Петухов Анатолий Васильевич
Старый холостяк Маркуша сидел, нахохлившись, возле печки в своей холодной пустой избе и грел руки. Он только что вернулся с охоты и первым делом затопил печь. Но сырые осиновые дрова занимались нехотя, шипели, чадили ядовитым рыжевато-белым дымом, не давая тепла. Маркуша тянул длинные руки с растопыренными красными пальцами в самое устье, будто нырял в омут этого густого вязкого дыма.
На душе было тоскливо. Десятый день кряду бригада гонялась за лосями и опять возвратилась ни с чем. Хуже того, снова упущен подранок, уже третий с начала сезона. А бригада разношерстная, народец — всяк сам по себе, ненадёжный. Вдруг проболтается кто, и тогда охотовед заставит гасить лицензии. Прошлый год именно так и получилось...
Хлопнула дверь, в сенях проскрипели половицы. Маркуша разогнул спину, повернул голову. В избу вошёл Шиханов, низкорослый плотный мужичок с обветренным белобровым лицом. Он тоже в бригаде, но имеет возможность охотиться только в выходные. Колотнув валенок о валенок, чтобы сбить снег, Шиханов выпростал руку из овчиной рукавицы, шагнул к Маркуше.
— Здорово.
Маркуша, не поднимаясь, вяло пожал тёплую жёсткую ладонь охотника, повернулся боком к печке.
— Ну, как сегодня? — Шиханов сверлил Маркушу острым до неприятности взглядом.
— По нулям.
Шиханов хохотнул, сел на табурет. Маркуша исподлобья глянул на него, полез в карман за папиросами.
— Чему радуешься? Сам в нашем котле.
— Не радуюсь, а — так... Ведь говорил: без меня вам лося не взять.
В прошлом сезоне из семи добытых лосей четырех отстрелял именно Шиханов, и с тех пор он при каждом удобном случае намекал на свою охотничью удачливость.
— Взяли бы, да Тарасёнок промазал.
— Промазал? — острые глаза Шиханова недоверчиво сузились. — А мне сказал — кровь на следу была. Только что его встретил, побежал за бутылкой, весь, говорит, замёрз.
«Болтун» — мысленно обругал Маркуша Тарасёнка и, не скрывая раздражения, процедил:
— Три капли — какая кровь? Чиркнула пуля по коже...
— Не дело. Выходит, уже второго лося запятнали, а к рукам — ни шиша.
Маркуша понял: ещё об одном подранке Шиханов не знает. Но о котором? О первом или втором? И, желая уйти от щекотливого разговора о подранках, сказал:
— Завтра на Ворониху поедем. Суббота, все свободные, вот и махнём полным кагалом. Здесь больше делать нечего...
— На Воронихе — городские, — напомнил Шиханов. — Сегодня они двух заколотили. В Марфинском пеннике. Я механика совхозного видел, он и сказал. Хвалился, что на лосиную печёнку приглашён.
— Чёрт их принёс на нашу шею! — Маркуша швырнул окурок в печь. — Я бы на месте охотоведа пихнул их куда-нибудь за Шараниху, в болота, пускай бы там штаны рвали. А тут чего не колотить?
— Промысловики. Хоть и сезонники, — многозначительно произнёс Шиханов. — И лицензии у них товарные... Но если по совести-то говорить, так в нашем приписном лосей больше было. Сами виноваты, распугали...
— Вот и поедем на Ворониху. Ты обойди всех, предупреди, чтобы к семи у гаражей были, машину заправь. В общем, к завтрему надо подготовиться капитально.
— Можно, конечно, и на Ворониху, — вяло согласился Шиханов, но городские — народ ушлый, законы знают.
— Что ты меня пугаешь? — нервно повысил голос Маркуша. — В своём районе вся территория наша. Где захочем, там и будем охотиться. Да и кроме того, раз они сегодня двух отстреляли, завтра водку пить будут. Не до охоты.
Шиханов ушёл. Оставшись один, Маркуша повернулся лицом к печке и опять вытянул руки с растопыренными пальцами. Дрова, наконец, разгорелись. Дыму стало меньше, тепла — больше. Маркуша жмурился от удовольствия и медленно шевелил руками, будто хотел сгрести это тепло в охапку.
Он считал себя неудачником в жизни. В свои тридцать пять лет перепробовал всякие работы, но рубль давался туго. Три года назад на районной конференции охотников, когда выбирали совет, кто-то в шутку выкрикнул его фамилию, и так нежданно-негаданно оказался Маркуша председателем районного общества охотников и рыболовов.
«А что, не боги горшки обжигают! — думал Маркуша, отправляясь на первую беседу к председателю райисполкома. — Раз выдвинули, значит, приметили что-то...».
И мнились Маркуше безоблачные дни грядущих охот, вольная жизнь в охотничьих начальниках и, наконец-то, лёгкие деньги. Зарплата, конечно, невелика, никто такой зарплате не позавидует, но ведь она вроде как гарантированный минимум, карманные рубли, главный же доход будет от промысла. А охоту Маркуша любил. Кажется, не было во всём посёлке другого столь заядлого утятника. Ради позднеспелого чирка или пропахшей рыбой морской чернети мог Маркуша провести не один промозглый осенний вечер на берегу озера либо в устье реки Толшмицы. Однако безоблачных дней в охотничьих начальниках не оказалось, вольной жизни не получилось. Сметы, отчёты, собрания, сбор членских взносов, тяжба с браконьерами и прочая канцелярщина пожирала уйму времени. Тем не менее Маркуша не отступился от своей мечты, обзавёлся разными капканами и исподволь начал осваивать премудрости пушного промысла.
Но куницы почему-то упрямо не шли в самоловы Маркуши, изловить выдру, что жила в Толшмице, тоже не удавалось, а лисицы так ловко обходили расставленные рукой Маркуши капканы, что сам охотник диву давался. Был, правда, урожай на белку, но как её добудешь без собаки?
Бросил Маркуша пушной промысел, решил испытать счастья на лосиной тропе. Конечно, любая бригада лосятников приняла бы в свой пай Маркушу, раз уж он — председатель. Но быть на подхвате, быть вторым лицом ему не хотелось, вроде бы унизительно, и Маркуша сколотил свою бригаду, в основном из таких же утятников, как сам: не боги горшки обжигают!..
Но и лосиная тропа оказалась тернистой и вовсе не такой прибыльной, как думалось, только менять её было уже не на что, и Маркуша тешил себя надеждой, что вот поднатореют ребята, и дело пойдёт веселей.
И теперь, греясь у печки, он мечтал о завтрашнем дне, который, может быть, и принесёт долгожданную удачу.
В тот поздний час, когда Маркуша уже вовсю храпел на жарко натопленной печи, в маленькой деревушке Притыкино, что в двадцати с лишним километрах от райцентра, в доме старого лесника Матюхи Длинного городские охотники заканчивали ужин. Подробности охоты уже были пересказаны, план на грядущий день обсуждён, водка выпита. Механик совхоза, здоровенный мужичище с красным, всегда похмельным лицом, втайне рассчитывал, что охотники выставят ещё по крайней мере бутылку — как-никак, за столом вместе с хозяевами, которые хоть и старые, но тоже мимо рта не пронесут, — шесть человек и на такую артель да ещё под лосиную печёнку всего две пол-литры? Какое ж это угощение! Но бригадир охотников Зародов, маленький сухонький мужичишко, уже начал шворкать из стакана коричневый чай, и механик понял, что водки больше не будет. Разочарованный и слегка раздосадованный, что понапрасну тянул время, он поднялся из-за стола.
— Однако поздно уж. Пойду...
— А чаю-то? — встрепенулась хозяйка, дородная румяная старуха Густя. — У нас ведь индийский!
— Чай без вина — пей без меня! — усмехнулся механик.
Зародов отложил чай и тоже встал. Рядом с огромным механиком он выглядел ещё ниже ростом и каким-то пришибленным.
— Вы уж тракториста пораньше пошлите, — просительно сказал он. — Тут и езды-то всего километров шесть-семь. А если Мишка с Витюхой, — он кивнул на молодых охотников за столом, — часам к десяти управятся, мы и завтра изохотимся. Дело-то на мази!
— Пошлю, не беспокойтесь, — пообещал механик, а сам подумал: «По угощению и отдача, жмоты!..» — Бывайте! — и ушёл, низко пригнувшись в дверях, чтобы не задеть притолоку.
— Экая утроба! — проворчала бабка Густя. — Сам чуть не целую бутылку выжрал — ведь стаканом пил, люди стопочками, а он стаканом, и еще: «Чай без вина»...
Матюха Долгий, тощий сугорбый старик, сочувственно взглянул на Зародова, сказал:
— Подведёт он вас. С трактором-то. Народом приучен досыта пить.
Зародов пожал плечами: дескать, что поделаешь, если подведёт? А в душе возмутился: вопрос о вывозе отстрелянных лосей был решён директором совхоза, который так и сказал механику: с утра выделить один трактор охотникам. Что ещё нужно? Если уж на то пошло, механика вообще можно было не угощать. А его угостили. Выпил — будь здоров, ел, сколько хотел, и с собой кусок сырой печёнки унёс.
Мишка, добродушнейший спокойный парень, четвёртый сезон после армии промышлявший с Зародовым и хорошо знавший своего бригадира, заметил:
— Плюньте-ка, Сергей Иванович, не расстраивайтесь, всё будет, как надо. Раз уж директор распорядился, механик не посмеет ослушаться.
— Он и не ослушается, а пошлёт трактор поздно, вот и пропал день, — Зародов вздохнул. — Но всё равно действуем, как договорились: я ухожу по теми окладывать быка, а вы ждёте трактор; привезёте мясо, трактористу отрубите кусок, денег — пятёрку, водки — ни грамма, раз уж дело на утре, и ходом ко мне. Утром точно скажу, куда. Скорей всего, к Спирькиной Ляге.
— Добро, сделаем, — в один голос отозвались оба охотника.
Зародов допил чай, вышел из-за стола и тотчас полез на полати устраиваться на ночлег. Расстелил хозяйский овчинный тулуп, бросил подушку в изголовье, нырнул под байковое одеяло лицом к стене и затих. Мишка и Витюха переглянулись: обычно бригадир всегда ложился последним. Не потому, что был крепок и ему долго не хотелось спать, а потому, что перед сном очень нуждался в абсолютном покое и тишине.
— Пускай отдыхает, с богом, — тихо проговорила бабка Густя, разливая чай. — А вам, ребятки, я счас про механика расскажу, сколь он, окаянная душа, водки лачет, — и вдруг смолкла, увидев, как Витюха торопливо приложил указательный палец к губам, потом многозначительно ткнул этим пальцем себе в лоб и чуть заметно кивнул на полати.
Бабка поняла: бригадир думает, и молча протянула Витюхе стакан с чаем. Тот принял стакан, положил в него три кусочка быстрорастворимого сахара и стал тихонько мешать ложечкой, следя за тем, чтоб она не звякнула.
В охоте, но отнюдь не вообще в жизни, Витюха был суеверен. С Зародовым он охотился второй сезон, но хорошо знал, что была какая-то странная зависимость между этими минутами вечерней тишины и безмолвия и результатом предстоящей охоты: чем покой бригадира перед сном был полнее, тем успешней и ровнее проходила охота, и наоборот — после шумного и беспокойного вечера охота на следующий день не ладилась, бригадир нервничал, ошибался.
Поражаясь удивительной способности Зародова предугадывать события, Витюха втайне считал, что Зародов в минуты тишины перед сном занимается магией. Только этим он объяснил и то обстоятельство, что окончательное решение — где и как охотиться — бригадир всегда объявлял утром, и часто это решение напрочь перечёркивало все составленные с вечера намётки, но охота по такому внезапно измененному плану всегда бывала удачной.
В разговорах с Мишкой, который был двумя годами старше, Витюха, конечно, никогда не употреблял слово «магия». Он заменял его словом «телепатия», самому почти непонятным.
Мишка тоже благоговел перед охотничьими способностями бригадира, но как человек практичный, деловой и лишённый каких бы то ни было предрассудков, не находил в его действиях никакой «телепатии». Он считал, что какими бы странными ни казались на первый взгляд неожиданные решения бригадира, в конечном счёте они есть не что иное, как следствие его огромного охотничьего опыта. Именно этот опыт подсказывает в минуты покоя и тишины новые, более надёжные варианты охоты.
Как бы то ни было, но и Мишка, и Витюха всегда ревностно оберегали покой своего бригадира перед сном, хотя ни тот, ни другой толком не понимали и не представляли его состояния. А состояние Зародова было весьма своеобразным. Он хорошо слышал последнюю фразу, сказанную бабкой Густей, понимал, что за столом ещё продолжается чаепитие, а мысленно парил над землей и оттуда, с высоты птичьего полёта, разом видел всю территорию охотничьих угодий, отведённую бригаде для промысла.
Будто на огромной четкой фотографии были видны внизу квадраты лесных кварталов, прямые, как струны, линии просек и визиров, причудливая сеть дорог и тропинок, растекающихся в разные стороны от деревень, болота и болотца, бледно зеленеющие чах-лыми сосенками, лесные обмыски и острова между нетронуто белеющими пятнами лугов и полей, низины, заросшие ивняком и поверх всего, будто кто пунктиром на карте пометил, самое главное: пути лосиных переходов и места звериных стойбищ.
Почти в центре этой территории к западу от неезженой старой дороги серой лентой вытянулась поросшая молодым осинником и ивняком Спирькина Ляга — постоянное место лосиной кормёжки и очень удобное для охоты. Именно к Спирькиной Ляге двигался старый лось-одинец, свежий след которого пересёк Зародов днём, в послеобеденную пору. И теперь, уже засыпая, он видел внизу чёткую цепочку этих следов, которые так и тянулись от Марфинского пенника в низину за Тихим хутором, а оттуда кустами по окрайку поля в Спирькину Лягу. А с противоположной стороны, от болота, мнилось, возле большой корявой берёзы тоже голубели в снегу лосиные наброды. В самой же середине Спирькиной Ляги — аж сердце замерло! — вдруг обозначились на белом тёмные силуэты зверей. Три, и ещё один, четвёртый, немного в отдалении, — самый крупный. «Так вот ты где отдыхаешь, одинец!..» — и тотчас видение исчезло во мраке, будто гигантская тень накрыла землю.
Охотник уснул.
Утром никаких новых планов у бригадира не было. Он буднично подтвердил, что отправляется окладывать быка-одинца и что Мишку и Витюху будет ждать на краю поля у Спирькиной Ляги.
— Хорошо бы часам к одиннадцати вам подойти, — сказал он, берясь за дверную скобу.
— Мы будем торопиться, — пообещал Мишка. — Только бы тракторист не подвёл.
Уличный термометр, прибитый к стене избы возле крыльца так, чтобы с порога можно было видеть температуру, показывал минус двадцать. «Снег скрипеть будет, зато лоси следов больше дадут, — подумал Зародов. — Да и куржак на кустах гуще — след править легче».
Впрочем, сейчас его интересовал прежде всего одинокий бык, следы которого он пересёк последний раз вчера. Впервые жоровые наброды этого лося Зародов обнаружил пять дней назад в Марфинском пеннике. По следам это был крупный и тяжёлый зверь, а по сбитому при кормёжке инею можно было судить, что он ещё не сбросил рога. И почему-то подумалось, что за тридцать с лишним лет лосиного промысла так и не удалось сохранить для себя приличных рогов. А какие роскошные бывали рога! Но все куда-то уплыли, больше по на-чальству, через вторые да третьи руки. У себя же в кладовке валяются всякие маломощные, некрасивые, обломанные...
В тот раз бык с кормёжки из пенника ушёл на север в Гиблое болото, куда охотнику пути нет: снег пал на талую землю, и морозы, ударившие в конце ноября, не смогли сковать подошву, Но и лосю в том болоте не житьё — место безопасное, зато корма нет, жёсткие, как проволока, карликовые берёзки — не корм, а редкие сосенки да кусты ивняка, раскиданные по кочкарнику, давно объедены. И Зародов знал: одинец в Гиблом не задержится, снова выйдет на жоры. Так оно и получилось.
Споро шагая в предутренней стылой теми, Зародов вспоминал, как виделся ему след этого лося перед сном. И уже в который раз, доверяясь интуиции, он не стал задерживаться в Марфинском пеннике, где вчера пересёк лосиный след, а решил напрямик выйти к низине за Тихим хутором.
Здравый смысл подсказывал, что лось-одинец мог покормиться в пеннике и вернуться в Гиблое болото, мог повернуть и на запад — там тоже есть прекрасные места для отдыха и кормёжки. Но эти мысли ничуть не смущали Зародова. Его тянуло влево, к Тихому хутору, он был уверен, что лось там. В десятом часу утра Зародов поднялся на горушку хутора. Домов здесь уже не было, стояли лишь три одичавшие яблони. Прислонившись к одной из них, охотник снял с плеча карабин и стал внимательно осматривать низину через оптический прицел. Он сразу понял, что лось кормился здесь совсем недавно: то тут, то там сочно темнели кусты, с которых иней был сбит. Зародов надел маскхалат и спустился в низину.
След был настолько свеж, что ещё не успел затвердеть на морозе и даже иней не сел на обстриженный зверем прутняк. Но самое удивительное было то, что лось-одинец прошёл низиной так, как виделось Зародову с вечера, — вдоль поля.
Оставляя след справа, охотник осторожно вёл оклад: лось в эту пору ещё мог быть на кормёжке. Однако перевидать быка на жорах не удалось: он покормился и через узкую гряду высокого ельника ушёл в Спирькину Лягу.
Зародов уверенно замыкал окладной круг по старой дороге. Впереди показалась высокая, с причудливо изогнутым корнем берёза. Широко и просторно раскинув кружево заиндевелых ветвей, она огненно сияла в лучах утреннего солнца. Затаившимся стрелком белел близ берёзы заснеженный куст можжевельника.
«Здесь постоянный переход, — подумал Зародов. — Должны быть следы».
Он прошёл ещё полсотни шагов и действительно увидел лосиные следы. И ничуть не удивился. Более того, он был уверен, что за первым следом будет второй, а там — третий и что следы эти идут слева направо, то есть из болота в Спирькину Лягу.
Так и оказалось. Три лося — два взрослых и телёнок — пересекли заброшенную дорогу, покормились в ложбинке и убрели в лес на отдых. По тому, что прутняк по ходу лосей темнел здесь не так сочно, как у Тихого хутора, Зародов понял, что эти звери прошли в Спирькину Лягу раньше быка.
Пока всё складывалось отлично, но почему-то в этот день не было радости в сердце охотника. Прежде всякий раз, когда задуманное с вечера сбывалось, Зародов чувствовал себя чуть ли не провидцем, почти волшебником, способным предугадать ход событий. И тогда он непоколебимо верил в удачу, в своё охотничье счастье, и охота действительно оказывалась добычливой, и все получалось хорошо. А тут вместо радости — неожиданная и простая до нелепости мысль: зачем он охотится?
За три десятилетия промысла эта мысль пришла в голову впервые. Зародов даже опешил. Так зачем же?.. Зачем, к примеру, сегодня он убьёт лося-одинца? А что убьёт, это так же надёжно и верно, как и то, что завтра снова взойдёт солнце.
Он вспомнил, как вечером с высоты птичьего полёта видел лосей, отдыхающих посреди Спирькиной Ляги — трое друг возле друга, этаким треугольником, и ещё один — в стороне, на отшибе, могучий здоровый зверь, у которого нет врагов: ни медведь, ни стая волков с таким не сладит. И вот сегодня этот бык падёт, сражённый пулей. В какой-то точке навсегда оборвётся след, который тянулся, кружа и петляя, по земле, может пять, а может, и семь лет, с того дня, как этот бык появился на свет. А ведь он может ещё жить долго... Чует ли он свою смерть? Нет, ему это не дано. Лежит сейчас в светлом осинничке, дремлет и, может быть, видит во сне, как в сентябре любился с гладкими трепетно-пугливыми лосихами, как побеждал в честной борьбе соперников. А он наверняка побеждал, здесь других таких быков нету.
Да, в честной борьбе побеждал, а теперь — погибнет без всякой борьбы... Зачем?..
«Ну и чертовщина лезет в голову!» — подумал Зародов, сдвинув шапку на затылок, потёр высокий, изрезанный морщинами лоб. Он только теперь увидел, что стоит на опушке, что перед ним заброшенная луговина, поросшая кустами можжевельника, за нею видно поле, а Спирькина Ляга уже осталась позади и справа. Круг по сути дела был замкнут, и именно здесь он должен встретить Мишку и Витюху.
Для большей верности Зародов прошёл по старой дороге ещё сотню шагов и остановился на своём окладном следу. Глянул на часы — четверть одиннадцатого. Уверенный в том, что ждать придётся недолго, он тем не менее нарезал ножом густого пахучего можжевельника, сложил на кочку и сел. Вокруг было пустынно и тихо. Искрился чистый снег, какого никогда не увидишь в городе, сверкал, серебрился иней на деревьях и кустах, и на ясном небе не виднелось ни облачка.
Он сидел на кочке, положив карабин на колени, слушал звенящую тишину морозного дня и неотвязный вопрос — зачем охотится? — вертелся в мыслях, не давая ни о чём другом думать. Зачем? Разве он ничего иного не может делать? Умеет класть печи, плотничать, плести корзины. Любая из этих работ надёжней и прибыльней охоты. И легче. Этими работами, а не промыслом, кормил он многодетную семью, хотя всю жизнь был штатным охотником-промысловиком. Промысел дал ему лишь шестидесятирублевую пенсию, которую он получает с прошлого года. А работа печника или плотника дала бы «потолок» — вдвое больше.
Нет, он, конечно, знает, почему был промысловиком. Ему хотелось воли. Как это хорошо — свободно распоряжаться собой и своим временем, всегда иметь доступ к благодатной прелести леса и при этом никто не упрекает, что он бездельничает.
Воля, желанная воля! Только чем ты обернулась на склоне лет?..
В пору его мужицкой зрелости в ходу были шабашники, кстати, в первую голову плотники и печники. Они тоже гордились своей волей. Но то была воля рабов рубля. А такое рабство Зародов презирал и презирает до сих пор.
Но и его охотничья воля тоже оказалась не без изъяна. Каждый год на месяцы уезжал из дому и до сих пор так и не уверен, всем ли детям, которых родила жена, доводится отцом. Сыновья, конечно, кровные — обличьем в отца, а вот дочери? Тут и у жены нет уверенности.
С другой стороны, сам не безгрешен. В долгие зимние ночи не одна вдовушка была приголублена им в глухих безмужицких деревеньках.
Но что было — то прошло. Давно и он, и жена взаимно простили один другому былые грехи. В душе не осталось ни ревности, ни обиды. Но и привязанности друг к другу не было. Почти сорок лет муж и жена, а будто просто знакомые. И будто не было у них этой огром-ной шумной семьи. Пять сыновей и четыре дочки выросли, выучились, разъехались по свету, обзавелись своими семьями. Вот мать и ездит теперь по детям, благо нужна им, чтобы за маленькими смотреть. А он-то как? Дети, конечно, зовут, обижаются, что не едет. А ему и ехать-то не охота. По делу — другой разговор, а мотаться за женой, когда и привязки-то душевной друг к дружке нету — зачем?.. Вот и остался один...
Зародов щурит на солнце зоркие глаза, голубые, как блёклая синь ноябрьского неба, и понимает, что жизнь, в сущности, уже прожита. Она — позади. А он всё ещё охотится. Зачем? Всё, о чем он сейчас думал, объясняет и оправдывает охоту в прошлом. А теперь? О воле и заикаться глупо: воли хоть отбавляй. Без лесу жизнь — не в жизнь? Так ходи, на здоровье в лес, услаждай душу прелестью его и покойной тишиной!
Нет, это — не то. И почему-то не хочется признаться, что он получает от охоты удовольствие, что нравится ему распутывать звериные следы, разгадывать их пути-переходы, переживать и волноваться, выслеживая и выжидая, радоваться удаче и казнить себя за ошибки; даже усталость после охоты — не обычная усталость, а какая-то сладкая, томная... Зародов закрывает глаза, и в сознании тотчас всплывает могучая и стройная фигура быка-одинца... Разве есть справедливость в том, что этот лось, находящийся в зените жизни, в расцвете сил, падёт от руки человека, у которого жизнь на закате и которому совершенно не нужно это убийство, чтобы продолжать свою нормальную жизнь?
«Нет, всё это — бред, — в раздражении думает охотник, — какое-то наваждение. Не мне нужен этот лось — людям нужен, которые работают. Да ведь и охотимся мы втроём. Мишка и Витюха ещё совсем молодые, они, если судить по зрелости, моложе этого лося. Они-то имеют право!..»
Стало зябко. Посмотрел на часы: ого, двенадцать?! Однако давно бы пора Мишке и Витюхе быть здесь. Видно, тракторист задержался. И тут же будто кто на ухо шепнул: зато лось поживёт на свете лишний часок.
— Глупости! — начиная сердиться на себя, громко сказал Зародов. — Ещё неизвестно, удастся ли отстрелять этого быка.
Сказал и понял, что лжёт себе, ибо хорошо чувствует, что бык будет отстрелян. А уже много лет это чувство на охоте не обманывало.
Чтобы хоть как-то отвлечься от непривычных и неприятных мыслей, Зародов стал оглядывать окрестность. Он загадал: если удастся увидеть вокруг себя хоть что-нибудь живое, тогда Мишку и Витюху придется ждать ещё долго, а если нет... Мысль оборвалась: он увидел, что за полем на Воронихинской поскотине что-то движется. Люди?.. Разрядил карабин и посмотрел в оптику. В светлом круге прицела отчётливо разглядел целую толпу людей с ружьями, которые двигались именно сюда, в сторону Спирькиной Ляги. Один из охотников вёл на поводке собаку.
«Ну да, сегодня же суббота, выходной, — вспомнил Зародов. — Ах, как скверно! Неужели охотовед не предупредил, что этот участок опять, как и в прошлый год, занят нашей бригадой?..».
Первой мыслью было выйти навстречу охотникам. Но, может быть, охотники сами отвернут в сторону? Если же не отвернут, объяснить им обстановку можно и здесь. Люди же поймут... И он стал терпеливо ждать.
Время от времени Зародов поднимал карабин и смотрел на приближающихся охотников в прицел. Скоро он разглядел, что на поводке — гончая, и немного успокоился: раз с гончей, может, зайчатники, и они конечно же уйдут, чтобы не помешать лосиной охоте.
В этот день бригада Маркуши была в полном составе. Пока ехали к Воронихе, провели два загона и оба неудачно. В одного лося двое стреляли издали, но, конечно, промазали.
Под Воронихой, встретив свежие лосиные наброды, с ходу провели ещё один загон, на этот раз без собаки, молчком, но тоже безуспешно: лоси оказались совсем не в том месте, на которое рассчитывали, и ушли в противоположную сторону от стрелков. Раздражённый неудачами, Маркуша повёл бригаду в Спирькину Лягу.
Поскотиной и полем шли неспешно, держались вольно, курили, переругивались, обсуждая неудачи. И вдруг в какой-то сотне шагов увидели перед собой человека в маскхалате — ни дать, ни взять, вырос из-под земли.
— Чёрт!.. — вполголоса выругался Шиханов. — Чуяло моё сердце, что горожане здесь.
— Сгоним, — мрачно, сквозь зубы отозвался Маркуша. Бригада сгрудилась плотней, прибавила шагу.
«Идут, как на гулянку, — с неприязнью подумал Зародов. — Хоть бы не курили...» Он смотрел на замкнуто-решительные лица охотников, и что-то недоброе, угрожающее мерещилось ему в этой наступающей толпе.
Высокий охотник с разгорячённым от ходьбы рыхлым лицом вплотную подошёл к Зародову и, не скрывая раздражения, потребовал:
— Документы!
— Ого как!.. — поразился Зародов. — А с кем, простите, имею честь?..
Кто-то глупо и не ко времени хихикнул.
— Я — председатель районного общества охотников Марк Фёдорович Изотов, — с достоинством произнёс Маркуша.
— Вот с этого и надо начинать, — назидательно заметил Зародов и подал документы.
Маркуша долго и придирчиво просматривал охотничий билет, лицензии и договора на добычу лосей, путёвку на право охоты и разрешение на нарезное оружие. Потом сказал бесцветно:
— Что ж, Сергей Иванович, документы твои в порядке. Возьми. И... мотай отсюда. Сегодня здесь мы будем охотиться.
Зародов оторопел.
— Разве вам неизвестно, что эта территория отведена для промысловой охоты нашей бригаде?
— Ну и что? Участок большой. Поищите лосей в другом месте.
— Нет уж, извините, — едва сдерживая возмущение, возразил Зародов. — Уходить придётся вам.
— А-а, ты ещё угрожаешь?! — взвизгнул Маркуша. — Обезоружить! Трое молодых охотников подскочили к Зародову, один из них схватился рукой за ствол карабина. Зародов дёрнул плечом.
— Руку! Убери... руку, — бледнея, тихо проговорил он.
Парень тотчас отдёрнул руку, точно ствол карабина обжёг ему ладонь.
— Вы что, сдурели? У меня лоси обложены, вот-вот напарники подойдут...
Ему не дали договорить, загалдели:
— Обложены?! Во, подфартило! Так чего стоим? Пошли, ребята!
— Никуда вы не пойдёте! — перекрикивая гул голосов, сказал Зародов. — Или для вас законы не писаны?
— Кон-чай!.. — угрожающе прошипел Маркуша, дохнув в лицо табачным дымом. — В своём районе мы сами — закон. Уходи по-хорошему, а заупрямишься, себе хуже сделаешь.
— Да что с ним разговаривать? Дать разок по шее — сразу отвалится. Сморчок!
— Эх, ребята, ребята! — укоризненно, с болью в голосе произнёс Зародов. — Каждый из вас мне в сыновья годится, а вы такое... Восьмеро на одного... И ведь знаете, что право на моей стороне.
— Ты нам права не качай! Не тот прав, кто прав, а тот прав, у кого больше прав! Понял? — раздался дружный хохот.
— Понял, — Зародов кивнул. Он действительно понял, что эту стаю людей с ружьями он не сможет ни остановить, ни образумить. — Теперь понял, — повторил он кротко. — Будь по-вашему. Но раз лосей обложил я, дайте и мне встать на номер.
Он и сам не знал, зачем так сказал. Кроме единственного желания — скорее уйти, уйти куда угодно, лишь бы не видеть наглых физиономий, не слышать угроз, хамства — ни в душе, ни в мыслях у него ничего не было. Но вдруг померещился ему, как сквозь туман, лось-одинец с чудесными рогами, и стало не по себе: неужто им достанется? Где же справедливость?!
А толпа с ружьями шумела:
— Ишь, чего захотел? На номер! Мало ли, что обложил! Тебя никто не просил, сами обложили бы!..
— Наглеть-то не надо, — сказал до сих пор молчавший Шиханов.
— Пусть встанет. В самом деле на готовенькое пришли.
Ему никто не возразил, только Маркуша раздражённо сверкнул глазами, но тоже промолчал.
— Где встанешь? — хмуро спросил Шиханов.
— Там, — Зародов кивнул на старую дорогу. — У кривой берёзы.
— Ну-ну... Знаю.
— Загонщики-то пусть с низины, со стороны Тихого хутора идут, — подсказал Зародов и посмотрел на выжловку. — Там входной след крупного быка. Свежий. Собака пойдёт. Если, конечно, лося гонит...
— Выбрал место, ну и мотай! — оборвал его Маркуша. — Учить ещё будешь...
Зародов вздохнул, грустно посмотрел в водянистые глаза председателя, повернулся и пошёл своим следом к берёзе.
Сколько раз за многие годы большой охоты пути Зародова пересекались с путями других охотников — любителей и промысловиков! Но мудрые, веками сложившиеся охотничьи законы всегда позволяли быстро и справедливо разрешать столкновения интересов, расходи-ться мирно, без обид и взаимных притязаний. И было горько, что в последние годы столкновения на охотничьей тропе всё чаще решались как-то по-новому, нелепо и грубо, будто ни совести, ни справедливости уже не осталось в охоте.
Он с сожалением подумал, что напрасно связался с этой бригадой, что самое разумное — отправиться по старой дороге в сторону Притыкина, встретить Мишку и Витюху, которые, конечно, уже спешат сюда, и объяснить им всё. Пропадёт день — ну и чёрт с ним! Будет ещё дней...
«Нет, вообще надо бросать охоту, — подумал Зародов. — Навсегда».
Его охватило смутное чувство какой-то огромной непоправимой ошибки. В голову пришло, что всю свою жизнь он занимался не тем, чем следовало. Охотник — разве это профессия? Могли бы на заводе или на фабрике вот так дико, по-хамски обойтись во время работы со старым мастером или классным специалистом? Да ни в жизнь! А с охотником можно. Какой толк, что тридцать с лишним лет своей жизни отдал промыслу? Чего достиг? Научился безошибочно определять, где искать зверя и как надёжней и проще его добыть? Ну и что? Кому есть дело до того, сколько дней тратит охотник на добычу лося или кабана, лисы или куницы? Покупателя мяса или мехов это совершенно не интересует...
Зародов остановился напротив корявой берёзы и долго смотрел на неё, точно хотел обрести душевный покой от созерцания удивительной красоты, таящейся в переплетении ветвей, одетых в бахрому инея. Потом он перевёл взгляд на заснеженный куст можжевель-ника, который приметил, когда окладывал лосей, подошёл к этому кусту и медленно, с тоскливым безразличием на лице начал обтаптывать мягкими валенками рыхлый и ещё неглубокий снег.
Охотников разводил по номерам Маркуша. Он ставил их прямо на старой дороге в одну линию. Зародов, равнодушно наблюдавший за этим, понимал, что такая расстановка людей опасна: ведь лоси пойдут через дорогу в болото и кто-то может выстрелить вдоль номеров. Но он ничего не сказал Маркуше, так как знал, что говорить бесполезно.
И тут ему вспомнились сыновья. Тоже ведь все охотники-любители, по выходным в лес выезжают. Может, и они, как вот эти?.. Зародов даже содрогнулся от мысли, что который-нибудь из его сыновей может быть в такой бригаде.
— Нет, они такого не позволят, — вслух произнёс он, но тут же мысленно возразил: «Не позволят? А Валерка, который в Череповце, зачем он просил достать старенькое ружьишко, чтоб без регистрации, чтоб нигде не числилось? Зачем ему тайное ружье, если честно охо-титься? И ведь как обиделся, когда отказал. И ничего не понял, даром, что инженер. А Димка, что в Ярославле, разве лучше? Весной штраф за глухарей платил. Раз попался, значит, браконьерил. А почему так? Почему страсть к охоте передалась сыновьям, а совесть?.. Или дело не в совести? Может, время теперь такое? Ведь всё перемешалось, не поймёшь, что законно и что незаконно. В здешней Толшмице рыбу запрещено удочкой ловить, вроде бы лосось тут водится. А пацаны удят. Лососей конечно никто в глаза не видывал, а сорожонок, окуньков да ершиков достают. И правильно. Разве можно шестилетнего пацана, который в приречной деревне живёт, лишать радости и отбирать у него удочку? А с другой стороны, по закону, этот пацан уже есть самый настоящий браконьер и с малых лет привыкает пользоваться запретной снастью...»
— Ого-го!.. Пошёл! Э-эй!.. — раздалось в глубине Спирькиной Ляги.
Зародов вздрогнул, не сразу сообразил, что это — сигнал загонщика к началу охоты.
«Наконец-то! — облегчённо вздохнул он. — А то скоро до чёртиков додумаюсь, — он переступил ногами, проверяя, не скрипит ли утоптанный снег, осмотрел оптику. Убедившись, что все в порядке, привычным движением вогнал в ствол карабина патрон, жёлто сверкнувший на солнце, поднял предохранитель. — А может, я заболел?.. Или — устал? Конечно, устал. Пора кончать с промыслом. Это будет последняя охота. Пусть молодые с моё поохотятся, а я стану отдыхать. Законно. На то и пенсия заработана...».
Соседи по номеру справа и слева, как, впрочем, и остальные стрелки, были без маскхалатов и резко выделялись на фоне заиндевелых кустов.
«Это, пожалуй, неплохо, — с лёгким злорадством подумал Зародов. — Лоси их сразу заметят и, прижатые собакой и загонщиками, рванут прямиком на меня своим излюбленным путем — мимо берёзы».
Неожиданно близко отдала голос выжловка. Смолкла на несколько секунд, потом заголосила ровно и сильно — погнала.
— Э-эх, да-вай!.. — звонко прокричал загонщик, горяча собаку.
Зародов стоял, не шелохнувшись. Он слышал, как быстро приближается гон, приближается именно сюда, к нему, и уже точно знал, в каком месте лоси выбегут из осинника. Это будет вон у той худосочной ёлки, одиноко возвышающейся над ивняком на самой опушке. И ещё он знал, что первыми покажутся те трое, которые зашли в Спирькину Лягу с болота. Он их пропустит. Он дождётся, когда появится лось-одинец. Не по следу троих вымахнет из лесного укрытия опытный, может, не раз стреляный зверь, а левее, в самом узком месте, надеясь незамеченным проскочить ложбинку и дорогу под прикрытием кустов.
Гон был уже совсем близко. Поглощенный ожиданием лосей Зародов не видел, да и не мог видеть из-за кустов, как фланговые стрелки сошли со своих номеров и стали стягиваться к центру, но уже не по дороге, а по ложбине, прикрываясь зарослями ивняка и стремясь опередить друг друга.
И вот, наконец, там, где лаяла собака, послышался треск мёрзлых веток, с елки на опушке посыпалась кухта, и крупная лосиха, а за ней телёнок и бык с рогами-вилашками вынырнули из леса. И тотчас справа и слева беспорядочно затрещали выстрелы.
Прядая ушами и раздувая ноздри, лоси, подстёгнутые ружейной пальбой, устремились поперёк ложбины размашистой стелющейся рысью. Они бежали прямо на Зародова, а он, будто не замечая их, в трепетном волнении смотрел на опушку и ждал. Ещё секунда, и там, куда он жадно вглядывался, брызнул с высокого куста иней, и великолепный зверь с тяжёлой короной рогов предстал взору охотника во всей своей неповторимой красе.
Карабин взлетел к плечу, глаз мгновенно поймал в оптику цель, хлёстко ударил выстрел, и бык рухнул, подняв грудью кусты и взметнув облако снежной пыли.
И в тот же миг земля рванулась из-под ног Зародова, в глаза хлынула, затмив свет, красная искрящаяся лавина.
Сквозь громкое бульканье, где-то возле уха, Зародов слышал торопливую стрельбу по уходящим лосям, потом стрельба смолкла и осталось одно бульканье, и он догадался, что это из раны в шее вытекает кровь. Но не было ни страха, ни боли, и лишь лицо и скулы всё сильней сводило холодом. Красная пелена перед глазами начала стремительно темнеть, вот она стала бурой, а потом и вовсе чёрной, и Зародов понял, что умирает.
«Так вот как это бывает!..» — с удивлением подумал он, и в последней вспышке сознания, как в повторенном кадре, ещё раз увидел рухнувшего быка с чудесными рогами...
А Мишка и Витюха в эту пору только ещё выехали из Притыкина за отстрелянными накануне лосями, потому что механик прислал трактор лишь к полудню.
