначала у него немного кружилась голова, но потом все обошлось.
Я заглянул в самолет и увидел своего друга — он улыбался во всю пасть.
«Гав! Гав!» — сказал он мне. Это означало: «Я очень рад!»
— Добро пожаловать, Бурка!
Пес выпрыгнул на траву и лизнул мне руку — не в пример другим собакам, которые при встрече от избытка радости носятся вокруг немыслимым галопом. Мы посмотрели друг другу в глаза и сразу поняли, какие дела сейчас важнее всего: нам следовало идти в лагерь и закусить.
В палатке я дал Бурке рыбу, он съел ее, как подобает воспитанному псу: всю без остатка и облизнулся. Последнее означало, что одной рыбы ему мало и он желает получить еще одну. Но у меня была лишь одна рыбина, я сконфузился и предложил ему взамен миску фасолевой похлебки с мясными консервами. Он деловито понюхал суп и поступил с ним так же, как и с рыбой, — съел весь без остатка. После ужина я показал ему лагерь: спальную палатку, палатку, где мы делали чертежи, и, наконец, кухонную. Палатка-кухня понравилась ему больше всего. Он тщательно обнюхал ее снаружи, заглянул внутрь и дал мне понять, что ему лучше всего остаться на ночь здесь, возле дверей, на всякий случай... Хорошо когда имеется верный друг —не скучно, а главное, за продукты спокойно.
На следующее утро меня разбудили гуси. За ближайшим холмом было озеро, и тамошние гуси время от времени устраивали соревнование, кто громче крикнет. Голоса у гусей были звонкие — недаром их горластые предки Рим спасли, только порядка у них не было — кричали они все вместе, получалось сплошное: «Га-га-га...» Оказалось, что Бурка проснулся раньше, чем я, и уже ожидал меня у дверей палатки.
«Пойдем, — сказал он мне глазами, — я принес такую штуку, какой ты никогда не видел».
Он повел меня за палатку. Там лежал небольшой тюлень, вернее не тюлень, а две трети тюленя. Куда девалось остальное, я не знал; может, съел Бурка или кто-нибудь другой. Бурка тихонько взвизгнул и лизнул тушку, предлагая мне сделать то же самое, но я отказался.
— Видишь ли, — объяснил я Бурке, — этот тюлень не целый, и я не знаю, кто съел его третью часть, — может быть, тот, кто ее ел, и зубов никогда не чистит, и потом все дохлые тюлени — дрянь, сильно воняют.
Бурка отчаянно закрутил хвостом: «Ничего подобного, хороший тюлень!»
Мы с ним поспорили: каждый остался при своем мнении. После чего я заткнул себе нос, взял железный крючок и оттащил тюленя подальше от лагеря.
— Давай лучше сходим на охоту, — предложил я Бурке, — что-нибудь повкуснее добудем.
В знак согласия Бурка свернул кольцом свой пушистый хвост и побежал в тундру. Там он стал рыскать среди кочек и кустов карликовой березки, совал морду в мох и фыркал.
«Очень много было куропаток, — то и дело сигналил его хвост, — да вот куда-то все подевались».
— Надо найти! — требовал я.
«Устал, — обиделся Бурка, — я не молодой. Попробуй столько побегать с утра». И лег возле меня, высунув язык.
Сел и я на кочку. И тут привязался к нам один крикун. Спина у крикуна сизая, брюхо желто-белое в пестринах, лапы желтые, клюв крючком. Мы его сразу узнали, это был сокол-дербник; прилетел невесть откуда и кружился над нами.
«Ки! Ки!..» — кричал.
«Гав! — ответил ему Бурка. — Проваливай, а то застрелим».
Мы, конечно, крикуна стрелять не стали: пусть кричит на здоровье, если нравится. Отдохнул Бурка и стал по сторонам носом водить. Нос у него черный, влажный, всякие запахи ловит — чудесный нос. Наклонил Бурка голову набок и хитро так взглянул на меня: «Простофили мы с тобой! Ведь куропатки-то в ивняке сидят».
Стали мы к тому ивняку подкрадываться: Бурка впереди, я сзади.
Бурка сделает десять шагов, повернет голову и говорит глазами: «Сидят, на одном месте сидят — жирные...»
Совсем близко подошли мы к ивняку, остановился я и приготовился стрелять. Бурка струной вытянулся, нос и глаза на куропаток нацелил. Легавые собаки, которые медали получают на выставках, стойку на дичь делают. Какой-нибудь сеттер или пойнтер, перед тем как куропатку из куста выпугнуть, поднимает переднюю ногу. Бурка на выставках не был, потом никакой он не сеттер и не пойнтер, а самая обыкновенная лайка. Переднюю ногу он не поднимает, он поднимает ту, которую удобнее.
«Гвах! Гвах! Охо-хо-хо! — захохотали куропатки, взлетая. — Видели мы вас, видели! Теперь снова поищите нас!..»
Бах! — выпалил я из одного ствола. Бах! — из второго.
«Ай! Ай!» — завизжал Бурка.
«Ох! Ох! Подальше от вас, подальше!» — орали куропатки, что есть мочи размахивая крыльями.
Бурка рыскал по кустам, искал добычу, но ничего не нашел. Подбежал ко мне, посмотрел в глаза: «Подкрадывались?»
— Подкрадывались.
«Стреляли?»
— Стреляли.
«А где же добыча?»
Развел я руками:
— Промазал. Тут уж ничего не поделаешь, пойдем в лагерь суп с говяжьей тушенкой есть.
Бурка отвернулся и повесил хвост поленом: «И чего это мы пошли за куропатками, если ты стрелять не умеешь; был же тюлень...»
— Да ну тебя, ворчуна. Ты, видно, брат, стареешь, — сказал я ему.
Бурка, не поднимая хвоста, побежал вперед и ни разу не оглянулся.
С тех пор мы стали дуться друг на друга.
Спустя неделю оленеводы подарили нам молодого песца. Был он как котенок и смотрел на всех печальными глазками, уговаривал: «Вы меня не трогайте, а я уж вас никогда не трону».
Сидел щенок на цепочке возле палатки. К нему подошел Бурка и показал зубы.
— Что, разве не нравится зверушка? — спросил я.
Бурка холодно взглянул на меня, наморщил нос: «Мерзкий песец и пахнет от него мерзко. Все песцы мерзкие».
— Ладно, — сказал я, — любить не люби, и трогать не трогай — он маленький.
Бурка на мои слова и ухом не повел. Посмотрел песец на Бурку, и растаяло у него сердечко: родню он ему напомнил — у родни ведь тоже четыре лапы и пушистый хвост. Тихо подкрался малыш к Буркиному хвосту и робко дернул. Пса как будто электрическим током пронзило, затрясся весь. Гневно взглянул на меня: «Вот до чего я дожил, уж и песец стал меня оскорблять. И все по вашей милости...»
Встал он и пошел прочь; хвост по земле волочится. Я-то знал, о чем он в этот момент думал: «Ненавижу я этих песцов! Ненавижу!»
Совсем испортились наши отношения с Буркой. А тут еще приключилась история с гусем...
Жил в нашем лагере дикий гусь, мы его поймали птенцом. Когда он подрос, придумали ему имя: Петька. Это был очень важный и умный гусь. По утрам он степенно провожал нас умываться и тоже барахтался в воде; днем ходил вместе с поваром собирать ягоды. Правда, ягоды собирал не в лукошко: он рвал их клювом — и проглатывал. Увидел Петька Бурку и удивился. Шею вытянул, насторожился: «Га! Га! Откуда взялся желтый пес?»
— На самолете прилетел, — объяснил я Петьке, — очень прошу тебя любить его и жаловать.
«Желтого пса — никогда!» — прогоготал гусь и удалился в палатку.
Бурка конфузливо завилял хвостом: «Очень важная персона этот гусь, не подступишься к нему».
Я думал, что пройдет день-другой и они подружатся, да не тут-то было: Петька оказался с характером. Бурку в палатке он не терпел. Сунется, бывало, Бурка в палатку, а ему сразу на пороге: «Прочь, невежа!» Проглотит пес обиду и уйдет.
Однажды все-таки не стерпело Буркино сердце. Вошел он в палатку, и то ли у него дело было настолько важное, что пропустил он мимо ушей предупреждение, то ли просто не слышал окрика, только перешел гусь от слов к делу: клюнул Бурку в нос.
«У-у-у!... — заплакал Бурка и рассердился: — Гам! Съем я тебя, задиру!»
Гусь даже на цыпочки поднялся: «Что?.. Вы слышали!?»
Подхватился Бурка — и ко мне: «Либо этот гусь, либо я — выбирай».
Почесал я затылок:
— Придется, брат, терпеть. Сам знаешь, какие они, гуси...
Понурился Бурка. По морде видно, что сильно обиделся.
С этого дня стал он спать за палаткой даже в сильный дождь и за завтраком не просил у меня добавки.
Северное лето быстро прошло, и наступила осень. По ночам печальные песни запел ветер: «Скучно мне, очень скучно. Несу я холодные облака, сыплю унылый дождик. Слушайте меня те, кто в каменных домах, слушайте те, кто в деревянных, и вы, которые в палатках, тоже слушайте — всем вам скоро станет скучно...» Послушал я ветер и в самом деле заскучал: пора уезжать в теплые края. У геологов сборы недолги — запаковали во вьючные сумы снаряжение, сложили палатки — и завьючивай лошадей! В один прекрасный день погрузились мы и поехали. Путь длинный. Едем день, едем два, уж и стойбище близко, где живет Буркин хозяин: через гору перевалить да в низину спуститься, потом опять на гору и опять в низину, шесть ручьев перейти вброд и две реки... Недалеко стойбище, да ночь еще ближе, сзади шагает, вот-вот обгонит. Остановился наш караван, и давай мы между собой совет держать: разбивать лагерь или дальше идти. Посмотрели по сторонам: кругом болото, сырь да гниль, ни дров для костра, ни травы для лошадей — гиблое место.
— Э-э, ничего... — заговорил я. — Вчера была лунная ночь, будет и сегодня. При луне иной раз светлей, чем днем; дойдем до стойбища и ночью — по оленьей дороге.
Стемнело, и вдруг надвинулась с севера туча, снег полетел, ветер завыл, как голодная собака. Такая пурга началась, что словами не описать. С такой погодой шутки плохи — в два счета пропасть можно.
— Ну, Бурка, — спросил я пса, — как дорогу будем искать?
Отряхнулся Бурка, презрительно фыркнул, дескать никчемный вы народ, пустяка сделать не можете, и повел караван. Долго мы шли и сильно продрогли. Самое время отдохнуть, горячего чая выпить, да куда там: встала у нас на пути река, глубина саженная.
— Что скажешь, верный друг Бурка? — оглянулся я — нет Бурки. — Бурка! Бурка!..
«У-уу...» — воет ветер. Видно, бросил нас Бурка в отместку за все обиды.
Совсем некстати теперь сводить Бурке счеты, плохую погоду выбрал.
Что мы делать будем?..
Стал я думать, куда нам податься, и пока думал, так продрог, до самого сердца холод добрался. И вдруг сквозь свист ветра голос:
— Э-э-э-ей-ей!
Прислушался, и опять с порывом ветра:
— Э-э-э-ей-ей!
Толкнул меня кто-то сзади, оглянулся: Бурка, мокрый весь, только что реку переплыл.
— Что, старина, наверное, лодку привезли?..
В темноте Буркиной морды не было видно, но знал я, что и он мне по-своему, по-собачьи, глазами говорил: «Пустяки всё! Через час в стойбище прибудем — там уж и похлебку для нас из оленины варят. Я понюхал — слюнки потекли».
Приплыл с противоположной стороны человек на лодке. Людей перевез, снаряжение перевез, ну а лошади сами переплыли реку. Вскоре мы сидели в чуме и ели похлебку из оленины.
Неделей позже расстались мы с Буркой. Сел я в самолет, глянул в окно: стоит он рядом, хвостом машет. Высунулся я в дверцу и не очень громко, чтобы другие не слышали, спросил:
— Ты на меня не обижаешься? А?
Мотнул Бурка головой: «Да ну их, эти обиды».
— Ну, тогда до лета!
«Гав! Конечно, до лета. Не забудь прислать самолет».
Первый медведь
— Дед, — сказал Миша, — завтра я принесу тебе шкуру медведя. Я знаю, где он сидит, и положу его одной пулей. Я его, дед, еще осенью поднял с берлоги — ушел... Собака не догнала. А теперь он тут поблизости околачивается, кривая нога. Я его по этой ноте и узнал, она у него когтями внутрь, видно от роду.
Дед подбросил в железную печку еловых поленец, печка загудела и раздраженно бросила на деда багровый отблеск: лицо у него было сосредоточенное, губы сжаты.
— Шатун, стало быть, — заметил он, когда печка из черной сделалась малиновой. — Одному опасно...
Миша пододвинулся к деду. Пламя, не найдя себе места в печи, вдруг вырвалось из дверцы и осветило Мишу от кончиков потертых пим до русых волос — оно бросило на него свет, точно собралось сосчитать все веснушки на его круглом курносом лице.
— Ничего, — пробормотал Миша, — не велик медведь, и опять же — хромой.
Дед ничего не ответил. Он сидел, пуская к закопченному потолку охотничьей избушки махорочный дым, и размышлял о внуке. Он думал, что внуку и в самом деле пора убить своего первого медведя. Только в середине зимы охота на шатуна опасна, очень опасна. Стоит подумать, прежде чем пойти на такое...
Дед выкурил трубку, набил новую и потянулся к печной дверце за угольком. Рука его, казалось, была сделана из железа и не боялась огня: неторопливо взялась за раскаленную дверцу, будто дверца была совсем холодной, отворила ее. Из десятка выпавших на пол угольков дед выбрал самый горячий.
— Собаку возьми, — сказал дед, делая первую затяжку, — да не дай задрать пса. Шатун, он, паря, шутить не любит.
— Я возьму его без собаки, — ответил Миша.
И, поднявшись, забренчал в углу чайником, очень довольный, что дед согласился пустить его на медведя одного. В мыслях он уже рисовал себе картину завтрашней охоты: медведь скалит зубы, готовый к броску, но мушка Мишиного ружья сидит на лобастой медвежьей башке, палец плавно тянет спусковой крючок. Медведь подается вперед, но уже поздно. Пуля — быстрее... Потом он сядет на мертвого медведя верхом и выкурит цигарку: так положено после удачной охоты. Обязательно сядет и покурит...
— Без собаки я его возьму, — повторил Миша, ставя на печку чайник. — Он возле Горячих Ключей сидит: туда все следы ведут. Собака его только спугнет, хромоногого.
— Горячие Ключи... — пробурчал дед. — Сколько лет на свете живу, а все равно чудно. Места холодные, и вот, на тебе, течет из земли горячая вода. Откуда течет? Кто знает?..
Миша хотел было рассказать, почему в здешних краях из земли течет горячая вода, да вспомнил, что уже однажды рассказывал деду обо всем этом, но дед вроде бы и не слушал, и не верил, и Миша не стал повторять.
Наутро он вышел из избушки чуть свет, когда восток цветом напоминал грудь снегиря. Через час стало светло и он увидел следы медведя. То здесь, то там матово желтели обглоданные стволы осин, виднелись развороченные сугробы, обрывки моха. Видно, зверь сильно голодал и поэтому грыз даже горькую осиновую кору и жевал безвкусный мох. Один след был совсем свежим, он вел прямо к Горячим Ключам. Местами, где снег был рыхл и глубок, медведь часто ложился и лежал долго, так, что на лежке появлялась ледяная корка.
Вскоре Миша увидел над деревьями облако пара: Горячие Ключи были близко. Затем показалась каменная скала, стоявшая у края котловины, из днища которой выбивала вода. Не дойдя до нее десятка шагов, Миша снял лыжи и пополз, зарываясь левой рукой в легкий невесомый снег, а правой поддерживая ружье, чтобы не засыпать снегом ствол. Добравшись до скалы, Миша поёрзал туловищем, устраиваясь поудобнее. Лишь потом — он наверняка знал, что медведь сидит в котловине и никуда не уйдет, — посмотрел вниз. Медведь был там: он стоял по брюхо в теплой луже, образовавшейся на месте ключа, и смотрел на скалу, за которой прятался охотник; он был тощ, с длинным уродливым рылом; жил, видно, в этой котловине давно. Вечнозеленое днище котловины, где в самый лютый мороз можно было видеть нежную зеленую траву, стало серым. Медведь не только съел всю траву, он перерыл землю, выкапывая корни и все остальное, что мог переварить желудок.
Юноша неторопливо взвел курок и навел ружье в медвежью голову. Через прорезь прицела, в нескольких саженях от себя, он видел тоскливый и покорный медвежий глаз. Охотник тянул с выстрелом, а медведь стоял в луже, дававшей его исхудалому телу целительное тепло, готовый умереть.
— Ну! — сказал Миша, плотно прижимая к плечу приклад. — Ну!
Он не выстрелил. Спустил осторожно курок и отполз к лыжам. И в то же время юноша испытывал досаду, очень сильную досаду оттого, что не выстрелил. Это был его первый медведь, которого полагалось брать. А он все-таки не выстрелил. Ему не хотелось возвращаться, хотя для того, чтобы вернуться, стоило лишь остановиться и повернуть лыжи.
Догорал закат, наступала ночь.
Все звезды Вселенной спускались на землю. Они рассыпались по сугробам, повисли на кончиках еловых иголок. И на встречу с ними спешила луна; ее красный диск показался над лесом — и звезды вспыхнули цветами, которые существуют на звездах, но никогда не бывают на земле. Миша остановился.
Где-то внизу слабо светилось оконце охотничьей избушки: дед уже вернулся с охоты и варил ужин.
— Я все расскажу деду, — сказал юноша, и досада, точившая ему сердце, стала таять. Теперь он знал наверняка, был уверен, что в этот день все шло так, как нужно.
Старый Кру видит далеко
Медведь с реки Ши-Из задрал лося. Он следил за лосем из-за кустов можжевельника, тихо крался по моховым кочкам, прятался за ветвями поваленной бурей ели и, наконец, грузной бурой махиной рухнул ему на спину. Он ревел от яростного торжества на весь лес, и в ответ на его утробное рычание во всем лесу тревожно верещали сойки.
У лося подогнулись ноги, но он очень хотел жить и сдался не сразу. Напрягая все силы, с тяжким седоком на спине он поднялся на пригорок, где росла толстая раскоряка ель, и бросился на нее, норовя ударить медведя о ствол. Раздался хруст — сухие ветви впивались в медвежью шкуру, выдирали из нее клочки шерсти, пропарывали ее, однако они же и смягчали удары. Лось отходил от ели на несколько шагов и снова бросался на дерево до тех пор, пока его длинные сильные ноги не подкосились от усталости. Здесь, под старой развесистой елью, среди поломанных ветвей, он принял смерть.
Как только лось перестал дергаться, медведь вгрызся жертве в бок. Взъерошенный, страшный, он отрывал от туши огромные куски и глотал их неразжеванными вместе с кожей, свирепо косясь на кусты, как будто оттуда мог появиться другой медведь и следовало спешить, чтобы до его прихода съесть все без остатка...
У старого ворона Кру были зоркие глаза. Он летел под облаками и видел всё. О, старый Кру никогда не горевал, если медведям подваливала удача, потому что там, где пировали медведи, всегда находилась доля и для него. Он полусогнул крылья и ринулся вниз, навстречу лесу. Засвистел ветер, деревья помчались вокруг Кру вместе с горизонтом, как огромная карусель.
Кру спускался к земле по спирали, и витки становились все мельче и мельче. Спираль кончилась на вершине ели, под которой пировал зверь.
«А-о-о!» — рявкнул медведь, давясь куском. Он посмотрел вверх мутными глазами, увидел на вершине ели Кру и с еще большим остервенением набросился на добычу. Старый Кру смотрел на медведя спокойно и внимательно: маленькая часть этой туши принадлежала ему, и медведь был очень глуп, если не знал этого.
Не распуская крыльев, Кру упал на траву рядом с пирующим медведем и, постояв секунду, боком скакнул к туше. Ворон сделал лишь один скачок и остановился, чтобы медведь понял, насколько он терпелив в ожидании своей доли. Зверь тяжело засопел и перестал есть. Он сделал вид, что ничего не замечает, но шерсть на его загривке поднялась дыбом. Внезапно медведь бросился на Кру, как голодная собака, защищающая кость. Однако Кру отскочил в сторону, и звериная пасть щелкнула попусту. Медведь тотчас вернулся к добыче и снова рвал мясо и снова глотал. Теперь он уже не бросался на Кру, а только скалил зубы и взвизгивал тонко, по-щенячьи; движения его делались вялыми, дыхание тяжким; кусок мяса застрял у него в горле и вместе со слюной вывалился на траву. И зверь долго, угрюмо рассматривал вывалившийся кусок, опустив лохматую голову к самой земле, потом рыгнул — он уже не обращал внимания на Кру — ему хотелось пить, очень хотелось пить. К счастью, река была поблизости, и медведь, колыхая брюхом, побрел через кусты.
Когда он ушел, Кру подскакал к туше и неторопливо съел свою долю. Спешить ему было некуда — у него было много времени и мало дел. Он неподвижно сидел рядом с растерзанным лосем, посматривая вверх, так, что в его круглом блестящем глазу отражались небо и облака, которые он так часто видел вблизи...
И чем дольше ворон сидел на одном месте, тем больше чувствовал, что небо зовет его и что у него есть силы, чтобы подняться в небо, очень много сил. Наконец, он встрепенулся, взмахнул крыльями и, как черная молния, промчался над вершинами деревьев. Кру поднимался в небо широкими кругами, под его крылом серебрилась река, щетинился молодой ельник, покачиваясь, проносились вершины лиственниц. Он видел, как медведь, раздувшийся от мяса и воды, тяжело бредет к месту своего пиршества, видел рыжую облезлую лисицу, шкодливо подбирающуюся к чужой добыче. И еще он увидел человека с ружьем, который тоже шел туда, где лежал лось.
Старый Кру не жалел убитых медведей. Он смотрел на землю, где в прогалинах между хвоей и листьями мелькала фигура человека, и знал: если завтра в ранний час над лесом поднимется столб синего дыма, — у него опять будет сытный обед.
Сильный, тугой ветер распирал ему крылья и уносил все выше и выше, к облакам. Ворон был уже вблизи них, мог коснуться крылом — это было высоко, но и с этой высоты он видел, как человек и медведь идут навстречу друг другу.
Красное солнце устало завалилось за черную гору, и Кру неслышно спустился на раскидистую лиственницу и уснул. Он спал, засунув голову под крыло, но и во сне ему казалось, будто летит, а внизу проплывают опаловые озера, и блестящие, как рыбья чешуя, реки, и лес зеленый и синий у горизонта...
Когда же Кру проснулся поутру и открыл глаза, то сразу увидел над щетиной дремлющего леса далекую струйку дыма... Она означала, что медведь с реки Ши-Из, который никогда не посмотрит дальше своего носа, теперь сам годился в пищу для тех, кто умел летать и видеть далеко...
