Виницкий В.
Чаша бледно-голубой эмали опрокинулась над белой пеленой — это степь. Нет у нее края: хоть там, где сошлись снег и небо, и мерещится серая полоса как будто леса, поезжай и увидишь, как будут предательски разбегаться жидкие березняки и откроют все ту же бескрайнюю степь; а дальше, на новом горизонте, опять обманывает серая полоса.
Зимой умирает степь и смотрит бледным лицом в небо — просит вернуть новую жизнь. А небо, само полумертвое, ничего дать не может. Только когда вспыхнет оно у края зарей, как будто слабым розовым налетом призрачной жизни окрасится равнина... Ненадолго это: погаснет заря, и синим холодом засугробится мертвая степь, и мотает одичалый ветер сиротливые пучки полыни.
Когда погаснет заря, выходит старый Джалгыс[1].
Выходит он то из оврага, то из зарослей камыша, а то просто вдруг вырастет на голой степи темный силуэт громадного волка с тяжелой треугольной головой, словно соединились мертвая степь с бледной зарей и родили желтого зверя.
Постоит волк, чутко послушает и пойдет, не спеша.
Жили волки и умирали, рождались новые и все бережно передавали из поколения в поколение, вместе с драгоценным даром жизни, опыт далеких и близких предков — инстинкт. Это он — мощный защитник рода, причина тому, что зимней ночью все еще поет волчье племя свои унылые песни. Поет так же, как пело многие-многие тысячи лет назад тогда, когда и человек был еще зверем.
Но уничтожил человек одних животных, других взял под защиту и властно сказал: «мое». И нельзя стало волку охотиться — надо красть. Потому извечным страхом ненавидят волки человека и об этом теперь поют зимним звездам.
И Джалгыс полностью принял древние заветы... В одном только отменили их прожитые годы: будь один — один уцелеешь. Узнал это волк, когда, исходя ядовитой слюной, пала волчиха и весь выводок, когда через год дикими криками облавы и треском выстрелов убили другую волчиху... Остался один волк и не сходился больше ни с кем.
Джалгыс-одинокий звали его киргизы, также звали и русские и твердо отличали от других волков. Те остальные приходят и уходят, плодятся и гибнут, а этот матерый громадный зверь всегда один, всегда здесь. Страшно хитрый и осторожный этот одинокий волк, и не узнаешь, где и когда будут розовой кровяной пеной пузыриться перерванные горла баранов. Мало кто видел Джалгыса, но знают про него все и не простым волком считают его и киргизы, и русские.
Потом дознались, что это оборотень.
Случилось это, когда выл по степи ветер и родившиеся на просторе снежные вихри плясали пьяный танец, спотыкались и падали на крыши. Бродяжила среди обрывков туч затуманенная луна. А затерянная деревушка спряталась за хлебные клади, зарылась в солому — боится степи. Ложилась ночь и желтыми бликами тусклых огней прищурились избушки; кружатся у окон снежинки и, заглянув внутрь, улетают, дают место другим. Самое время волчьей гулянки. Потому и не удивился особенно Афанасий, когда увидел волка. Как водится, принял сперва за собаку, а потом разглядел — побежка не та. Загайгакал, как всегда кричит человек, видя волка. А зверь метнулся мутной тенью, свернул в переулок и скрылся за углом. К чему погнался за ним, Афанасий и сам не знает.
Только добежал до угла, смотрит, где волк, а волка уж нет, идет прочь от него человек; смешались ночь со снегом, и плохо его видать Афанасию... Настиг и видит, что это Панкратий Иванович, тот, что живет бобылем на заимке.
Гремел когда-то Панкратий Иванович шибко, торговал скотом, а теперь один остался: кои из семьи перемерли, кои разошлись, и пало налаженное крепкой рукой дело. С того времени как-то сторониться стал людей старик, живет один на своей заимке, а чем живет, неизвестно...
Однако, до сего времени худого за ним не примечали.
Спросил Афанасий, не думая дурного:
— Видел волка? Тут сейчас пробежал.
— Не, не видал. Какой волк?
И тут уж показалось мужику, что нехорошо как-то глядит Панкратий Иванович. Подумал еще: «Чего ему ночью в деревне надо?».
— Да как же не видел. Тут ведь он пробежал у самого тебя. Некуда ему больше деваться.
Сказал, да и осекся, осенило мужика:
— Господи! Да ведь это же он, Панкратий, сейчас волком бежал по улице — оборотень.
Подрал холодом по спине ужас: переулок глухой — одни плетни, крикнуть некого...
Стал Афанасий пятиться, пятиться, да тишком, волчком прочь от проклятого оборотня. А старик стоит все смотрит, пока не завернулся Афанасий за угол.
Как завернул, побежал, путаясь и скользя по снегу, и все чудилось, что вот-вот догонит его бесшумной волчьей побежкой человек-волк, щелкнут страшные клыки и вопьются в затылок... Бежит, из силы выбился, а кажется, что все на одном месте топчется.
Дома ничего об этом не сказал Афанасий, а лег в сторонке; чай пить не стал, а все думал: рассказать или нет? Так напугался, что за нуждой не пошел на двор, а протерпел всю ночь. И к утру твердо решил молчать.
И надо же такому случиться, что через ночь у Афанасия же волки разрыли соломенную крышу, забрались в пригон и зарезали трех баранов и нетель.
Ну, тогда узнали все, что это дело Панкратия Ивановича, он, проклятый оборотень, мстит...
А степь, степь не молчит, — и поехала в кошевках, закачалась в киргизских деревянных седлах, поплелась за гуртами скота, кочуя в избах, в киргизских душных зимовках, жуткая весть: у деревни Карагуш на заимке живет оборотень — старик Панкратий Иванович. В тех же местах бродит по степи большой волк Джалгыс; старик этот и волк — одно существо. Днем Панкратий человек как человек, а ночью рыщет волком...
Одни верили, другие нет. Мужики, те больше отмалчивались — кто его, мол, знает... Бабы, — те все верили твердо и непреложно.
Прошумели последние бураны и улеглись, а потом мутной водой сбежали по оврагам. Живым серебром ковыля заволновалась степь, а с озер несутся лебединые крики и гомон гусей. Теперь небо синее и бродят по нему легкими туманами облака. Порой в сизых тучах запляшут молнии и молодым рокочущим баском смеется гром над огненным балетом. Тогда дробный шум ливня смешается с вольным топотом испуганного табуна. Пронесется гроза и, умытая, успокоится степь, опять кое-где серыми пятнами стелются густые овечьи гурты, пестрят стада и на горизонте маячат серыми кочками юрты киргизов. Живет степь, ветром дышит, и ароматом цветов и травы веет от каждого вздоха. Потом, сожженная солнцем, буро загорела степь да такой и застыла, закоченела к зиме и долго ждала белого одеяла.
Недаром неделю гуляли пришельцы севера — снежные бураны, осмотрелись, притихли и опять смирно полегли спать ровным пушистым снегом.
И когда разорвались серыми тряпками и убежали облака, любопытно оглядывало новую степь невысокое солнце.
Сразу без малого по колена лошади выпал снег, да такой рыхлый, словно пухом устлано — самое время волков заганивать. Любят эту потеху степные чалдоны, переняли от киргизов и сами пристрастились не меньше. Не стоят за ценой, если найдут подходящего коня; четыре, пять лошадей отдадут и дорогим не считают. Добрая лошадь да подходящий снег — и на третьей-четвертой версте ляжет, высунув длинный язык, измученный волк. Ну, тут уж разговор короткий: батиком по переносью — готово. Это с молодым, с матерым, повозиться да повозиться приходится, и те кони, на которых заганивали матерого, славятся далеко по степи, тех скоро не купишь.
Хоть и хорош снег и коней нечего хаять, а, видно, не в пору выехали Васька Бычков и Половников Иван. Видно на самого Джалгыса напоролись — знатко по следу, уж больно велик... Ну, а проклятого оборотня разве загонишь... Так оно и вышло: хитро лег след кустами, запутал в оврагах и скрылся в камышах Заингарсу. Самого волка так и не видали охотники. «Наелись грязи» и ни с чем вернулись...
И опять подтвердилось жуткое: ведь в тот день, когда гонялись ребята за волком, Панкратия-то Ивановича дома не было — в город уехал... Ну, да известно, в какой город. Волком по степи рыскал Панкратий Иванович — вот в каком городе был.
Андрей Кочетков уж знал про неудачу и ждал, что вечером придут ребята рассказать, как и что. Верно, пришли.
Посидели, поговорили кой о чем, покурили. А потом повернули про сегодняшнее. Валили неудачу на оборотня.
Равнодушно отнесся Андрей:
— Кто его знает, — может и оборотень, может и врут, не знаю я ваших бабьих рассказов. Которые желторотые, тем вовсе не надо бы и ездить.
Обиделись ребята:
— Кто желторотый, это еще как сказать. А что верно этого самого проклятущего зверюгу гоняли, тоже верно... Не знаем, завтра, однако, опять поедем.
— Ну, что же, валите с богом, может и привезете Панкратьеву шубу, — зевнул Андрей.
— А ты разве не поедешь? Втроем лучшее: одному гнать, а двоим с боков...
— Не поеду, чего я там забыл?.. Коней только маять... Поди угнали... Где теперь его по степи искать? Только лошадь измучаешь. И у вас тоже кони намаяны...
Так-таки не согласился Андрей да и гостей обескуражил, и те ехать отдумали. Посидели еще, побалакали кой о чем и пошли по домам. А Андрей свернул цигарку да не докурил — бросил, засветил фонарь, пошел в амбар, нагреб там ведерко овса и, мазнув светом по колодцу, пошел в пригон.
Когда возился у двери сарайчика, тихим ласковым ржанием отозвалась лошадь — почуяла хозяина.
Из отворенной двери пахнуло теплым запахом лошади и навоза и к свету просунулась большая серая голова и блеснул умный черный глаз.
— Ну-ка ты-ы, — грубо-ласково крикнул Андрей, и в этом слышалась суровая нежность сильного мужчины к большому покорному животному.
— Ну, ты, Серый. Пошел, пошел...
А Серый понимает, трется головой о плечо и норовит ущипнуть плюшевыми теплыми губами затылок.
Не надо смотреть лошадь в тесном. Грубой и громоздкой кажется она, теснота не для лошади. Совсем не то, когда под умелым ездоком ярится подобравший конь, или, развеяв по ветру гриву, носятся за кобылами по степи. Но и в конюшне поразила бы знатока дивная пропорциональность стройного тела, широкая грудь, сухая голова и, как точеные, ноги. Андреевский Серый гремит на всю округу и не раз брал призы на праздниках. Потому дорожит им Андрей пуще глазу и держит отдельно от других лошадей.
— Ну, ешь, ешь овес-то: завтра тебе работа будет.
Любовно перебирает гриву коня Андрей. А лошадь тычет мордой хозяина, просит ласки. И отказать в ней нельзя:
— Ого-го, Серый. Ого-го ты, лошадушка.
Так и не ушел бы от лошади.
Потом долго еще лежал Андрей на кровати, и сизыми струйками вился табачный дым у лампы.
Думалось о том, где завтра искать волка: кроме как на лугу, негде ему быть, разве забрался к сухим колкам, тогда должен след пересечь дорогу... Думал о том, что не так-то легко будет взять зверя, и мелькнуло было: верно, не простой этот волк. И сейчас же одернул себя: бабьи сказки, все от этого трепла — Афанасия — пошло...
Рассердился, дунул на лампу и скоро заснул.
Еще чуть брезжило, а у заботливых хозяек уже пылали дрова и от этого горел снег под окнами. Андрей стал собираться. Лошадь не седлал, а просто накрыл потником, как перед бегами: коню будет тяжелая работа и каждый фунт за пуд будет. Для того, кто на лошадь сел чуть ли не раньше, чем ходить стал, тому седло и не нужно вовсе. Взял «батик» — березовую палку с шаровидным концом; такими батиками проламывает друг дружке головы киргизская молодежь на баранте[2].
Проскакал деревню, а у кладей затянул поводья и поехал шагом. Косит Серый, досадливо прядет ушами, просит ходу; нет-нет, да начнет выплясывать коротким галопом, а то боком, боком засеменит...
Просится скопившаяся энергия. Но не Серый хозяин своей силы: жестко натянуты поводья, дерут голову кверху и заставляют идти, как надо тому, кто сидит на спине и считает себя хозяином. Только он знает, куда и сколько еще надо бежать, все видит вперед и знает, когда расходовать избыток, а понадобится, сумеет взять и сверх него. Только сейчас не время... Проехали клади.
Шарахнулся было Серый от куста полыни, хоть и разглядел сейчас же, в чем дело, но притворился, что очень испугался и заскакал. И снова задрали железом голову поводья и пришлось-таки покориться.
Раздвинуло дали утро и видать, как вытянул шею журавль далекого колодца.
Свернул с дороги. Снег, как пух, не слежался еще и легко взбивают его фонтаном копыта; если смотреть спереди, кажется, что по грудь в белой пене плывет конь по белому морю.
Нашел-таки след: от луга через увал и дальше в степь легла узкая лента; плавным полукругом обошла киргизские мазанки, свернула в жидкий березняк, вышла, опять вернулась, вышла снова и потянула в степь... Теперь дело ясное: жарь по следу: или просто в степи лег, или в Сексен-Ордынском колке — больше негде. А что это Джалгысов след, сомнений не было: в одиночку теперь редко ходят волки, да и след больно крупный. Он самый — Джалгыс...
Не велик Сексен-Ордынский колок, а все же, когда наткнулся на лежку и от нее галопом заспешил к опушке, увидал, как далеко в степи уже мотается прыжками желтый зверь.
Теперь пошло настоящее:
— Ну-ка, Серый!
Вьет снежную пыль погоня, а сзади остаются, чертят равнину два голубых следа: один побольше, другой поменьше, нет-нет да собьются в один, и тогда большой затаптывает маленький...
Не очень боится погони волк — видал виды: еще вчера за ним гнались двое, они и не видели волка, а волк-то их хорошо сметил и легко запутал в оврагах. И от этого тоже хорошо бы отделаться поскорее. И все высматривает старый, нельзя ли где скрыться, умненько мотнуть петлей следа и выйти на старый путь, где легко по проторенному уйти к лугам, а там опять нырнуть с концом в камышовое море.
Но равнина, как скатерть, негде хитрить, да и некогда: нажимает погоня и, опустив широкую голову, мерным широким махом пошел волк.
Наддал было ходу, и далеко отстал бы человек на лошади, да сообразил волк, что не так просто отделаться, и в такой погоне победит тот, кто дольше выдержит.
И хитро стал рассчитывать скорость бега: взял переду сажен сто и держит их запасом на всякий случай и дальше не уходит. Затянет поводья человек словно не только коню, но и волку, тише пойдет зверь... Припустит лошадь, — и шире машет волк...
Ровным бегом идет расчетливая погоня...
В одном только месте жарко было схватились человек с волком — это у дороги. К ней, описывая полукруг, пустил волк во всю силу, сообразил, что дорогой не надо рвать грудью снег, и легко оставит за собой погоню... А человек тоже понял — режет наперерез. Совсем близко волк, да и до дороги недалеко, того и гляди прорвется.
— Не выдавай, Серко. — И сильно хлестнула плеть по потемневшему потом боку.
— И-их. Куда! Куда!
Да не сбить криком. Словно бы тупее скачет Серый, а зверь напролом так и лезет к дороге...
Выйдет — пропало...
А так и не отжить бы волка, кабы не киргиз.
Треплет мелкой рысцой тощая лошаденка, а на ней мешок неуклюжий серый и накрыт мешок сверху острым малахаем. Трюхает по дороге.
Вдруг ожил мешок, пригнулся, махнул длинным рукавом, толкнул лошадь и с визгом помчался навстречу...
Вдвоем отжили волка от дороги, и опять мерная скачка и снова следом делят круг степи на две равные половины. Но сколько ни бегут, все в центре круга.
А киргиз свое сделал, и долго еще стояла понурая лошадь, словно и не она сейчас бешено скакала дорогой, на ней сидел толстый неуклюжий мешок, и только узкие рысьи глазки, от которых ничего не скроешь в степи, блестели жестким огоньком из-под малахая:
— Ай, джигит! Чок якши, джигит[3]!
И пока не скрылись за увалом сперва волк, потом всадник, все стоял и смотрел киргиз. Потом снова, мелкой трусцой побежала лошадь, и опять закачался в такт серый мешок — в гости поехал старый аксакал[4] пить кирпичный чай с баурсаками[5], вез с собой рассказ о том, что видал в степи...
По пути вспомнит, как и сам когда-то также гонялся за волками или скакал на байге, ну, а теперь стар уж стал, да и не такое теперь время...
А по степи далеко вьются два снежных столба: один большой, другой меньше, и не видать за ними ни волка, ни лошади, ни человека...
Тяжело, совсем тяжело скачет Серый, потемнели бока от пота и со свистом хватают воздух широкие ноздри. Но и волку не легче: с трудом выдирается он из снега судорожными прыжками, видно нашел-таки свою гибель, уж теперь меньше и меньше становится расстояние между лошадью и волком, — меньше запас жизни. А человек уж готовит батик, только бы лошадь не стала.
— Ну, да Серый не из тех...
Вдруг сильным толчком вскинуло охотника, мелькнуло небо и исчезло... Когда пришел в себя, неприятно холодил снег в рукавах и за воротником, болело плечо и в голове шумело. Рядом лежит Серый и, тяжело хрипя, водит боками... А тут близко, всего шагах в полсотни, лежит волк и жадно хватает снег.
Только волка и видит Андрей, дергает торопливо повод:
— Вставай! Ну же, милый, вставай же!
Выбивается из снега передними ногами конь, а задние неподвижны, силится вскочить и не может. Клонит голову в снег, а на губах розовая пена... Плачет мокрый черный глаз...
А зверь вот тут... Близко совсем... Заморенный... Еще бы немного...
Эх! Вскочить бы сейчас на Серого, бурей налететь на загнанного зверя и тяжким ударом выбить звериную душу... Вспыхнувшей злобой бьет ногой лошадь.
— Вставай! Вставай! Сволочь эдакая!
А Серый еще подергался и совсем опустил голову. Только по тому, что водит боками, и видно, что живой. У задних ног чернеет в снегу яма, видно в нее с маху влетел Серый и перекинулся через себя...
Но не до коня теперь Андрею, схватил батик и к волку, а тот не допустил сажен десять и пошел. Бежит за волком Андрей. Тяжело сразу: мокрой стала рубаха. Версты не пробежал — стал... Нету мочи...
Как только остановился человек, так сразу и лег измученный волк. Вспыхнувшей ненавистью нелепо закричал Андрей, замахал палкой и ринулся к зверю. А тот допустил совсем близко и неширокими прыжками пошел прочь.
Андрей остановился — и опять зверь лег. Смотрят друг на друга и человек и зверь, и ненавистью горят глаза обоих. Только желтые волчьи глаза и видит Андрей и ясно, ясно читает былину из вечной борьбы человека и зверя за жизнь и землю...
И тут вспомнил, что говорили про этого волка, и оттого чудится человеку насмешка над бессилием человека. Вся степь враждебная, дикая, порой жестоко мстящая — вся в этих двух желтых точках, и хохочут они дьявольским смехом...
Не помня себя, повернулся Андрей и побежал обратно старым следом. Заполз тот темный ужас, что создал человеку сначала дьявола, а потом бога.
Когда вернулся к лошади, уж застывать стал Серый, и нелепой палкой показывала вдаль окоченелая нога... Смерз пот на слипшейся шерсти и жалким оскалом не то грозила, не то плакала красивая голова.
Сразу забыл про страх, забыл про волка и мучительной болью защемила острая жалость... Казалось, надо что-то вернуть, что-то сделать такое необычное, исполненное глубокой мудрости, вернуть обратно последние часы и сделать все иначе. А сделать уж ничего нельзя... Подступали к горлу слезы...
Вспомнил, как бил ногой его, умирающего, просящего помощи, и жарким стыдом прилила кровь к лицу... Чтобы заглушить, сорвал шапку и хлопнул по снегу. Потом, молча, повернулся и пошел прочь. Не оглянулся ни разу.
Снизилось солнце и красит призрачной жизнью холодную мертвую степь. Лежит в степи загнанная насмерть лошадь, и уж вьется над ней ворона, высматривает, как бы сесть, да боится. Осмелела-таки, спустилась рядом, а потом тяжело перелетела на вздувшееся брюхо; а в небе уже воровато кружится другая..
А недалеко по степи пробирается волк, тихо крадется рядом уродливая тень, и кажется, что не один, а два волка идут по бледно-алому снегу: один рыжий с темной спиной, другой плоский черный.
Ищет где бы спокойно отдохнуть старый Джалгыс-оборотень.
