Пажетнов Валентин Сергеевич
Долгое время предпочитал я уклоняться от предложений поведать о своей жизни. Но время идет, наверное, в самом деле, нужно оглянуться назад, на прожитое, а быть может мои воспоминания окажутся полезными для тех, кто еще ищет свое место в мире. Итак, все по порядку...
Появился на свет я 20 июня 1936 года в городе Каменске Ростовской области.
Мать работала в банке, отец был военнослужащим. Во время войны семья оказалась в оккупации, потом переехали в Нальчик, по месту службы отца. В 1944 году полк, где он служил, перевели в Ташкент, и там я начал учебу в школе.
Вдоль глинобитной стены нашего военгородка протекал Дархан-Арык, в котором водилась местная рыба маринка. Вместе с девочкой-соседкой мы ловили эту рыбку на удочку, вычищали черную пленку, считавшуюся ядовитой, и тут же пекли на костре, разводя его в углу сада. Сучки для костра я рубил самодельным «топором» из осколка камня. Школа, в которую я самостоятельно ездил на трамвае, находилась возле зоопарка, куда мы с приятелем пробирались через дырку в заборе. Служители заметили нас и разрешили ходить свободно через главный вход.
В 1947 году отец демобилизовался, и мы переехали на родину в Каменск, где я закончил третий класс. А с четвертого начались приключения, ибо я отличался в детстве упрямством и стремлением бродяжничать. Вместе с новым другом, тоже Валентином, мы обследовали все окрестные леса, искали птичьи гнезда, постоянно ловили рыбу, удивляя своей добычей даже опытных местных рыбаков.
Километрах в 10-12 от города раскинулся большой бор, высаженный у Северского Донца еще лет сто назад. Он казался нам настоящей тайгой, и был населен всякой живностью. Запах разогретой зноем смолы, тугой шум ветра в лапах сосен, звонкие крики пустельги, птичьи гнезда с доверчивыми слетками, дымок вечернего костра и тягучий плач совы по ночам — все это производило большое впечатление, оказало влияние на всю последующую жизнь. Я твердо решил прожить свою жизнь в лесу, наивно полагая, что смогу уединиться под его сенью от суетливого общества. Мне хотелось соединить свое бытие с лесными обитателями, я выискивал по карте самые потаенные глухие уголки, чтобы скорее туда попасть. Многие из этих мечтаний остались в детстве, но кое-что все же исполнилось...
Мое отсутствие в доме по два-три дня не беспокоило родителей. Начались занятия в семилетней школе, где я был в четвертом классе. Сентябрьский лес накрыла золотая осень, манили к себе и ягоды ежевики, и разнообразные обитатели бора. В карманах носил кресало с трутом, рогатку с запасом чугунных осколков — этим оружием я владел в совершенстве, добывая на пропитание две-три мелкие птицы ежедневно. Я пропустил несколько занятий, а вскоре спустился на чужой лодке на 14 км от города к лесному острову, на котором решил поселиться, вести жизнь дикого человека... Прожил там с неделю и два дня выгребал обратно против течения, чтобы вернуть лодку на прежнее место. На душе было неспокойно, когда шел домой. Родители подняли на ноги и школу, и милицию, разговор был тяжелым. И все-таки, в декабре, когда уже выпал обильный снег, я сбежал снова. Начитавшись книжек про полярные путешествия, решил построить в лесу «снежный дом» (иглу) и пожить там. Вытащил из сарая заранее приготовленные лыжи, топорик, нож и ушел... будто бы в школу, а на самом деле забрался в лес подальше от дома, соорудил подобие шалаша, накрыв его рыхлым снегом, кое-как переночевал в нем, дрожа от холода. С рассветом пошел на лыжах обратно. Не обморозился, не простудился, но суровый урок получил на всю жизнь.
Вплоть до призыва в армию я содержал в специально построенном сарае разную живность. Мне помогли строить его ребята из соседних дворов. Там жили голуби, выкармливались птенцы ворон, сорок, пустельги, филина, даже степного орла и вертишейки. Два года жил лисовин, которого мы выкупили у хромого инвалида, поймавшего лисенка в норе. Этот ручной лис днем спал, а по ночам выходил через отдельный лаз «мышковать». На второй год его застрелил какой-то охотник.
Последний мой побег вместе со школьным одноклассником совершен был на Дон, к Цимлянскому водохранилищу, где мы очень успешно ловили крупных сазанов в запретной зоне у самой плотины. Когда я, спустя месяц, вернулся, отец встретил меня такими словами, после которых уже я не уходил из дома без предупреждения.
Несмотря на такое отношение к школе, учился я неплохо. Особую благодарность сохраняю к одной из учительниц, которая прощала мои отлучки и относилась ко мне с вниманием. Когда я зашел к ней после службы в армии, собираясь уехать в Сибирь, она сказала: «Нужно терпеливо изучать жизнь зверей, чтобы научиться понимать людей».
После семилетки я решил поступить в ветеринарный техникум, чтобы работать с животными. Это было в станице Морозовской, где произошел нелепый случай. В коридоре техникума началась какая-то драка, когда я просто проходил мимо. Ребята разбили окно, все разбежались, кто-то из взрослых схватил меня, обвиняя в хулиганстве. Пришлось бежать прочь, оставив все документы. Отец пристроил меня на режимный завод, где я получил высокий разряд газосварщика, освоил профессии водопроводчика и теплотехника. В 1955 году получил права шофера и был призван в армию.
Служил я в артиллерийском дивизионе на Дальнем Востоке, мы охраняли военный аэродром под Уссурийском (в то время — г. Ворошилов). Год спустя был переведен под Владивосток, на мыс Бессаргин, а весь 1958 год провел на острове Русском. Не раз приходилось ремонтировать ружья, изготовлял я и охотничьи ножи, а за это меня брали на охоту. Выезжали мы на кабанов, косуль, фазанов в район реки Суйфун или Кедровки. На прибрежных сопках стреляли косуль, которых было множество. На берегу бухты Посьет мне довелось познакомиться с местным охотником Александром Тороповым, которого все звали просто «Михалычем». Это был очень опытный промысловик и рыбак-засольщик, к тому же бригадир. Мы с ним близко сошлись, я рассказывал ему о книгах Арсеньева, а он мне о своей таежной жизни. Осенью я провел с ним два месяца в тайге на промысле и сборе женьшеня. Это была настоящая и главная моя «школа натуралиста», оставившая след на всю жизнь. Михалыч был способен ходить размеренным шагом по тайге день за днем, она была для него вторым домом. Уезжая из Приморья в свои ростовские края, я решил вернуться обратно или поселиться в Сибири, о чем мечтал с детства. Ведь еще в школьные годы я часто принимал участие в «котловых» загонных охотах, научился сам отливать дробь-«катанку». Можно было бы рассказать немало курьезных случаев, которые навсегда запали в мою память...
...Самого первого в моей жизни медвежонка я увидел в природе тоже при необычных обстоятельствах, работая в Приморье на вездеходе. В июне меня командировали в леспромхоз возить лесорубов на делянки. Дорога на лесосеку шла вброд через реку Суйфун. Накануне прошел ливень и проехать было невозможно, высокая вода несла не только всякий мусор, но даже целые деревья. Кто-то крикнул: «Смотрите, медвежонок на кедре!» По самой стремнине несло вывороченный с корнями кедр, на котором сверху примостился горбатый маленький зверь. Течение поднесло дерево к броду, оно дернулось, остановилось, перевернулось набок, и медвежонок исчез в пучине. Все в машине вскочили, я выбежал из кабины, стремясь как-то помочь малышу. Ниже по течению то показывалась, то исчезала черная головка, и на повороте реки ее стало сносить к нашему берегу. Подбежав к этому месту, я сбросил сапоги и прыгнул в воду. Медвежонка несло стремительное течение, было видно, что он уже выбился из сил. В несколько взмахов подплыв к нему, я схватил его за бок около холки. Звереныш развернулся и мгновенно обхватил мою руку всеми четырьмя лапами. Берег оказался близко, и я благополучно выбрался из реки. Медвежонок сразу отпустил мою руку, как только я положил его на землю. Вид его был жалким. Шерсть намокла, худенькое тельце тряслось, он испуганно таращил глазки, хрипло дышал и беспрестанно кашлял. Все окружили его, жалели, говорили ласковые слова. Я взял его в машину, включил печку, мы поехали в объезд на дальний мост.
Медвежонок оказался гималайским или «белогрудкой», как их называют в Приморье. Это был необыкновенно красивый зверек: черная шерсть отливала синью, блестела на солнце, белая полоса охватывала нижнюю часть шеи, переходила на груди в широкий «галстук», простиравшийся до самого брюха. Небольшую голову венчали непривычно длинные округлые уши. Маленькие черные глазки смотрели удивленно и как бы со страхом. Медвежонок остался на лесоучастке. Я дважды, при случае, заезжал его проведать. Вначале его назвали «Пловцом», потом переделав в «Плавика», а позже звали «Плашкой». К середине лета он вырос, научился выпрашивать лакомства, становясь на задние лапы и смешно дергая головой. Меня поражала пластичность Плашки. Движения его были мягкими, ровными и в то же время сильными и необыкновенно разнообразными. Ничего подобного я не видел у других зверей. Осенью я узнал от знакомых, что Плашку определили на какую-то зообазу. Подросший зверь-попрошайка становился опасным. О дальнейшей его судьбе я не знаю.
В декабре 1958 года я уже был дома, в Каменске, стал работать на заводе шофером. В марте 1959 года женился на девушке Светлане, с которой познакомился в новогоднюю ночь, а в июне мы с одним чемоданчиком на двоих выехали в Красноярск, и краевое охотуправление направило меня охотником в Ярцевский коопзверопромхоз. Древнее село Ярцево расположено в 600-х км по Енисею ниже Красноярска. Я стал штатным охотником, а Светлана устроилась в столовую речного порта. Потомственный охотник Капидон Николаевич Пермяков, недавно переехавший сюда с Лены, взял меня в напарники. Нам выделили участок по правобережью Енисея на реке Исаковке. В ее верховьях никто не охотился. Там была поистине настоящая тайга, глухомань без признаков вмешательства человеческих рук, страна моих детских и юношеских мечтаний. Мы пошли выбирать место для избушки, ловили хариусов, любовались могучими кедрами, собирали ягоды черники и черемухи — все это было прекрасно. Но в лесу на мне сразу же «мешком» повис гнус: комары, мошки всех мастей, а на реке нас донимали слепни.
Избушку решили ставить на полянке возле впадения реки Летней в Исаковку. Рубили кедры, кряжевали и клали венцы на мох. Работа была для меня не новой, но на третий день распухли суставы, и каждый удар топором отдавался болью. Капидон же, пятидесятилетний мужик, только посмеивался, работая как ни в чем не бывало. Спали мы урывками, кутаясь в брезентовые пологи — это и экран у костра, и заслон от ветра или дождя, и одеяло при ночлеге. На третий день раскололи клиньями несколько кряжей на плахи, сделали из них крышу. Двери, нары и окно решили делать позднее, когда принесем пилу. Вниз спустились на плоту, который смастерили на черемуховых вязах. Я был восхищен искусством, с которым Капидон приготовил «веревки»-вицы из длинных черемуховых веток. Он разогрел их на костре, зажал верхний конец в вырубленном пазе деревянным клином, к толстому концу специальным узлом привязал палку и скрутил ветку. Разогретая древесина расслоилась на множество жилок и превратилась в крепкую веревку. Оставалось сделать петлю и скрепить ею очередную пару бревен, из которых собирался плот. Вниз по Исаковке мы спустились за пять часов.
Второй раз мы зашли на Летнюю в сентябре, чтобы закончить избушку и наловить рыбы. Сделали дверь, окно, вставили принесенное стекло, получилось уютное и теплое зимовье. Рыбы наловить мы не успели, начались морозы, хариус скатился в ямы. Домой вновь отправились на плоту, но смешанная с шугой и снегом вода, похожая на серый кисель, стояла низко, на быстрине мы ударились о камень, вицы лопнули, бревна разъехались, и мы со всем имуществом оказались в реке. Я вплавь поймал свой рюкзак, кое-как выбрался на покрытый снегом берег, развел костер (благо, спички всегда хранил надежно в нагрудном кармане). Откуда-то сверху раздался зычный голос напарника — эта купель не застала его врасплох, он тоже сушился возле своего костра. Купание нам не повредило.
В октябре меня с двумя охотниками завезли на катере вверх по реке Сым специально для охоты на белок («белковать»). Ради этого я заранее обзавелся мелкокалиберкой (ТОЗ-16), патронами к ней и доставшейся по счастливому случаю рабочей собакой (лайка с примесью овчарки). Мы трое разместились в двухместной палатке с железной печуркой, соорудили лабаз для вещей и продуктов. Осень выдалась малоснежной, ходить по борам-беломошникам было сравнительно легко, но белки оказалось мало, больше полутора десятка за день я не приносил. Регулярно стрелял глухарей, которых там было очень много, мы питались их мясом и кормили собак.
Из тайги выбирались по снегу, погрузив имущество на самодельные нарты. Оценил я и камусные лыжи, на которые встал впервые. Особенно они выручали, когда тащишь нарты на очередной бугор. Кроме своих вещей, я вез еще необычно крупного убитого мной глухаря (рядом с ним другие казались тетеревами), но мои напарники стали смеяться, сочтя это пустой блажью и глупостью.
В тот раз я впервые столкнулся с проблемой социального напряжения в малой замкнутой группе из трех человек, вынужденных быть постоянно вместе. Только позднее, из личного опыта и литературы, узнал, насколько эта проблема может быть серьезна. Но, когда я все-таки принес глухаря в контору, все ахнули — такую птицу никто никогда не видел! Весил он восемь килограммов 100 граммов. Позже через мои руки прошло множество глухарей, но подобного уже не бывало.
В ноябре, когда на реках встал прочный лед, мы с Капидоном ушли «соболевать» в нашу избушку на Летнюю. За сезон добыли 26 соболей, что по тем временам было неплохим достижением. В марте ловили соболей обметом для расселения. При этом все имущество таскали при себе нартами, каждый раз готовили ночлег заново. Поймали мы семь соболей, одного не уберегли, за остальных получили высокую цену. Шла кампания переселения соболей с Енисея на Обь, чтобы улучшить меховые качества тобольского кряжа за счет енисейского (так объяснил нам охотовед И. Е. Шумейко).
В Ярцевском коопзверопромхозе я работал до 1963 года. Весной заготавливали пролетных уток, которые в массе садились на отдых и кормежку на «лывы» (пойменные низины с талой водой). После ледохода ловили щуку, причем иногда попадались очень крупные рыбины, до 20—25 кг. Сдавали ее на рыбзавод, там делали консервы. Кололи кедровую клепку для бондарного цеха, где готовили бочки под бруснику, мед и перетопленное медвежье сало. Летом косили сено, гнули полозья и дуги для саней, заготавливали разные ягоды. В сентябре 1960 г. меня попросили провести экспедицию геологов по реке Исаковке. С ее верховий вывезли вертолетом 15 сентября. В этот день у меня родился сын Сергей.
Лето 1961 года я проработал пастухом в совхозе «Молоковский». С июня до конца августа в обезлюдевшей деревне Тонково (шла кампания «укрупнения» деревень) я проходил в подпасках у потомственного пастуха, русского немца Володи Штайнера. Он с родителями был выселен в годы войны из Республики немцев Поволжья. Кроме пастьбы, я должен был оберегать стадо от медведей; за июнь убил из карабина восемь зверей. За тот год я вполне оценил трудности нелегкого пастушеского дела.
Два последних сезона я промышлял в одиночку, забравшись в самые истоки Исаковки. По пути наткнулся на старые, вросшие в землю бараки — старатели когда-то мыли здесь шлиховое золото. Сделал там новую избушку, зимой ходил туда на лыжах с нартами за семьдесят километров. Однажды, когда шел по замерзшей речке, лед подо мной проломился. Стоя на лыжах на дне, я долго не мог выбраться, и только с помощью своей собаки мне это кое-как удалось. Моим спасителем был очень крупный лохматый пес, чуть ли не в пятьдесят килограммов весом, носивший кличку Шарик. Мне пришлось идти на лыжах, «закованному» в ледяную броню, до ближайшей избушки. Я не мог снять одежду, пришлось ее разрезать. Подобные весьма опасные «приключения» свойственны почти всем таежникам, сплошь и рядом рискующим жизнью. В тот же последний сезон я едва не утонул в Енисее, когда переходил реку уже при начавшемся ледоходе.
Содержать семью и хозяйство на заработок штатного охотника не удавалось почти никому, особенно приезжим людям, не имеющим здесь своих корней и близкой родни. Пришлось мне потрудиться и грузчиком в речном порту, и сварщиком в леспромхозе, работал в кузнице... В 1962 году я снова был проводником у геологов на Исаковке. Начальник этой партии, потомственный геолог, москвич Юрий Долганов, стал моим другом, позднее мы с ним встречались в Москве, он знакомил меня со столицей.
По мере того, как я осваивал премудрости таежной жизни, росла потребность в приобретении знаний по биологии, в области охотничьего хозяйства и звероводства (в промхозе была ферма черно-бурых лисиц). Но мне были неизвестны учебные заведения такого рода, я окончил только семь классов. Решил расстаться с Сибирью ради учебы, и в 1963 году мы переехали в Ростовскую область, в райцентр Тарасовский, где я стал работать в механических мастерских местного совхоза. Светлана устроилась воспитателем в детском саду, куда устроили и детей. Я поступил в вечернюю школу, где довелось снова конфликтовать с директором, но со временем он признал во мне полноправного ученика и даже не раз ставил в пример другим.
Неожиданно для самого себя мне пришлось стать председателем рабочего комитета нашего крупного совхоза, осваивать административную работу, а затем побыть и заместителем секретаря парткома этого хозяйства. Одновременно я усердно работал за рулем нового комбайна СК-4, что дало нашей семье весомый приработок.
В 1963 году, закончив среднюю школу, я поступил во Всесоюзный сельскохозяйственный институт заочного образования, который действовал в Балашихе, размещаясь в зданиях бывшего Московского пушно-мехового института. В зимнюю и весеннюю сессии сдал экзамены за 1 и 2-й курсы. У меня сложились хорошие отношения с ректором ВСХИЗО, профессором Алексеем Михайловичем Колосовым, известным специалистом по млекопитающим, который проявил ко мне благосклонность и внимание, разрешая сдавать зачеты и экзамены досрочно. Учеба давалась нелегко, однако, в 1969 году приближался финиш, и я уже мог заняться поисками будущего места работы, твердо решив посвятить себя одному из наших заповедников. У меня были знакомые в Министерстве сельского хозяйства СССР, которые рекомендовали Кавказский заповедник и прочили меня на должность лесничего знаменитой тисо-самшитовой рощи в Хосте. Причиной тому стали мои успехи в изучении курса лесоводства, имело значение и мое положение на прежней службе (в министерстве знали обо мне как работнике сельского хозяйства). Мне обещали квартиру в Хосте. Я стал изучать литературу, начав предварительное знакомство с заповедником. Все вызывало мое восхищение — природа гор, традиции, начиная от Кубанской охоты до современности, но я решил убедиться во всем этом собственными глазами, взял отпуск, приехал в Псебай, на северный кордон заповедника и пошел туристическим маршрутом в горы. Переход не принес радости, местами он был доступен только альпинистам. В Сочи я пожил два дня у своей тетки, разбирая дневниковые записи, и решил, что горы не для меня. Вернувшись домой, посоветовался с женой, и мы решили искать вместо Кавказа какой-нибудь таежный заповедник. Выбор пал на Центральнолесной. В Москве это решение восприняли удивленно — заповедник считался захолустным. Надо сказать, что он был создан первоначально в 1931 году, но в 1951 г. его закрыли. Восстановили на сокращенной площади лишь в 1960 году. Теперь там работали только двое научных сотрудников, вся научная работа опиралась на исследования Лаборатории биогеоценологии Ленинградского ботанического института. Пришлось ехать знакомиться с дирекцией, предупрежденной обо мне звонком из главка (Главприрода МСХ СССР). Явился в декабре, одетый в легкую куртку и хромовые сапоги, как привык ходить у себя «на юге». Местные жители смотрели на меня с недоумением, поскольку морозы стояли нешуточные. Директор сразу же согласился меня принять, людей в заповеднике остро не хватало. Я просился в научный отдел, но директор предложил сперва поработать начальником охраны, чтобы ознакомиться с территорией, помочь главному лесничему организовать лесную службу. Договорились, что я буду два года работать в охране, а затем перейду в научный отдел. На вокзал меня отвез шофер, местный житель, который твердо заявил, что жить и работать тут я не буду («видал я здесь всяких людей»). Но пророчество это не сбылось.
Уволиться из совхоза с руководящей должности было не просто, но я убедил всех, что стремлюсь к своему любимому делу, и с января 1970 года начал работать в заповеднике. К весне уже неплохо знал его территорию и окружающую охранную зону, познакомился и с людьми. Удивило меня обилие в здешних лесах диких зверей — лосей, медведей, волков, куниц — их оказалось гораздо больше по сравнению с глухой тайгой Сибири. Поразили своим величием глухариные и тетеревиные тока. В урочище Барсучиха токовало 50-60 глухарей, на жердевском тетеревином току я насчитывал до 45 петухов-чернышей. Гул от их токования заглушал все иные лесные звуки. С особым пристрастием я старался разобраться в следах медведей на лесных тропах, используя свой прежний таежный опыт. Но постоянные разъезды и текущие дела не позволяли собрать интересную мне информацию. В июне привез сюда жену с детьми, которая сначала огорчилась отсутствием школы, клуба и нормальной квартиры для жилья, но скоро простила мне обман, с которым я вывез ее из обжитых мест.
В 1971 г. я закончил ВСХИЗО, успешно сдал все госэкзамены, а вот с дипломной работой вышел казус. В 1970 году я готовил диплом по интродукции благородного оленя в Вяземское госохотхозяйство Смоленской области. Диплом был готов, и я сдал его своему московскому руководителю для просмотра, но тот скоропостижно скончался. Забрать свою работу у его родственников я не решился и попросил быть руководителем кандидата биологических наук В. А. Волкова, зоолога нашего заповедника. Поскольку я почти каждый день разъезжал там верхом на лошадях, регистрируя все встречи тетеревиных птиц, решили взять тему по рябчику и тетереву, связав сведения по их численности с влиянием внешней среды. Материал я собрал немалый, но на защите вступил в яростный спор с маститым профессором Б. А. Кузнецовым, председателем дипломной комиссии, и меня едва не «завалили», кое-как натянув предельно низкий балл.
Через год после защиты диплома я надеялся перейти в научный отдел заповедника, знакомился с его материалами, беседовал с местными старожилами, часто уходил в лес и ночевал там к удивлению других сотрудников. Но мне снова не повезло. Директор заповедника попал в автомобильную аварию и был серьезно травмирован, мне пришлось его заменить. Переход в науку затягивался на неопределенный срок, все время уходило на административные дела. Это противоречило моим жизненным планам, поскольку я приехал в заповедник, чтобы работать в природе.
В 1972 году я познакомился с профессором Московского университета Леонидом Викторовичем Крушинским, страстным охотником и тонким знатоком поведения диких животных. Он заведовал лабораторией физиологии и генетики поведения при кафедре высшей нервной деятельности, читал лекции по зоопсихологии. Я согласился продолжать работу директора только с условием, что буду ездить в университет на учебу. Для этого нужна была легковая машина, а получить ее было в то время очень сложно. Но руководство отдела заповедников (В. В. Криницкий) и главка (Б. Н. Богданов) пошли мне навстречу, обратились к министру, и новенький «Москвич-412» был получен. Весь учебный год я ездил в МГУ. Сначала был виварий с его особыми, с детства памятными мне запахами, куда меня за руку, словно школьника, ввела Л. Н. Молодкина (сотрудница Крушинского). Близкое знакомство с работой Леонида Викторовича, присутствие на его лекциях по этологии было лучшим временем моей жизни, это приобщило меня к подлинной науке.
Поездки в Москву и постоянное общение с Л.В.Крушинским позволило заново осмыслить весь полученный ранее охотничий опыт. Профессор живо интересовался моей «дикой» жизнью в лесу, промысловой охотой, поведением сибирских охотников и их помощниц-лаек. Он отличал подлинных браконьеров от тех добытчиков, которые были вынуждены нарушать запреты, устанавливаемые чиновниками. Природу сохраняют не их правила, но рачительное и любовное отношение людей, поиски гармонии с миром.
Выяснив, что меня очень интересует жизнь бурого медведя в заповеднике, Крушинский предложил провести опыты по выращиванию медвежат-сирот в условиях, приближенных к естественным. Наблюдая за развитием медвежат, полагал профессор, можно будет «расшифровать» многие элементы поведения этого вида в самых сложных его формах (материнско-детского, пищевого, оборонительного и др.). Была разработана специальная программа исследований, в основе которых лежала идея создания группы «человек-медвежата», имитирующей семью медведей, но в особых условиях.
Медвежат, не меньше двух, чтобы между ними существовала социальная связь, нужно было отловить сразу после выхода медведицы из берлоги или получить от охотников. Медвежата-сироты ежегодно появлялись после охот на берлогах, но обычно сразу же скупались цирковыми артистами. На приобретение зверят нужны были средства. Особым условием эксперимента было невмешательство в деятельность медвежат во время их пребывания в естественной лесной среде. Предусматривались многодневные экскурсии в лес под присмотром одного и того же человека, передержка медвежат в специальной клетке, некоторые другие опыты.
Оставаясь директором заповедника, я начал готовиться к этой работе. На краю поселка, у самого леса был построен жилой дом, в который мы переселились накануне окончания моей директорской деятельности. Расчистили место под будущий вольер, построили две просторные клетки. Я занялся изучением специальной литературы по этологии, но административная работа отнимала почти все время. Я искренне завидовал нашим молодым сотрудникам-зоологам.
Только в 1974 году в отделе заповедников главка согласились отпустить меня с должности директора. На нее назначили бывшего заведующего отделом снабжения главка А. П. Ягмура, а меня перевели в научный отдел старшим сотрудником. Наконец-то я был свободен от постылого администрирования! Начал работать на заповедной территории, собирать материалы о размещении медведей, регистрировать оттиски лап. Убедился, что за всей популяцией этого зверя можно следить по отпечаткам мозолей передних лап, по ширине этих оттисков с учетом места и времени регистрации.
В январе 1975 года я отыскал с лайкой пять берлог медведей в заповеднике и его охранной зоне. За одной из них, располагавшейся в 14 км от центральной усадьбы, начал вести регулярные наблюдения в марте. В берлоге оказалась медведица с медвежатами, которая на одиннадцатый день моего настырного присутствия вблизи берлоги выскочила наружу, сделала пугающий бросок в мою сторону и ушла прочь. Обратно она не вернулась, и на следующий день я забрал из берлоги трех медвежат, двух самцов и самочку, которым было около трех месяцев от роду. Им дали клички — Тоша, Яшка и Катя.
Началась экспериментальная работа по программе, которую мы много раз обсуждали с Л. В. Крушинским. Что-то пришлось корректировать, но в целом опыт выращивания медвежат-сирот в условиях, близких к естественным, удалось осуществить полностью. Не обошлось без казусов. Одного из пятимесячных медвежат приказали отвезти в Москву на ВДНХ для демонстрации публике. Я отвез Тошу, который был явным доминантом, проявлял самостоятельность и отличался независимым характером. Для моей работы больше подходил Яшка с выраженной инфантильностью и слабой конституцией. Его будущее было неясным, и я оставил его. Я предупредил сотрудников ВДНХ о плохом характере Тоши. Поздней осенью раскормленный в просторной вольере Тоша напал на свою кормилицу, нанес ей царапины и был застрелен.
Меня волновала перспектива зимовки медвежат, которые в первый год жизни ложатся в берлогу с матерью и, вероятно, греются возле нее. В Новосибирске супруги-зоологи Терновские держали зимой медвежонка в утепленной опилками дощатой будке.
