Тан-Богораз Владимир Германович
I
Да уж какого меня мати разгульного да Васю родила... Да помоги ты, всевышненький, мне эту рассерую утку да залучить. Да в течение любовушки тебе я косой видичек (Косой видичек — недовольное выражение лица) не покажу... Да за проступки, за главные, тебе я, смугляночка, слова, Дуня, не скажу...»
Из-за Дуванского мыса выплыл челнок, игрушечный, узкий — утлая скорлупка, стесанная в стенках до тонкости картона.
Ездок загребал то вправо, то влево двухлопастным веслом и мчался вперед и тонким фальцетом пел «андыщину», старинную любовную песню, рожденную у Северного моря, полуимпровизированную, дикую и сладкую, как красная малина, вызревшая вдруг на солнцепеке под бурым гранитным «быком» (Гранитный бык — большая гранитная скала.).
«Ах, не к сроку, не ко времю, птаня, поспешненький был я к тебе»...
На самых высоких местах он выделывал горлом заливистые трели, подобные «подлю» тирольцев, дрожащие и чистые, как звуки серебряных струн.
Василий Казанцев ехал из Старого Острога с покупками домой на Бранскую заимку[1].
Он был заштатный казак из пешей Лагунской станицы, осевшей на Севере в давние годы и потом перечисленной в крестьяне, холостой, беззаботный, лукавый песенник, опасный для женского сердца.
Недаром он сам себя называл в песне Васей Разгульным.
Но в это погожее, теплое утро душа его стремилась к «смугляночке Дуне», которая осталась на Бранской заимке «пластать» белобокую рыбу и ждала теперь, дожидалась за тридевятью мысами, за широкими озерами на тундре.
Он называл ее «пчелинкой», «жальчиночкой» «малюточкой», «любкой», изливал свою душу и не мог излить до конца.
Он вез ей подарки из Старого Острога: доски кирпичного чаю, густого в наваре, как деготь, и новую трубку из меди, и пучки табаку, мохнатого и горького, как пепел и полынь, ибо на севере женщины курят не меньше мужчин.
За Дуванским быком открылась глубокая Рассошная — боковая речушка, суженная, как канава, заросшая кустами тальника. Вася Разгульный свернул в закругленное устье и поехал по длинным водяным коридорам, задевая порой веслом за обнаженные корни приземистой березы, отпихиваясь лопастью от земляного обрыва, покрытого вешней водой и наполовину упавшего вниз.
Он плыл без всякого шума, как будто привидением, и порой совсем наезжал на линяющих уток, которые мирно жируют в глухой осоке и помаленьку отращивают себе новые крылья.
Дорога лежала до самого истока Рассошной — на озеро Курье. Потом по переузьям и горлам и бесчисленным озерам через мокрую тундру — до нового плеса широкой реки Пропады.
В летнее время по тундре на ногах не пройдешь, хотя бы и на конских, а на веслах проедешь везде.
Синие влажные жилы полярной равнины разостланы сетью и связаны вместе, как петли.
Можно проехать по вискам[2] и мокрым травяным волокам сквозь все водоразделы из Северного моря хоть в бурный океан, который называется Тихим как будто в насмешку.
Берега стали ниже. Начались перекаты.
Казанцев шаркнул дном о песок, задел веслом о какой-то невидимый ствол, с усилием выдернул лопасть и вдруг выбросил вверх большую блестящую рыбу, сверкнувшую в воздухе и тотчас же упавшую в воду.
Был ход чира. Толстые рыбы, обезумев от жажды нереста — метания икры, лезли вперед, разминая свое затвердевшее брюхо о встречную силу течения.
Присмотревшись внимательно, Вася Разгульный мог видеть, как они пробираются сквозь каждую щель меж корнями, шуршат в осоке, делают прыжки на перекатах, чтобы перебраться дальше, на более глубокое место.
Иные выпрыгивали даже на берег и виляли зигзагами по мокрой траве, как странные змеи, короткие, плоские и толстые.
Вася Разгульный, по вечной привычке своей, зорко осматривал каждую извилину речки, каждый камешек на сером берегу.
Вдруг лицо его побледнело. Он перестал грести и быстро приткнулся носом челнока к песчаному откосу.
На влажном песке отпечатались следы, похожие на человеческие, но только короче и глубже.
«Старик, — с тревогой подумал Вася Разгульный, — дедушко...»
То были следы огромного медведя. Однако Казанцев боялся назвать его звериным именем даже мысленно, ибо медведь считается на севере «знатливцем», способным читать мысли человека.
Русские переняли от инородцев это суеверное почтение к медведю и боятся ставить на него деревянные ловушки, «кулемы»: дедушка узнает наперед и отомстит охотнику.
Ехать дальше по виске было невозможно. Но Василий Казанцев недаром назвал себя в песне Разгульным.
«Нет, я назад не поеду, — сказал он себе. — Я пойду посмотрю. Дедушко, так дедушко...»
Он вытащил челнок и пополз по осоке, пригибаясь, как будто лисица на поиске мышей.
По обычаю местных охотников, с ним не было оружия. Только на бедре был привязан нож собственной ковки, похожий одновременно на копье и на крепкий косарь[3], ибо русские речные звероловы промышляют лисицу капканом, песца — падающим бревном, оленя — ременной петлей, гуся и лебедя — сетью, но часто не имеют даже кремневой пищали[4] с ударным замком и коротким игрушечным ложем, какие до сих пор на севере переходят по наследству от деда к отцу и от отца к сыну.
Узенький тонкий ручей вливался в Рассошную-виску — какая-то мокрая щель, еле заметная в зеленых зарослях.
Казанцев замер на месте, не смея двигаться дальше. Медведь был тут. Он копошился над чем-то в воде, быстро переходя с берега на берег. Казанцев посмотрел еще раз.
«Ей-богу, строит заезок! — сказал он себе с удивлением. — Умнее человека...»
Медведь действительно был занят мудреным и редкостным делом. Он срывал лапами зеленую осоку и бросал ее в воду, стараясь запрудить бегущую струю. Он строил заезок — загородку для ловли чиров, идущих вверх по ручью.
Натоптав и набив осоки, он с минуту подождал, пока течение уже было готово разрушить преграду, и тогда принялся хватать траву вместе с запутавшейся рыбой и выбрасывать охапками на берег. С последней охапкой он выпрыгнул сам и набросился на жирную добычу. Раздался хруст костей и звонкое чавканье. Чиры извивались в траве и прыгали чуть не в рот счастливому охотнику.
В самом разгаре этого интересного занятия медведь вдруг остановился, поднял голову и поглядел в сторону Казанцева своими маленькими злыми глазками.
Казанцев почувствовал, что он открыт.
Медведь немного подождал, словно подумал. Потом медленно стал подниматься на задние лапы.
Перед Казанцевым открылось широкое бурое чрево[5], вылинявшее за лето, с клоками последних волос, висящими на ляжках, могучая шея, как будто изваянная из камня.
Вся огромная фигура лесного владыки имела в себе что-то каменное, подобное статуям или гранитным колоннам.
Под шеей, на крепкой груди, Казанцев увидел «ожерелье» — белый знак в виде двух клиньев, сложенных вместе широкими концами.
«Князь-медведь», — подумал Казанцев с растущей тревогой.
То был «медведь с ожерельем», «белогривый», «загривистый», «меченый дядя». Он попадается редко, но, по словам звероловов, отличается особой силой и свирепостью нрава. Его называют на разных туземных наречиях «царь-медведь», «князь-медведь». И русские вместе с другими считают его старшиной и владыкой медвежьего царства.
Медведь стоял неподвижно, обращая к пришельцу широкие черные лапы. Казанцев глядел и не мог оторваться.
— Совсем человек! — говорил он тихонько.
Он мысленно снимал с медведя мохнатую шубу. Оставалась как будто фигура мужчины с могучими руками и толстыми, кривыми ногами.
«Хитрый! — подумал Казанцев. — Мы деньги платим за шубу, он так, даром носит».
По общему поверью полярных звероловов, под шубой медведя скрывается тело, подобное людскому.
Прятаться дольше не было смысла. Вася Разгульный поднял голову, и взгляды человека и медведя скрестились.
Медведь мотнул головой и слабо вздрогнул, словно собираясь опять опуститься на передние лапы.
Казанцеву вдруг показалось, что «меченый дядя» грозится на него вот этой увесистой черной лапой. Волна страха наконец залила его легкомысленное сердце.
— Ну, не буду, уйду... — сказал он громко и бросился назад сквозь осоку, торопясь к челноку и не смея обернуться, чтобы не увидеть чудовища, бегущего сзади. Мысли его путались.
— Худо!.. Отплатит, найдет!.. — шептал он, задыхаясь от бега.
Он мигом столкнул в воду челнок, схватил весло и, не долго думая, погреб наудалую вперед, мимо медвежьего промысла.
«Царь-медведь» не стал преследовать непрошеного гостя.
Он был сыт и, с медвежьей точки зрения, доволен жизнью.
Постояв с минуту еще на задних лапах, он опустился на землю и с важным видом побрел по тропе, направляясь к верховью ручья.
Здесь было медвежье царство. В густом тальнике были протоптаны глубокие тропы, пригодные даже для всадника. Они расходились и снова сходились, и взгляды невольно искали на каждом повороте медвежью избушку из сказки, покрытую хворостом, с засыпанной листьями дверью.
С важным видом, как подобает владыке, однако с большой быстротой, «царь-медведь» прошел по тропе за два поворота ручья, потом остановился и глухо заворчал, подавая сигнал ближайшим соседям.
Тут было целое семейство: медведица, годовалый подросток-пестун и двухмесячный медвежонок, рыжий, смешной и еще не очень твердый на своих растопыренных лапах. Они тоже занимались ловлей рыбы в верховьях ручья, но без всякой запруды, просто зубами и лапами.
«Меченый дядя» обнюхал медвежонка, хрюкнул совсем по-свиному и отправился в куст. Супруга и дети пошли сзади гуськом. Время обеда и промысла минуло. Теперь наступала пора послеобеденного отдыха.
II
Кончилось лето. На Бранской заимке кипела последняя работа с каким-то прощальным неистовством, до истощения силы. Рыба валилась без отдыха, ночью и днем, всяких сортов и размеров: пудовая нельма и мелкая воструха[6], которая нельме приходится младшей сестрицей и года через два сама вырастает в трехаршинное диво; жирный муксун и малая сельдятка, что в каждой тоне[7] попадает тысячами и вся ячеится[8] в сети, и ее надо выдергивать из цепких ячей голыми руками вместе с наплывающим «салом» — осенним ледком.
Каждую ночь люди промышляли на тонях, а днем убирали добычу на гладком рыбоделе, заваленном остатками. Вечно дымился огонь. Жальчиночка Дуня пластала отборную рыбу и коптила, и сушила, топила из потрохов жир прозрачней слезы и сливала в дубовые фляги трехведерной вместимости, толкла вареные жирные брюшки, приготовляя лакомую порсу и барчу[9]. Рыбу похуже Дуня колола пополам и вешала рядком на шестах подсыхать под морозцем, и солнцем, и ветром.
От вечной бессонницы мутилась голова и слипались глаза. Она выбирала из свежепринесенной кучи живую воструху, еще трепетавшую в руках, и подносила к зубам хрящеватую голову.
— Оповидюся[10] рыбьими глазками, — шептала она и сразу выкусывала хрящ и глаза, проворнее, чем выдра.
Так прогоняют сонливость полярные рыбачки.
Вася Разгульный высох от работы, потемнел с лица и вместо задорной «андыщины» только шептал иногда сквозь сжатые губы: «Урос[11], уйди, рыбный сосед, помоги».
То было заклятье против «уроса» — беса неудачи, который приходит на промысел в последнюю минуту и вдруг разоряет и сводит на нет обильную добычу.
Их было двое на промысле, пригодных к осенней работе, — Дуня Широкая и Васька Казанцев-Разгульный.
Третьей на Бранской заимке была Кузачиха — вдова, сухая, как старый орешек, к тому же одноглазая.
Она хлопотала все больше у дома, таскала на топку ельник, зеленый и смолистый, трещавший в огне, как подмоченный факел, варила собакам и людям еду.
Собак было двенадцать, на полную упряжку. Они так объедались на летнем корму, что даже лаять ленились и только ворчали особенным басом, ленивым и жирным.
Четвертым был на заимке темнолицый Чеплак, ламутский мальчишка. По-русски его называли Сопляк, с большим основанием. Ему было от роду года четыре, и мать его умерла корью в минувшую весну, ибо на севере пестрая корь страшнее холеры.
Сопляк подучился немного по-русски и за неимением лучшего называл Дуню мамкой, а Ваську Разгульного — тятькой.
III
По влажной дороге через широкую тундру двигался странный отряд. То были медведи. Впереди шел «белогривый старик», «старшина». Он словно вырос еще за минувшие недели и даже на четвереньках казался крупнее полярной коровы, какие ютятся в холодных хлевах у самого моря и питаются тальничными ветвями да сушеной рыбой наравне с собаками. Несмотря на свою грузность, «царь-медведь» с особенной ловкостью ставил свои лапы между высокими кочками и ни разу не сорвался и не плеснул воды в борозде. Время от времени он поводил по сторонам огромной головой, но везде было тихо.
Вблизи не было ничего живого: ни врага, ни возможной добычи.
За белогривым «старшиной» шагала тяжелая супруга, плелся пестун и неуклюже подпрыгивал маленький медвежонок. И в самом хвосте, поодаль от других, шел еще один медведь — кузен или шурин.
Он был не очень большой, красивого черного меха и, видимо, старался держаться особо, с недоверием поглядывая на грузного «старшину», шагавшего впереди.
Медвежий отряд собрался на фуражировку[12]. Приближалось берложное время, и надо было поплотнее набивать свое чрево, чтобы жир вырастал и копился под бурой шубой. Впрочем, на безжизненной тундре не было пищи для этих огромных желудков.
Медведи шли через тундру на реку, к рыбачьим заимкам. Они собирались совершить нападение на рыбные богатства, накопленные за лето людьми.
Каждый год от края полярных лесов выходят грабители в шубах и спускаются к северу. Они проходят двести верст, выходят порой к океану.
Они собирают морошку и бруснику, ловят случайную птицу, копают корешки сараны[13]. Но их главная цель — амбары рыбаков. От Чапыгина до Лаптева мыса они не пропустят промысловой избушки, зайдут, поглядят, нельзя ли поживиться. Люди защищаются от них как умеют.
Белогривый «старшина» был страшней и хитрее других. Он знал речные поселки, как свои пять пальцев на растопыренной лапе, и всегда выбирал добычу полегче и вместе пожирнее.
Навстречу попались озера. «Царь-медведь» потянул носом воздух и тотчас же спустился в воду и поплыл на южную сторону. Из жесткой щетины прибрежных кустов, прижавшихся к низкому яру, выплыла стайка гусей и с криком пустилась через озеро.
Они запоздали с линялым пером, были бескрылы, и пеши, и беспомощны.
Черный медведь бросился в озеро и поплыл наперерез стае. Гуси рассыпались в стороны и стали выскакивать на берег. Охотники выскочили тоже. И через минуту придушенные крики уже говорили об удаче гоньбы. Пестун схватил молодого камонка[14], серого и жирного гусенка. Камонок вскрикнул почти человеческим голосом и смолк навеки. И рыжий медвежонок подбежал и отнял у брата горячую добычу и стал теребить ее, ворча и фыркая. Впрочем, гусей было немного, не больше десятка. И это молодое и сладкое мясо только раздразнило медвежий аппетит.
Солнце село, но вместо него по низкому небу катилась луна, ночное солнце грабителей и шаманов. Белогривый медведь решительно тряхнул головой и направился к Бранской заимке. Как опытный хищник, он подходил с подветренной стороны, чтобы не почуяли собаки. Впрочем, собаки, по обыкновению, объелись потрохами и спали как убитые.
Белогривый медведь припал за сплавной корягой, принесенной сверху водой на этот безлесный берег, и горящими глазами рассматривал заимку. Люди спали. Волоковое оконце[15] темнело на южной стороне. Над квадратной дырой очага еле курился дымок из присыпанной пеплом загнеты[16]. Медведь с наслаждением сморщился.
Вместе с враждебным запахом дыма пришло благовоние пищи — острый душок подсыхающей рыбы, жирное дыхание «порсы», ароматный соблазн золотых балыков, срезанных с кожей, провесных и сочных.
Белогривый медведь фыркнул от возбуждения и смело направился к усадьбе. После короткой заминки пошла и медведица. Черный медведь стал подходить осторожно с другой стороны. Он, видимо, хотел сохранить до конца независимость действий. Только пестун с медвежонком остались за кочками сзади.
Белогривый медведь направился прямо к амбару. Амбар был устроен как крепость. Он был зашит по дверям тройной оправой из бревен, зарубленных в лапу. Матица кровли[17] была окружена длинными столбами, вколоченными в землю. Рыбный амбар выглядел как несгораемый шкаф, заделанный в клетку для дальней отправки.
Медведь взялся лапами за край бревенчатой оправы и почти со сверхъестественной силой приподнял ее вверх, стараясь своротить амбар в сторону. Амбары поменьше ему случалось уже не только сдвигать с одного угла, но даже целиком переставлять на новое место. Но этот не поддавался. Только деревянные пружины еловой оправы вздрагивали слегка, сгибались и снова выпрямлялись.
Медведь принялся за дело. Своими тупыми, но крепкими когтями и вершковыми зубами он стал кусать, щепить и сверлить еловое дерево. Он работал молча, с сосредоточенным видом, тихонько пыхтел временами. Он был очень похож на громилу, который работает ночью над несгораемой кассой. Треснула первая рама. Бревно отошло и упало.
С огромным трудом и терпением белогривый медведь разрушил оправу стены и в самой стене проделал новое окошко, как испытанный плотник. Просунул голову внутрь, жадно втянул ноздрями запах лакомой пищи. Но плечи не лезли в дыру. Он оставил лазейку и спустился к реке, принял холодную ванну, потом воротился к амбару мокрый, гладкий и скользкий, сделал усилие и наконец пролез-таки внутрь, вдавился, как пробка в бутылку сквозь узкое горлышко.
Медведица забралась наверх, на сушильню, и стала сбрасывать рыбу с вешал, готовую к отправке и связанную в пачки, ибо ночные грабители хотели не только наесться досыта, но лучшую добычу собирались унести с собой.
Заворчали собаки, почуяв молодого медведя, который зашел через меру направо и забрался «на ветер», и тотчас завыли от гнева и ужаса, услышав движение и запах незваных гостей. Старые псы прижались на месте, как мертвые. Но четыре щенка сорвались с жезлов[18], бросились под вешала и стали с ожесточением лаять на медведицу, шуршавшую в рыбе вверху. Медведица сердито заворчала, но щенки не унимались.
Старая разбойница пустилась на уловку. Она разорвала связку вяленых чиров и стала бросать недовольным щенкам рыбку по рыбке.
IV
— Кто там? — раздался наконец окрик Казанцева, тревожный и хриплый спросонок.
— Усь, Белый!..
Васька Разгульный открыл неуверенно дверь и высунул голову.
— Дедко пришел! — крикнула тотчас старуха Кузачиха, брякнулась на землю и что-то бормотала страшное и злое.
При ярком серебряном свете луны Казанцеву представилась поразительная картина. Двенадцать собак, сорвавшись с привязей, сбились в кучку под темной сушильней и возились над разбросанной рыбой. На крепком помосте вверху стояла чугунная форма медведицы и сбрасывала вниз тяжелые связки чиров. Пушистый и черный медведь подхватил по связке под каждую лапу и, неуклюже переваливаясь, тащил их куда-то в сторону. Из разбитого амбара вылетел толстый бочонок, и вслед за бочонком с усилием вылез медведь, огромный, как целая бочка, и мокрый, как мышь. Он схватил бочонок в объятия и поднялся на дыбы. И при свете луны блеснуло ожерелье, покрытое мелкими каплями влаги, как вышитое жемчугом.
То был недавний знакомец Казанцева — белогривый медведь. Он исполнил угрозу и явился к Васе Разгульному на Бранскую заимку отгостить свою очередь. Вася Разгульный захлопнул дверь и опустился на лавку, совсем обессилев, и потускневший очаг глядел на него багровым и мутным глазком и щурился, словно от страха.
Белогривый медведь поставил бочонок на дно, вышиб крышку одним ударом лапы и громко хрюкнул, сзывая товарищей. Оба других тотчас же явились с сушеной рыбой в охапке. Косматые воры обступили открытый бочонок и стали угощаться, макая сушеную рыбу в прозрачное рыбное масло и стараясь зачерпнуть побольше лопатками рыбьих хвостов.
Они, очевидно, считали Бранскую заимку завоеванной крепостью и расправлялись по-своему с богатой добычей.
Вася Разгульный сидел в оцепенении и молча слушал шорох и звуки, долетавшие снаружи. Ему представлялось воочию каждое движение косматых гостей.
— Уносят, — говорил он, слыша тяжелые шаги обнаглевших зверей. — Опять взялись жрать, катают из амбара...
— Черный пришел, — бормотала старуха. — Чере-пе-рережь твою морду...
— Молчи! — сурово окликнул Казанцев.
Он быстро разгреб золу в очаге и прибавил смолистых корней. Пламя сердито затрещало и вспыхнуло ярко. И в сердце Разгульного вспыхнуло такое же гневное пламя и выжгло дрожащую плесень недавнего страха.
Все добро его гибло за дверью, лучшее благо земное, святая еда... Их ожидала безрыбная осень, одиночество, зима.
Он взял свой нож и с несравненной ловкостью и навыком древних пещерных людей стал прилаживать его к длинному прямому шесту. Получилось копье с древком в сажень, с лезвием в десять вершков, надежным, как штык.
Васька Разгульный решительно распахнул дверь и вышел на двор, сжимая оружие. Он шел защищать последние остатки запасов своих, один против шайки медведей.
Медведи доели бочонок и теперь выскребали последки со дна сухими балыками, как будто ложками. Медведица ушла. Должно быть, гостинцы понесла медвежатам, ожидавшим за кочками.
Черный медведь, видя человека, подходившего с копьем, виновато махнул головой и тоже стал отходить потихоньку в серебряно-лунную мглу. Он был доволен едой и угощением и не хотел рисковать вдобавок неверной битвой.
Белогривый медведь поднялся на задние лапы. Он стоял неподвижно и важно, и вся его фигура как будто говорила: «А ну-ка, тронь!»
— Хонбовник! — крикнул Казанцев, не помня себя от ярости и горя.
Это было ругательное слово. Оно намекало на хонбы — женские меховые шаровары, которые носить непристойно мужчинам. Косматые ляжки медведей, действительно, с виду похожи на женские хонбы.
— Сушеное ешь, — продолжал упрекать его Вася. — Ешь вот меня!.. Я не сушеный, сырой...
Собаки залаяли снова. Они подобрали медвежью подачку и теперь, в присутствии хозяина, были храбрее, чем прежде. Кроме того, на виду оставался только один противник, правда самый большой и опасный.
— Усь, Белый! — яростно уськал Казанцев. — Пестряк, Голова!.. Усь, сволочи, трусы!..
Щенки заливались, как будто колокольчики. Забухал отрывистым басом Пестряк, единственно серьезная собака во всей упряжке. Собаки понемногу приблизились к медведю. Легкомысленный Белый взвинчивал себя лаем и визгом, чтобы прыгнуть вперед и схватить белогривого сбоку за густые хонбы.
Медведь смерил глазами противников. Их было тринадцать. Быть может, ему не понравилось это дурное число. Он опустился на четвереньки и вдруг побежал в сторону, на тундру, с виду неуклюже, но на деле быстрее проворного пса.
Минута — белогривый грабитель растаял в серебряном сумраке. Вася Разгульный стал обходить свои разоренные амбары и сушильни и рассматривать убытки, плача от злости и богохульно браня лесных «стариков» и «знатливцев», одетых в хонбы.
V
В неглубоком яру извилистой речки Веркона, в удобной берлоге, вырытой под корнем осины, лежал белогривый медведь. В подземной спальне его были толстые стенки и тонкая кровля, и сверху лежало снеговое одеяло в сажень толщиной, и было тепло, и уютно, и сухо.
Он был один, без семейства, и спал спокойным и крепким сном. Устье берлоги было завешено ползучим кедровником, и на хвойных зеленых пучках нависли белые хлопья застывшего дыхания. Уже четвертый месяц он валялся на гладко убитой земле, как чучело в шубе. Солнце село на край горизонта и больше не встало: тоже, как видно, заснуло в пламенном доме своем на шесть недель, до святого поворота, когда солнце просыпается снова и уходит на лето, зима — на мороз.
Под снегом дремала земля. Под землей в берлоге спал белогривый медведь, и ему ничего не снилось.
Но когда солнце снова заглянуло через северный рубеж и стало подниматься наверх, с каждым днем забрасывая выше плетеные лыжи свои из медных и тонких лучей, белогривый медведь шевельнулся во сне. Он повернулся с левого бока на правый, сердцем кверху, и тут ему стало грезиться сквозь сон.
Ему грезилась огромная река, покрытая льдом, остеклевшим от солнца, ярким, как зеркало, сверкающим, как жесткое пламя. Вешние воды вздувались подо льдом и глухо шумели. Раздался громовой удар, гулкий и долгий. Это льдистая риза[19] реки отстала от берега, как треснувшая корка. Откололось огромное поле и тихо поползло по мутным волнам. Другое, третье... Вздулась Пропада и почернела. Огромные льдины тянулись густым караваном, лезли одна на другую, толкались о берег.
«Бух, бух! — говорили они. — Проснись, белогривый, пора!»
Он ни разу не видал ледяного каравана, но каждую весну льдины будили его этим могучим и радостным стуком.
Он поднял голову. Что-то стучало вверху, над кровлей берлоги, занесенной снегом, но это не был весенний призыв. Он опустил морду на лапы и слушал спросонья и тупо.
«Вик, вик, вик!» — звонко стучало железо о мерзлую землю.
— Вставай, белогривый медведь!
Посыпалась земля. Блеснул серебристый просвет, как звезда. Это люди пришли и прорубили железом мерзлую кровлю берлоги и заглядывали сверху насмешливым оком:
— Проснись, белогривый... Пора!..
Он проснулся наконец и наполнился темной яростью.
Члены его гудели от сна, как будто чугунные. Он бросился к выходу слепо и тяжко, словно огромная пушка. Но навстречу ему влезло снаружи что-то большое, колючее, злое, полное копий, тупых, косматых и гибких. Это коварные люди обрубили высокую ель и задвинули ее в устье берлоги вершиной вперед, как огромную круглую щетку.
Послышалось пение, гнусавое, льстивое, как будто насмешка:
Крешите, крешите, добудьте огонь.Ворон ликует, носатый радуется,Предчувствует мясо.Дедушка, дедушка,Так Дантра приказала,Сестрица твоя, а наша мать:«Не пугай нас, умри!»
То пели снаружи ламутские охотники по старому наивному обряду.
Они умоляли белогривого умереть добровольно, без всякого серьезного сопротивления .
Он вцепился зубами и лапами в косматые ветки и с бешеной силой потянул дерево внутрь. Он стремился втащить эту огромную щетку до самого комля в берлогу и вырваться на волю. Он пятился пыхтя и бешено тряс упрямую ель за зеленые косы, как будто живую. И так отступил до самой постели своей, под узкий прорез. Просунулось сверху копье, широкое, прямое, на длинном шершавом шесте, точь-в-точь такое, каким грозился обиженный хозяин на Бранской заимке.
Белогривый хотел передвинуться вперед, но ель не пустила. Она врыла зеленые лапы в обсыпавшиеся стенки и застряла на месте, как будто примерзла к земле. Копье подвигалось неспешно и злобно, как длинная змея, и выставляло свой острый, лоснящийся зуб, готовый ужалить.
С хриплым ревом, не помня себя, белогривый владыка лесов бросился кверху, навстречу копью, и схватился зубами за холодное железо. Но копье проскользнуло сквозь сжатые зубы и вонзилось в открытую шею, прямо в середину ожерелья.
Медведь захрипел и зафыркал белой пеной и алой пузырчатой кровью. Он рванулся вперед на острое железо, добрался до бревна, сломал, как соломинку, крепкий шест толщиной с человеческую руку и грянулся наземь.
Он лежал на помосте спокойно и важно, и под мордой его теплился огонек, добытый шаманом из святого кремня и кресала. И перед помостом, взявшись за руки, плясали ламуты, которые ездят верхом на оленях и питаются всякой дичью, выходят один на один на медведя с копьем и кремневой пищалью[20]. Свинцовая мушка[21] из старой пищали жалит без промаха. Копье попадает под левую мышку, как щекочущий палец. Но от этой щекотки свалишься и больше не встанешь...
На «лабазе», свитом из сучьев, в вершине косматого дерева лежит белогривый медведь. Кости его собраны тщательно вместе и связаны лыком. Огромный лоснящийся череп глядит с вершины пустыми глазами загадочно и важно. И ворон порой садится на «лабаз», и стукает носом о череп, и улетает ни с чем.
Напрасно ликовал носатый добычник, предчувствуя мясо. Так не очистят скелета в музее, не свяжут в любой академии...
Прощай, белогривый медведь!..
