ЯКОВЛЕВ Александр Степанович
Звук охотничьей трубы раздается у ворот моего лесного дома. Это сигнал: пришел Иван Алексеевич Терехов, зовет. Мы с вечера сговорились идти на зайца. С ружьем в руке и патронташем у пояса я выхожу к воротам. Соловей рвется мне навстречу, становится столбом на задние лапы, по-звериному радостно взывает, трясет головой.
Он бы обнял меня передними лапами, лизнул бы в лицо: мы с ним приятели. Но поводок не пускает. Терехов притворно-строго кричит:
— Стой, Соловей, сто-ой!
Я хочу дать Соловью кусок хлеба, у меня приготовлено для него угощенье, но Терехов запрещает:
— Дадите, когда заслужит, нагонит зайца на вас.
Минуту мы обсуждаем, — куда идти? На русаков в Аксиньинские поля или на беляков в масловский лес? Звенигородский район — недалеко от Москвы, а охота здесь отличная. Древняя русская земля не потеряла своей охотничьей славы...
— Пойдемте сначала в Аксиньинское болото. На русаков.
Терехов говорит молодым, веселым голосом: охота — чудесное лекарство, возвращающее человеку молодость. Вчера вечером, когда мы говорили о житейских делах, Терехову было шестьдесят лет, а сейчас... есть ли ему двадцать? Прямой, задорный, он полон энергии. Шапка на затылке, глаза светятся. Даже его резиновые сапоги с семью заплатами глядят весело.
— На русаков? Пойдемте!
Наше селение называется Николиной горой. Это действительно гора, покрытая вековым лесом. Когда-то здесь был погост, в грамотах XVI—XVII веков погост назывался так: Никола-на-песку. Под горой протекает Москва-река. С горы в хорошую погоду видны белые здания древнего Звенигорода. Татары в XIII веке взяли приступом Звенигород и сожгли. Поляки и литовцы в смутное время опять сожгли Звенигород, а заодно начисто сожгли и погост на Николиной горе.
С тех пор гора опустела, вольно разросся на ней лес, и на тех местах, где были кладбище, церковь, «поповка» (дома для попов и дьячков), где была маленькая крепость, — все закрылось столетними соснами и дубами. Так до советского времени оставалось пусто и глухо в густом лесу. В черном овраге, врезавшемся в Николину гору, конокрады прятали лошадей. Окрестные жители боялись ходить через гору...
А в советское время вырос на горе дачный поселок Николина гора. Академики, профессора, ответственные советские работники, артисты, художники, писатели живут здесь летом.
И смешное дело: лисы, зайцы, хорьки и белки бегают по их участкам. По ночам кричат совы, ухает филин. В болоте под горой гнездуют утки, бекасы, вальдшнепы. Могучие лоси порой пугают в лесу женщин и ребят. А до Москвы только пятьдесят километров!..
Мы идем к Аксиньинскому болоту. До дальнего склона горы протянулась асфальтированная дорога. Снег на ней лежит легкой пеленой. В этот рассветный час он синий. Соловей отчаянно тянет поводок, кашляет. А Терехов, любовно поглядывая на него, смеется:
— Ишь, терпенья нет. Подожди, успеешь набегаться.
Вот мы на склоне горы. Слева поле, пересеченное Москвой-рекой, справа сосновый лес, а впереди огромное болото, заросшее ольшаником и елкой. Утро сумрачное. Заросли на болоте кажутся темными.
— Пускаю! — торжественно-радостным голосом провозглашает Терехов. Именно провозглашает, а не просто говорит. И отстегивает ошейник Соловья.
Нетерпеливый подбористый пес громадными скачками бросается к зарослям. На мелком ноябрьском снегу следы его виднеются четко, как отпечатанные. Мы сразу замолкаем и быстро, идем за ним до опушки зарослей, потом вдоль опушки вокруг болота. Как тихо кругом! Из зарослей вылетает сорока, рассыпает свой тревожный, неприятный крик. В селе Аксиньине еще трубят петухи, поднимается столбами дым. Прозрачный туман висит над полями и лесом.
— Тяв-тяв! — вдруг нервно раздается из зарослей.
— Натек! — взволнованно-приглушенным голосом говорит Терехов. — Идите справа, а я слева. В охват.
Он срывает с плеча ружье, быстро заряжает его и бежит дальше вдоль опушки, потом сворачивает в ольшаник. Я знаю: там — дорожка, ведущая в глубь болота. Русак, спасаясь от собаки и от охотников, будет ходить по дорожкам. У Терехова в голове план: перехватить русака на дорожке. Но и у меня план: вон слева узкая тропка, она ведет на широкую поляну, раскинувшуюся в болоте среди зарослей. На нее много выходит дорожек.
Бегом добираюсь до поляны. След русака прохлыстнулся вдоль кустов. Русак уходит на махах, след растяжной, метра на два один от другого, передние лапы печатаются рядом с задними. Здоровенный русачище! Чуть поодаль другой след — Соловья.
«А-а-а, они вернутся сюда, вернутся», — решаю я, охваченный азартом.
На поляне там и здесь стоят одинокие елки, осыпанные снегом. Вот три рядом. Становлюсь между ними и замираю. Соловей ровно и упорно взлаивает где-то слева: — гау-гау-гау! Весь в напряжении, я превращаюсь в зрение и слух. Сердце стучит. Жду: заяц выскочит из зарослей тоже слева, откуда несется голос собаки. Но каким-то боковым зрением замечаю: в кустах справа мелькает дымчатая тень. Я быстро поворачиваюсь туда. Через секунду на поляну выскакивает русак... Он делает скачков пять и останавливается у куста можжевельника. Он вытягивается столбом — на задних лапах, передние опускает вдоль живота. Уши, как два огромных серых пальца, чутко шевелятся на совершенно неподвижной голове. Шагов сто — стрелять далеко. Но я прицеливаюсь: может быть, он скакнет в мою сторону? Да, через миг русак скачет по направлению прямо ко мне. Раз-два! И вдруг на ходу он делает гигантский скачок назад, под острым углом, за кустик можжевельника... И скрывается в ольшанике. Я с досадой опускаю ружье.
— Гау-гау-гау! — гонит Соловей, ближе ко мне, ближе.
Он идет по русачьему следу. Он мелькает за кустами точно там, где я видел дымчатую тень несколько минут назад. Там же он выскакивает на поляну, где был русак, и мчится прямо на меня, наклонив голову к снегу, с раскрытой пастью. Он проскакивает гораздо дальше того места, где русак сделал скачок назад. Проскакивает и вмиг замолкает, озадаченный тем, что след перед ним пропал.
«А-а, скололся!» — усмехнулся я про себя. Забавно смотреть, как Соловей встревоженно и азартно мечется по поляне. В его фигуре есть что-то сердитое. Но вот он делает широкий круг и за кустиком можжевельника опять натекает на русачий след. «Гау-гау!» — задорно гонит он в глубину зарослей. И в ту же минуту за кустами ахает выстрел. Эхо его катится до дальней горы.
— Гоп-го-оп! Дошел! — протяжно и радостно кричит Терехов.
Я иду на голос. А Соловей все еще «добирает»... Терехов стоит на дорожке, держит русака за задние ноги. Меня он встречает улыбкой:
— Глядите, какой здоровый! Килограммов шесть будет. Право!
Соловей уже прыгает возле. Терехов отпазанчивает передние лапки зайца, бросает их Соловью. Тот схрупывает их в одну минуту. Я даю ему кусок хлеба.
— Это ему награда за успех, — блеснув глазами, говорит Терехов. — Теперь ему задорнее будет гонять.
Мы совещаемся, — куда теперь двигаться? День разгуливался. Облака редели. Между ними время от времени проглядывало солнце. Туман рассеивался. Дали раздвигались. Хорошо! Как вольно дышится! Широк мир и прекрасен!
— Пройдем метров двести болотом, пустим Соловья снова...
Так предлагает Терехов. Он опять берет собаку на поводок, и мы извилистой дорожкой идем в глубину зарослей. Всегда бывает забавно смотреть на охотника, который только что добыл дичь. Он взволнован. Радость переливается по всем его жилочкам. Глаза возбужденно блестят. Но он старается сделать равнодушный вид. Ему чуть совестно перед другим охотником: сам добыл, а другой нет...
— Пускаю! — вполголоса кричит Терехов и сдергивает ошейник с Соловья.
Собака устремляется в заросли.
— Шарь, шарь, шарь, Соловей! — порскает ему вслед хозяин. — В полаз!
А нам куда теперь идти? Мы нерешительно останавливаемся, слушая. Две сороки точно стрелки пролетают над кустами, усаживаются на верхушках молодых сосен и стрекочут. Вдруг вздрагивает воздух: из ближних зарослей вырываются один за другим шесть тетеревов, стремительно летят к лесу, что раскинулся по дальней горе от аксиньинского кладбища. От их тяжелого полета морозный воздух гудит. Может быть, Терехов в азарте подосадовал бы вслух, что не удалось стрелять, — сужу по себе: мне было досадно. Но в этот миг раздается истеричный, пронзительный вскрик Соловья, похожий на испуг: «ай-ай-ай».
— В узерок погнал! — говорит Терехов и, словно подброшенный, кидается бежать по дорожке вперед.
Минуту я стою неподвижно, слушая голос Соловья. Куда погонит? Вправо или влево от дорожки? Я побегу наперехват. Скоро голос Соловья выравнивается, становится упорным и четким: гау-гау-гау! Заяц ушел от собаки, Соловей идет по следу, но не «в узерок». Скоро гон повертывается вправо. Я иду тоже вправо, что бы «подстоять» зайца где-то на другой дорожке или полянке.
Продравшись через кусты, я выхожу на большую поляну, на которой стеной стоит бледно-желтый камыш. Две маленькие птички перелетают по камышинкам. Я шагаю на поляну. Тонкий лед, точно разбитое стекло, звенит под ногами. Подо льдом хлюпает вода. Ясно, заяц здесь не побежит. Скорей-скорей вон к той одинокой сосне, что растет на бугре!..
От сосны, с бугра, мне открываются дали. Все огромное болото лежит, как темный узор на белой скатерти. Вдали горы — Николина, Аксиньина. Закрытые лесом и перелесками с белыми полянами и просеками, они похожи на раму вокруг картины — болота. Голос Соловья слышится дальше и дальше. Собака уходит из болота к Аксиньиной горе. Я прислоняюсь спиною к сосне, оглядываюсь. Странный ров, засыпанный снегом, идет от сосны в обе стороны. «Что такое? А-а, это окоп!» В декабре сорок первого года здесь, в этом болоте, был бой с немцами. Вон на горе купа высоких деревьев. Это кладбище села Аксиньина. Там сидели немцы. А на Николиной горе — наши. Болото разделяло. Болото, горы и поля вокруг села — пядь родной земли с большой историей.
Слушая голос Соловья, я невольно думаю о далеком и близком прошлом этих мест. Вон на склоне Николиной горы виднеется красивая дача. Хороший у нее участок! Исторический. Там могильники девятого и десятого веков. Наши предки славяне-вятичи жили здесь. Это их могилы. Москва-река тогда текла шириной в полкилометра, а болото, где так густо ныне растет ольха и ель, было озером. Нам это теперь удивительно, но сохранились грамоты пятнадцатого века: жители села Аксиньина враждовали с жителями села Иславского из-за рыбных ловель в Аксиньинском озере. Иногда даже дрались смертно. И жаловались потом московским князьям — аксиньинцы на иславцев, иславцы на аксиньинцев. Красноречивые их жалобы, написанные кудрявым почерком, лежат в исторических архивах Москвы. А вода где? Вода в озере высохла. Осталось болото. И даже болото осталось скорее по названию. Летом вода здесь держится лишь в двух-трех местах. Коровьи и овечьи стада пасутся здесь вольно. Вот и дорожки, они везде проделаны через ольховые заросли.
— Гау-гау-гау! — ясно доносится голос Соловья.
По белому склону горы Соловей мчит стрелой. На снегу ясно видно каждую его черточку. Но ведь он по следу гонит? Вероятно! Где же заяц? Я пристально оглядываю перелески. Через поляну мелькает серое пятно. Заяц! Через минуту он появляется на опушке. Неторопливо прыгает... Прыгает навстречу Соловью. Тот влетел в лес, его не видно за деревьями. А заяц весь на виду. Соловей выбегает через поляну, заяц пропускает его, прячась за кустом, потом делает огромный прыжок в сторону и мчится по белому склону горы к болоту, в мою сторону. Ну, теперь я буду ловить его на дорожках. Русак! А русаки бегают по дорожкам...
Я перепрыгиваю через окоп.
Он напоминает о трудных, страшных и вместе с тем героических днях. Восемь лет назад здесь был бой за Москву. У аксиньинского болота стояла «катюша»; потоки ее огня били по лесу возле деревни Грязи, где сидели немцы. Все кругом пылало. Горели Грязи, Палицы, Ершово, Красновидово. Разбитая церковь села Аксиньино свидетельствует, как близко подходили немцы. В нее попало несколько немецких снарядов. На аксиньинском кладбище — братская могила, там схоронены наши герои, погибшие в бою в аксиньинском болоте.
Уже молодые елочки поднялись вокруг могилы. Окопы осыпаются. Летом на них зеленела трава, сейчас снег сгладил их. А там, вдали, на месте сожженных сел и деревень, волей советских людей выросли новые — с гладко выструганными стенами домов, будто золотыми под солнцем. Жизнь торжествует. Снег. Солнце. Думы...
Однако уже и Соловей повертывает к болоту. Сейчас заяц будет спасаться от него, кружить по болоту.
Я осторожно иду по дорожке, зорко всматриваюсь в заросли на поворотах. Курок взведен... «А-а-а! Катит!» Умеренными прыжками катит прямо на меня. Я целюсь ему в передние ноги и бью. Он ложится и остается лежать неподвижно.
— Гоп! Го-оп! Дошел! — празднуя, кричу я.
А Соловей ближе, ближе... Я поднимаю зайца, чтобы не дать Соловью разорвать его. Возбужденный хрипящий пес подбегает ко мне. Глаза горят. Пасть жарко дышит. Я срезаю передние лапы зайца, даю... И кусок хлеба.
— Вот тебе награда!
Слышу за кустами говор. Терехов подходит, а с ним наш общий приятель, старик-охотник из Грязей Андрей Андреевич.
— С полем поздравляем!
Они осматривают моего зайца, взвешивают его на руке.
— Слышите, что говорит Андрей-то Андреевич? — спрашивает меня Терехов.
— А что?
— Охотник из Василькова убил енота.
— Енота? Откуда он? Может быть, барсук?
— Нет же, енот! — уверяет Андрей Андреевич. — Их выпустили в Калининской области, а они пожаловали и к нам. После войны дичи много прибавилось. Ежели правильно охотиться, у нас был бы охотничий рай. А то некоторые «охотники» стреляют и безо времени, и незаконно. Енотов ведь без разрешения стрелять нельзя... Браконьер должен дорого поплатиться.
Мы горячо обсуждаем, как бороться с браконьерами. Охота должна вестись культурно, по правилам.
— А это что же? Появился в нашем лесу глухарь, его Митька Медведев убил. Ясно сказано: в Звенигородском лесничестве глухаря стрелять нельзя. И все-таки застрелил! За такое беззаконие наказывать надо.
— Верно! Надо наказывать! И накажут! — поддерживает Терехов. — Ну, что же? Дальше что ли пойдем? День только в разгаре. По парочке зайчишек взять бы надо.
Мы вскидываем ружья на плечи, идем через болото к лесу. За беляками!
