ЯНЬКОВ Николай Дмитриевич
Сыпал-кружился снег, когда я получил грустную весть: в селе Кыэкен умер дед Чайковский. Крупные мягкие хлопья валили густо, окутывая дома, прохожих, собак. Словно чья-то без меры заботливая душа вырвалась из теснины, чтобы приласкать и согреть людей в этот осенний неустроенный день.
А душа Чайковского была такой же наивной, мягкой, как этот снег. И немного такой же сумбурной... Я сел за стол с намерением написать о Чайковском рассказ. Жизнь его была странной. Громкую фамилию деда я решил оставить без изменения, хотя сразу должен оговориться: дед Чайковский не потомок, не родственник великого композитора. Просто однофамилец. Так что любителям почитать о родственниках знаменитых людей придётся отложить этот рассказ в сторону.
А познакомился я с Чайковским вот как. Некая старушка отправила в редакцию областной газеты посылочку, в которой нашли предмет, очень похожий на половинку сухой брюквы. К посылке было приложено коротенькое письмо, в котором пояснялось, что в таёжном селе Кыэкен проживает хороший человек Александр Миронович Чайковский, и этот человек знает места, где произрастает целебный корень женьшень. Чайковский — глубокий старичок, ему восемьдесят шесть лет, собирается помирать, а перед смертью хотел бы указать места в тайге. Пусть, мол, люди роют себе на здоровье и пользу те самые корешки. Александр Миронович рассказывает, что корешки непростые: возвращают они людям силу, разумение, миролюбие. Стойким и работящим становится от них человек.
Казалось, что старушка — отправительница посылки — сама чего-то не понимает или просто разыгрывает редакцию. Не помнится такого случая, чтобы женьшень вырастал толщиной в брюкву. Да и не водится он в Забайкалье. Уссурийская тайга, Дальний Восток — вот родина этого корня. И всё же я с большим вниманием разглядывал корнеплод. Он был удивительным и странным на вид. В его клетчатке угадывались следы млечного сока. На вкус корень немного сластил и отдавал жгучим перцем. Нет, это не брюква! Но что же тогда? Наверняка мужик-корень! После знакомства с ламой-лекарем появилась у меня страсть к изучению целебных кореньев. Я даже собрал коллекцию того, что растёт у нас, в тайге Восточной Сибири. Не было в этой коллекции только мужик-корня. За этим корнем я долго охотился. Сейчас мне очень хотелось думать, что я держу в руках мужик-корень. В тот день я справил себе авиационный билет, вылетел на трескучем самолётике в посёлок Вершино-Дарасунский, а оттуда на попутной машине — в село Нижний Стан, где располагался центр совхоза «Воскресеновский». До деда Чайковского было далеко — прятался Кыэкен в таёжном углу, в стороне от больших дорог. Но и туда нашлась попутная машина — крепко сколоченный грузовик с уютной кабиной, окрашенной голубой эмалью. Вёл машину шофер Иван — односельчанин деда Чайковского.
На закрайках леса, на лугах и полянах цвели яркие предосенние травы. Календула, чертополох, мытник, брань-трава, ледвянец сбивались в радужные пятна и полосы. Я отметил, что почва здесь особенно жирная, растения идут в богатырский рост. Очень много среди них целебных корней и трав. Чернокорень, например, растение редкое, а я видел из окна машины его пурпуровые цветы и листья, похожие на собачий язык. Мелькали золотые заклёпки пижмы, сиреневый дымок руты, мечевидные листья аира, лиловым огнём взблескивали цветы ятрышника. «Чернокорень хорош против укуса змей, настойка аира веселит понурых и квёлых, лечит печень и почки, а рута изгоняет лихорадку, возбуждает аппетит»... Нет ничего удивительного, что дед Чайковский нашёл среди этого буйства трав особенной силы корень. Есть в тайге ещё не известные науке растения. Привёз же я из Якутии, с берегов Олекмы, пахучий целебный корень, который не назван ни в одном определителе!
Недалеко от Кыэкена мы увидели на таборе косарей. Совхозный бригадир Миша Карпов руководил сенокосом. Встретил он нас озабоченно. Бригадир попросил, чтобы я не задерживал грузовик. Деда Чайковского можно свозить на место произрастания травы-муравы, но по-быстрому, потому что вечером надо вывозить с покоса людей. Косари иронично хмыкали: сколько ещё лет вздорный кыэкенский старик будет людей баламутить? Машина, видишь ли, нужна ему в такую страдную пору! Толстый мужчина с лицом буро-сизого, свекольного цвета сказал голосом мученика:
— Он ково лечит-то? Калечит! Я вот чуть было не сдох от его снадобья. А всё возится со своим корнем. Вот уже лет двадцать пять — тридцать возится. Во все двери стучит. Начал с нашего фельдшера, а закончил Косыгиным. Теперь вот, видать, на второй круг пошёл.
— Правда, правда, — заулыбалась розовощёкая баба, — в Совет Министров направил жалобу и ящик корней. Самому Косыгину жаловался.
Мало того. Чайковский обнищал с этим корнем. Избу запустил, огород. Бабка Наташа вся измучилась с ним. Нынче весной картошку ей запретил сажать: всю землю, говорит, корнем женьшенем засею в своем огороде! Ладно, бригадир Миша Карпов вмешался: разобрал для трактора прясло, вспахал огород да помог раскидать картошку бабке. А без картошки как жить?
Сизолицый толстяк добавил, что за таких стариков взяться некому. И даже передразнил деда Чайковского:
— Заладил: «Корешок добра, корешок добра!» Если, мол, этим корешком людей поить, все добряками станут да умниками. Умник тоже нашёлся!
Сизолицый даже зубами скрипнул от злости. Я подумал, что будь в действительности «корешок добра», толстяку не мешало бы попользоваться такой настойкой. Но всё-таки образ деда, нарисованного моим воображением в приятных красках, сильно поблёк. Да и разговор, состоявшийся в конторе совхоза, хорошо помнился. Директор совхоза с лицом боксёра советовал написать сердитый фельетон про Чайковского. Всех, дескать, вздорный старик замучил своими письмами, начиная от простых врачей райбольницы и кончая академией.
Вдоль дороги снова запестрело богатое разнотравье. Новенький грузовик взбрыкивал на ухабах. Я спросил шофёра Ивана, носит ли Чайковский бороду. Нет, совсем наоборот: бреется так чисто и гладко, что щёки у него всегда розовые, как у младенца. А в праздник ещё и одеколон на лицо и рубаху брызгает. На последние копейки купит пузырёк, но чтобы в праздник плыть в цветочном духу. Вот и сегодня старик наверняка побрызгался «Золотой осенью» или «Шипром». Постукивает возле калитки тросточкой в ожидании корреспондента — уже сообщили ему, что едет гость. Брюки старик погладил, чистую рубаху надел с опояской.
Мы перевалили хребтик и сразу внизу увидели Кыэкен. Среди бревенчатых чёрных домов контрастно белела избушка Чайковского, обмазанная известью.
Иван угадал: с тросточкой в руках, наряженный и гладко причёсанный, дед топтался возле калитки. Ему, наверное, думалось, что гость прибудет в роскошной «Волге», при галстуке, в нарядном костюме, а в нагрудном кармане гостя будет лежать документ, подтверждающий его высокую учёную степень. Но степени у меня не было, а одет я был в пыльную красную рубаху — в сумке среди фотокамер у меня лежала ещё одна красная рубаха для смены.
— Ну что ж, пойдём чай пить, беседовать! — чистым и почти девическим голосом сказал Чайковский, потрогав концом тросточки узорчатую шину грузовика. — О мно-о-огом переговорить надо! До полуночи будем беседовать... Да!
Надушенные и гладко обритые щеки деда отливали молодым румянцем. Забылось, что ему без малого девяносто лет. Весь он был нарядный и чистенький, сиял, как весенний ручей. Я бы тоже был не прочь вести дело не торопясь, с чувством, но пришлось выложить деду, что бригадир Миша Карпов машину дал ненадолго, а завтра мы её вообще можем не получить. Лучше прямо сейчас поехать на место произрастания корня. А для беседы у нас ещё будет время.
— Тогда хоть чайку на дорогу выпьем! — подтолкнул меня к раскрытой калитке дед.
Двор Чайковских вид имел странный. Весь он зарос цветами, дикой травой, огородной всячиной, а посреди двора стояло сооружение из соломы, похожее на копну, что ставят косари на лугах. Отхожее место в углу двора тоже имело вид копны. Солому оплетали стебли повилики с цветами в форме правильных шестигранников.
— Иди-ка, иди-ка! — поманил меня пальцем Чайковский. — Вот он, родимый, сидит.
В углу морковной грядки, куда указывал розовым пальцем дед, торчал хилый стебель с кожистыми, как у фикуса, листьями, только значительно мельче. Растение ничем не напоминало женьшень. Даже отдалённого сходства не было. На грядке диковина чувствовала себя неважно: листья пожелтели и даже начали гнить. Огородная почва, подумалось, всему виной. Но позже бабка Наташа честно призналась, что она со зла «тыкала в самое нутро, под землю, вилами», чтобы повредить корень: весной чуть в гроб дед её не вогнал с теми кореньями! Не давал сажать картошку на приусадебном участке, грозился всю землю занять под женьшень.
Изнутри белёная халупа Чайковских тоже имела вид чудной. Висели по стенам пучки трав, средину избы занимало странное сооружение из тракторных шестерён, болтов и труб. Издавая музыкальный гул и треща дровами (это была печь), сооружение излучало тепло. Бабка Наташа, подвижная, смуглолицая и тоже очень крепкая с виду старушка, разлила по стаканам чай.
— Это мой сын,— указал дед на стену, где висела под стеклом фотография в крашеной деревянной рамке. — Петро Чайковский, артиллерист. Замучен во время немецкой оккупации в болотах под Ленинградом. Домой Петро мой вернулся весь больной да израненный. С год всего прожил-то. Лежит в земле возле устья речки Княжны, а напротив, на сопочке, — корни, корни! Знай тогда эти корни, я бы его крепко поставил на ноги, Петруху-то. А в тот год я и себе уже доски на гроб приглядывал...
Многое передюжил. Тягот и зла, выпавших ему от судьбы, на троих хватит, если разложить. Это ещё смолоду его ошарашило, хотя поначалу такая радость ему привалила: женился он на Марусеньке, самой бравенькой, самой милой в деревне молодушке, а вот люди её убили. Выстрелом из-за угла, в спину! Он тогда на мельнице работал, хлеб молол. Ночами пропадал около жерновов. А к Марусеньке всё подлаживался один, а она его прогоняла, пряталась от незваного. Тот и скараулил её за углом с обрезом в руках, детишек осиротил. Его, Александра Мироновича, больным сделал.
Болел он долго и шибко. А после войны совсем никудышным был. Сторожем на местном курорте устроился, целебной водичкой себя поддерживал. А старушка-знахарка возьми да покажи ему этот корешок.
Баба Яга с одним зубом, совсем почти уж слепая! А у него сорок болезней к тому времени сказывалось. «Я тебя счастливым, Мироныч, сделаю, — обещала знахарка, — только ты мне выкопай то, что я тебе покажу. Это корешок добра, человека он делает весёлым да гладким». И правда: стал он пить тот корень — молодеть начал. На женитьбу позвало: в жёны взял на двадцать лет моложе себя, вот эту самую Наталью.
Дед Чайковский исчез за ситцевой занавеской и вышел с мешочком в руках. В нём оказались обрезки сухих корней — по цвету такие же, какой был послан в редакцию, но продолговатые, не очень толстые и совсем не похожие формой на брюкву.
— Этим женьшенем я и прогнал свои болезни, — похвастал дед, — у-у, какой это корень! Посылал докторам, но врачи разве понимают в травах? Я вот письма сейчас покажу. Пишут, мол, палас это, отрава...
— Женьшень был бы, — хмыкнул шофёр Иван, — давно бы сюда понаехали. Целой ватагой небось колею пробили. Доктора тоже ведь кое-что кумекают.
— Ну, а вдруг это совсем неизвестное науке растение? — сказал я.— Скажем, разновидность женьшеня? Так и запишут в книгах: «Женьшень Чайковского».
— Во-во! — обрадовался дед.— Разве я вовсе неграмотный? О том ведь и речь. Они там как? Какой-нибудь дедко Онуфрий чего найдёт, они опосля дихсертацию сбандют. А я сам хочу быть в учёную книгу записанный. Ради добра людям.
Дед Чайковский зашебуршал в сундуке в поисках докторских писем. Но шофер Иван вдруг поторопил ехать. Мы забросили в кузов лопаты, и я подсадил деда в кабину. Тут было не хуже, чем в легковой. Поблескивали стекла и никель приборов, скрипело поролоновое сиденье, а высокое ветровое стекло давало глазу хороший обзор.
Выехали мы в устье речки Княжны. На Княжне, рассказывал дед, когда-то стоял посёлок, а теперь от домов остались только бугры в зарослях лебеды да кресты на кладбище.
Наполовину заросшая, а местами промытая ливнями в сплошной овраг дорога от Кыэкена шла туда прямо через хребет, но шофёр Иван поехал в объезд, по зимнику. Ехали мы вдоль речки, название которой я позабыл. Помню только, что в неё впадает Княжна.
Дед всё допытывался: не профессор ли я, не доктор ли? Я отвечал, что беды в том нет, что я не доктор: после публикации редакция газеты отошлёт материал в Академию наук, а от себя я ещё добавлю цветное фото и образец растения. Но какое всё-таки название имеет корень? Вот мы едем его копать, а я до сих пор не знаю названия...
— Кукла! — непонятно сказал шофёр Иван.
— Женьшень это, женьшень, — начал твердить своё дед Чайковский. — Или ты тоже скажешь: палас, кукла, яд-трава?
Нет, я не хотел сказать этого. Надеешься всегда на самое лучшее. А у меня вообще такая жизненная привычка — ожидать чуда.
Дед с восторгом хохотнул сквозь шум мотора:
— Был Чайковский ноль без палочки, а помрёт с именем. Генерал, академик!
Ветки берез шаркали по дверцам кабины. Старость, очевидно, всегда нуждается в почестях. Оттого-то почти всякий старик слегка хвастун. Вспомнилось мне из рассказов жителей Кыэкена, что дед Чайковский ни одно кино не пропустит. Пурга, дождь ли с градом — всё равно в клуб притопает. Иногда со значением ухмыльнётся:
— Время придёт, меня в кино смотреть будете. Профессора будут пожимать руку деду Чайковскому!
Сильно накренившись, грузовик наш остановился на склоне сопки. Колёса машины нудно и долго проминали путь сквозь кочки, откосы, заросли ивняка. Теперь езду нашу оборвал старый овраг, наполовину замаскированный высокими жирными травами. Шофёр сказал, что овраг, который тянулся до самой реки, он объедет по сопкам. Мы с дедом спустились вниз и пошли пешком. И правильно сделали: машина надрывно зундела мотором, карабкаясь на опасные кручи. Только благодаря водительскому искусству Ивана грузовик не задрал к небу свои колеса.
Внизу, в занавеси ивняка, шумела вода. У горизонта синели сырые пади. Травы доходили до пояса. Гущина их и мощь будили наивные детские страхи. Казалось: ядовитыми гадами кишит земля под корневищами, в невидимой затени. Ноги, обутые в открытые городские туфли, я ставил вперёд с опаской. Опять удивила меня тучность здешних трав. Знакомый тысячелистник, например, узнавался с трудом: тело его налилось едкой зеленью, а тугие накрапы цветов вместо привычного белого цвета имели синевато-красный оттенок. Жёлто-оранжевые цветы жабрея тоже были не в меру крупные, глянцевитые, жирные. Стебли купены, казалось, потрескивают от избытка сил: в земле угадывались её мощные, богатырские корневища. «Корни купены продляют жизнь», — вспомнились мне почему-то слова ламы-лекаря. Лёгкий ветерок пробегал по верхушкам вейника, стебли которого лоснились в солнечном блеске. Качались красные головки саранок, золотистые колокольчики собачьего мака клонились к тёплой земле. Долгозубой тёмной пилой на той стороне реки маячила стена ельника, столь редкого для Забайкалья.
— Княжна течёт за тем ельником, — махнул рукой дед. — Там Петруха-то мой. Марусенька тоже там...
Ноздри и рот забивало запахом мёда, полынной горечи, земли, согретой солнцем. И вдруг слегка сжало сердце: пробегали здесь ноги бравенькой молодки Марусеньки, ластились к ней кудрявые саранки, вейник. Аромат горячих женских волос почудился сквозь запах чебреца и полыни, сквозь шелест травы.
Деда Чайковского, очевидно, тронули те же чувства, потому что он сказал негромко, почти шепотом:
— От чего люди бывают злы, жадны да завистливы? От особой болезни! С виду человек как человек, а изнутри червь зла-жадобы его зудит, зудит. Полно злых да жадных. Там, там и там...
Дед показал рукой на все четыре стороны и ещё тише сказал:
— Вот и я говорю: корешок добра людям нужен.
Грузовик догнал нас, когда мы были уже почти у цели. Лес обрывался, открывалась пёстрая от разноцветья поляна, над ней горбился скат увала.
— Вон они, краснеют, дедовы лопухи, — кивнул сквозь стекло кабины с добродушной иронией Иван.
На склоне увала сквозь травы действительно проглядывали красные розетки листьев.
— Во-во, это они! — волнуясь, показал пальцем дед. А Иван уже гремел в кузове, выбрасывая на землю лопаты и лом, длинный, как пика.
«У мужик-корня, — вспомнил я слова знахаря, — листья к концу лета становятся красными. Он первым ворожит осень». Я нагнулся к земле. У растения не было единого стебля — торчала из почвы горсть веток. Будто ветки нарочно натыкала в землю наивная рука. Мы с Иваном вооружились лопатами и принялись рыть.
— А ещё они растут в пади Шершаниха и по самой Шилке возле Казаново, — взбудораженно шептал дед.
Обнажился массивный плод в бурой картофельной коже. Мелкие стебли нелепо и странно торчали из его мощного тела.
— У, какой здоровый! — покачал дед на ладони вырытый нами корень. — Ройте, ройте ещё!
— Кукла! — сказал шофер Иван. — Раньше давали их девочкам играть вместо кукол, вот и называется растение кукла. А еще мужик-корень...
— Точно! — подхватил я слова Ивана. — Целебное растение мужик-корень.
Корень и в самом деле был похож на мужика, на человечка, который расшарашил ноги. Глаза деда Чайковского блестели от волнения, пятнистый румянец покрыл его щёки. Оттого, что мы торопились, — бригадир Миша Карпов ждал на покосе машину! — возбуждение деда передалось и нам с Иваном. Мы уже рыли каждый отдельно, жадно втыкая в землю лопаты. Волшебный корень рос тут в изобилии — прямо глаза разбегаются! Вот и корешок, за которым я так долго охотился и который растёт только в Забайкалье, вблизи рек Шилки и Онона, и нигде больше! Я быстро сориентировался: у молодых растений листья ещё зелёные, а у старых они сделались цвета пурпура, подготовились к осени. Я ударил лопатой — под самый пурпуровый, с множеством стеблей! — и сразу обнаружилось могутное тело корня. У меня даже лоб вспотел от радости и восторга: корень был толщиной с голенище дедова сапога, целая чурка! Пришлось выкопать огромную яму, прежде чем мы вытянули из земли эту корягу. Из повреждённых отростков сочился молочный сок. Дед только хлопал глазами и молча пыхтел, ползая по земле вокруг корня.
— Ух ты, зараза! — выдохнул он наконец. — Я тут давно не был, года два-три, наросли-то, распёрло их как! Мне сроду такого корня не доводилось выкапывать. Граммов семьсот самое большое. А этот!..
— Килограмма на три вытянет, — прикинул я.
— Да ты бы сразу миллионером стал, Мироныч, будь это настоящий женьшень! — сказал шофёр Иван.
По расценкам «медэксперта» только одна моя коряжина оттянула бы на десять-двенадцать тысяч.
— Но что деньги, что деньги! — бормотал старик, прижимая корень к груди, как ребенка, и гладя его ладонью. — Ему цены нет! Корешок добра это, говорю вам, корень радости, а не какой не «палас». Вот, вот и вот...
Дед Чайковский хлопнул себя ладонью по груди, животу, коленям. И в который раз рассказал, как он вылечился от целой уймы болезней. А то всё в тоске жил, горестях и тревоге. Не только телесные болезни, утверждал дед, но и пороки души пропадают: зло, зависть, алчность, равнодушие, лень. Человек как бы родится заново. Доктора об этом корне ничего не знают, утверждал дед Чайковский, а то они за него уцепились бы! Возможно, это грозит переворотом в мировой медицине, поскольку даже самые зловредные мировые войны можно предупреждать с помощью этого корня. Ведь всякая война начинается с разных тревог, психопатии, а корешок этот ласкает сердце и освежает разум.
— Так и напишут в книгах: «Женьшень Чайковского!» — прибавил дед с ухмылкой.— А ты говоришь «миллионы»! Когда человеку худо, то и все миллионы твои — куча мусора...
В синеньких глазах деда вспыхивали то искорки торжества, то хитринка. Нельзя было понять: шутит он или говорит серьёзно. Моя потная красная рубаха просохла на солнце, на ней выступили разводы соли. Кое-что я мог бы рассказать в ответ деду. Но я ещё не знал — точно ли это мужик-корень? А что касается слова «палас», которое уже раз десять произнёс дед, это, скорее всего, имя немца Палласа, который лет двести назад путешествовал по Восточной Сибири.
Возможно, ещё тогда шилкинцы подарили Палласу мужик-корень, который котировался в старину наравне с дальневосточным женьшенем.
Пока мы таскали из рук в руки «рекордный» корень, ветки с него обвалились, торчало на макушке два стебелька, как жалкие волосинки на голове лысого. Держаться бы на этой коряжине целой сосне, а она питала лишь пять-шесть хлипких веточек! Не за счёт ли экономии соков концентрируются в мужик-корне целебные силы? Из ран земляного чудища сочилась белая, молочная кровь, на вкус она была сладковатой и жгучей, как перец.
Пережив первый прилив восторга, мы спокойно выкопали ещё два-три корня. За рекой темнел синий распадок, и там в замшелых каменьях и ослизлых колодах набирала силу речка Княжна. Надгробными стягами топорщились в устье Княжны островерхие ели и пихты, охраняя покой Марусеньки и её сына, Петра Чайковского.
Я расстелил на земле плащ, и мы завернули в него коренья. Свёрток получился тяжёлый, как вязанка дров. Шофёр хотел забросить коренья в кузов, но Чайковский запротестовал — взял их себе на колени. От мотора машины пахло жаром. Дед покряхтывал от усталости, но сидел прямой и важный, как некая знаменитость. Похоже, Чайковский торжествовал победу. Раз человек приехал, место показано и корни вырыты, то — всё, дело сделано! Но я-то примерно знал, чем всё кончится. Не давал мне покоя этот немец Паллас.
Солнце тянулось к закату. Красная пыль, поднятая стадом коров, висела над Кыэкеном. Дед едва удержался на одеревенелых ногах, ступив из машины на землю. Шофёр Иван, поддерживая Чайковского под руку, довёл его до калитки. Мы дали Ивану пару корней, но он с пренебрежением кинул их на завалинку.
Дома дед пропустил стакан горячего чая и снова порозовел. Бабка Наташа извинялась за небогатый стол: ржавый морской частик в жестянке, ягоды голубики, крынка молока, взятая у соседей. В последние годы дед порешил всю живность: гусей, кур. О корове даже и заикаться не велит. Кричит: «Разве мы заскорузлые частники — корову держать?» В пику деду бабка Наташа берёт на лето поросёнка, но ухаживает за ним одна: дед и поросёнка грозится выбросить со двора. Домишко запустил. Бабка даже заплакала, глянув на потолок, где по извёстке кривилась желтизна дождевых промочин. Балки под полом сгнили, половицы упали на землю, и зимой хоть волков в избе морозь. В добавление к русской печи, занявшей и без того почти всю избу, дед приладил плиту — то самое сооружение, которое больше похоже на трактор, чем на печь. В дело пошли старые вёдра, части от комбайна и трактора, булыжники.
— Э-э, — сказал дед, — запела мне тут. Теперь всё по-другому пойдёт. Я тебе цигейковую шубу подарю и новый домок в придачу.
Дед, очевидно, имел некоторые виды на премию за открытие корня. Было бы справедливо, считал он, вознаградить бабку Наташу за долготерпение: ведь далеко не всякая может ужиться в доме бессребреника!
Мы взялись чистить корни. Дед сказал, что они попреют, если не снять с них верхний слой кожицы. Несколько корней дед разрезал ножом на части. На стол стекал сок — густой и белый, как сливки. На лице, особенно в глазах, я вдруг ощутил неловкость. Я не мог двигать веками — они распухли. Набрякли и покраснели щеки, нос, губы. Глаза щипало, как от лука.
— Во-во! — обрадовался доказательству дед. — Это летучие целебные вещества. Корень их выделяет.
Он смазал мне лицо какой-то пахучей мазью, и опухоль скоро прошла. Я спросил Чайковского, кого он ещё пользовал этим корнем, кроме себя. Дед показал мне пачку писем какой-то женщины. Дед лечил её заочно, по почте, и она сильно его благодарила в письмах. Но закончился опыт трагично: муж её был пьющий, налил себе однажды стакан настойки корня для опохмелки. Умер «от разрыва сердца».
Вспомнив это, дед Чайковский скривился лицом и, как мне показалось, заплакал. После этой истории с женщиной и её мужем над ним ещё больше стали смеяться, а особо недобрые пугали судом. А разве он для себя старается? Лет тридцать он колотился в двери разных врачей и профессоров с просьбой исследовать корень, но получал отказ или насмешку.
— Эх! — обвёл дед глазами низкие корявые стены. — Будь грамота, разве бы я здесь был сейчас?
Ведь он ни одного класса в школе не кончил. Научился азбуке у царских каторжан, ссыльных. До остального дошёл своим умом — ни одной книжки не пропускал, какие приходилось видеть.
По радио пиликала скрипка, но вдруг диктор стал читать международный обзор — сказал, что американцы освоили выпуск новых ракет с ядерной боеголовкой, а в Китае на испытательном полигоне взорвана водородная бомба.
— Бомба — что такое? — сощурился вдруг дед Чайковский. — Сгусток злобы это! Сплав человеческой злобы, глупости, страха, жадности. Сгусток болезней. Давно люди ищут корешок добра, ищут, а он вот...
Дед покачал на ладони один из корней. Бабка Наташа шикнула на старика:
— Перестань, супостат, чего мелешь? Вот человек! Да не слухайте вы его...
На дворе была уже ночь. Лаяли на закрайках села собаки. Далёкие миры — звёзды прокалывали черноту ночи. Лай собак странным образом перекликался с миганием звёзд. Чёрное небо прорезала туманная дорога галактик. Там, среди галактик, тысячи таких же планет. Вихрятся среди их обитателей такие же заботы и страсти. Где-то гремят атомные войны, а где-то царит благоденствие — там уже нашли свой «корешок добра».
Не хотелось мне заставлять бабку Наташу стыдливо перебирать тряпьё в поисках лишней простыни. Ночевать я пошёл в дом бригадира Миши Карпова. Миша незлобиво иронизировал над дедом Чайковским. Вспомнил, как он самочинно вспахал огород Чайковских и посадил картофель. Дед долго дулся на Мишу за «сорванный опыт». Но корней в лесу нароешь, а картофель где взять, если не посадить в огороде? Вообще ум деда странный, говорил бригадир Миша, непрактичный. Выйдя в науку, он, может, большим академиком стал бы, а так только воду мутит. Директора совхоза злит критикой: это не так, то не так... С этим вот корнем возится. Прямо помешался на нём!
Утром я уезжал. На прощанье дед Чайковский сказал, что ящик с корнем он отослал когда-то в Москву, в Совет Министров, самому Председателю Совета Министров, и вот теперь ждёт ответа. Возле грузовика, на котором я собрался ехать, толкался народ, и дед отвел меня в сторону.
— А ты там тоже где надо словечко замолви! — сказал дед, сильно стесняясь своих слов. — Насчёт премии разузнай. За открытие. Я-то помру скоро, Наталья моя пусть поживёт хоть. Намыкалась она тут со мной...
Стоял он виноватясь, горбясь. Я расстегнул сумку, вынул оттуда свою чистую красную рубаху, которую так и не надел в Кыэкене. Протянул её деду — в подарок. Он отказывался, но я просто сунул ему.
Пассажиров набралось много — женщины, старики, дети. Шофёр Иван приглашал к себе в кабину, но я вскарабкался наверх, в кузов. Машина затарахтела и покатилась. Быстро отдалялись бревенчатые домики Кыэкена. Дед Чайковский стоял и махал мне красной рубахой, как флагом. Ветер трепал его редкие жёлтые волосы.
...Дома, в Чите, я сверил дедову находку по книгам. Точно — растение это называется мужик-корень. А ещё — молочай Палласа. Учёный немец Петер Симон Паллас, придворный доктор царицы Екатерины, проезжал по Забайкалью в 1773 году и открыл это растение. Вот уже два века значится молочай Палласа в пудовых томах «Флоры мира». Из книг я вычитал, что мужик-корень водится только в Забайкалье, по рекам Онону и Шилке, и что в старину он ходил наравне с женьшенем. В малых дозах корень целебен, но в больших опасен, ядовит. В простонародье наблюдались даже случаи смертельного отравления. Секрет лечения мужик-корнем был с годами забыт, и забайкальцы давали коренья играть детям вместо кукол.
Вот и всё о мужик-корне. Я не знал, как мне сообщить в Кыэкен деду, что «женьшень Чайковского» не состоится. Неровными, корявыми строчками он сообщил, что из Москвы он наконец-то получил хорошее письмо: из Совета Министров корни попали в научно-исследовательский институт, и там их будут исследовать, «выявлять целебную силу». Результат исследований обещали сообщить в конце года.
Но дед Чайковский этого не дождался...
Сыпал-кружился снег, когда я получил эту весть из Кыэкена; умер дед Чайковский. Смерть его была такой же странной, как и жизнь. В дальние сопки ушла по ягоду бабка Наташа и там заблудилась. Искали её две недели и не нашли. Ходил в тайгу и сам дед искать.
Вернулся один. Есть и разговаривать с людьми отказался, сидел до последнего вздоха возле окна — глядел и глядел, как ветер рвёт с деревьев осенние листья и кидает солому. Тут и умер, возле окна.
