Александр Степанович Яковлев
На рассвете я выхожу на берег моря. Март только начинается. Чатырдаг все последние дни стоит весь белый от подножия до вершины, а сейчас в слабом свете нового дня он еле виден, розовый, похожий на огромный, сказочный шатер. Еще холодно в горах. Вершина Демержи тоже розовеет...
И даже на маковке Кастеля виднеется снег.
Море под высоким обрывом прячется в плотном тумане, будто закрылось одеялом — спасается от холода. Вечно беспокойное, оно молчит в этот рассветный холодный час. Во всем мире стоит такая тишина, что мне кажется: я слышу стук своего сердца.
Небо, море, горы, тишина — все такое бесконечное, полное величия, будто я стою на краю вселенной. Вдруг протяжный хриплый крик, как игла, пронзает тишину. «Что такое?» Через секунду крик повторился, но уже дальше, под обрывом, низко над морем. То кричит гагара. И тотчас ей откликнулась утка торжествующим веселым криком: «ква-ква-ква!» В воздухе высоко надо мной пронесся прерывистый свист. Охотничьим ухом я узнаю: то летят утки, их крылья при полете резко свистят. Радость охватывает меня: «Вот они, первые весенние гости из-за моря!»
Еще холодно в горах, на вершинах лежит снег, а там, за Крымом, в бескрайних областях нашей страны еще все во власти снегов, однако они уже летят, дорогие гости, летят на свою родину.
Когда рассеивается туман, я вижу: черные гагары плавают у самого берега, ныряют, взлетают, снова ныряют, — ловят рыбу. Они устали и проголодались — перелет через Черное море им достался нелегко. Красивые крохали ныряют с гагарами наперегонки, но гораздо ловчее гагар — нырнет, и нет его целую минуту, даже две минуты, и кажется, он погиб, а он вынырнул далеко, поплыл, высоко подняв клюв, заглатывая пойманную рыбу.
Час и два гагары и крохали плавают под обрывом у берега, потом собираются небольшими стайками и сразу все вместе срываются с воды и улетают через горы к северу.
Море весь день остается пустым. Солнце светит ослепляюще. В оврагах ревут потоки. На Чатырдаге, на Демержи, на Кастеле снег тает на глазах, — снизу на горы надвигается черное покрывало — выше и выше. К полудню Кастель уже чернеет до маковки.
А небо весь день тоже пустое, без птиц. И море пустое, стального цвета. Лишь время от времени по нему проползает пароход, точно муха по зеркалу. И скроется за Аю-Дагом — горой Медведем, вечно пьющим черноморскую воду.
На другое утро, опять в рассветный час, я выхожу на обрыв. Теперь я уже уверен, что непременно увижу гостей из-за моря: если были вчера, будут и сегодня. Море опять в тумане. Опять розовеет Чатырдаг. Из тумана доносятся крики гагар и крохалей, а час спустя, когда туман уходит, я вижу над водой чаек, они пронзительно кричат и дерутся. На черных камнях, торчащих из воды недалеко от берега, отдыхают чайки, похожие на комочки снега. До полудня они кружатся над морем стаями, точно крупные хлопья снега в февральскую метель. Но вот стаи на широких кругах начали подниматься выше и выше, потянули в горы и постепенно исчезли в небесной синеве высоко над Яйлой. Первые вестники весны — гагары, утки, чайки — спешат домой, на далекий-далекий север, на Землю Франца Иосифа, на Новую Землю и на другие суровые острова Ледовитого океана. Какой огромный путь им предстоит! И невольно каждую птицу я провожаю теплым взглядом.
День ото дня птиц становится больше. День на пятый, в тот час, когда туман уже рассеялся, я заметил далеко в море, над самым горизонтом, небольшое черное пятнышко. Оно возникло как-то сразу и стало быстро расти. Вот оно коснулось горизонта и, как показалось, поползло по стальной поверхности моря к берегу, к обрыву, на котором я стоял. Сначала круглое, пятно начало растекаться в стороны и вскоре стало похоже на черную ленту, стремительно несущуюся по морю...
Я стоял на обрыве, точно прикованный, а черная лента мчалась прямо на меня. Прошла еще минута, и я догадался: то летят скворцы! Тысячи и тысячи скворцов! До меня донесся шум их крыльев, словно приближалась буря. Скворцы летели фронтом почти в четверть километра. Недалеко от берега они все враз взмыли вверх и черным живым покрывалом закрыли весь верх обрыва, миндальный сад по склону горы, кипарисы у дороги, яблони в саду, кустарник за садом, заросли сирени и акации у дачи, где я жил, даже крышу и забор. От оглушительного шума задрожал весь воздух. Писк, свист, щебетанье, бормотанье, петушиное пенье, крик перепела слышались в этом шуме. Каждая птица пела и кричала изо всех сил, переполненная радостью. Тысячи, тысячи! Они перелетели через море — такое широкое и для них страшное и, достигнув земли, радовались ей! Я стоял у куста акации, два скворца сели на ветку прямо у моего плеча. Протяни руку, поймай! Странно было: скворец — птица умная и осторожная, а тут не проявляла никакого страха. Я прошел по дороге. Скворцы отлетали от меня на два-три метра и опять садились на кусты и тотчас принимались исступленно петь, захлебываясь, трепеща крыльями, широко раскрыв клюв. Они нисколько не боялись меня. Радость убила в них осторожность!
Но какая заражающая радость!
Ворчливый доктор — хозяин дачи — вышел в сад, заполненный скворцами, бродил по дорожкам и улыбался. Я жил здесь два месяца и ни разу не видал улыбки на его лице. При скворцах впервые... Два мальчугана бегали по дорожкам, стараясь руками ловить скворцов. А те, отлетев от них на три-четыре метра, снова садились, точно дразнили преследователей. Шалунья-девочка из соседней дачи принялась пронзительно кричать, размахивала большим белым платком. Но и это не производило на птиц особого впечатления: они перелетали чуть подальше, чем перед мальчуганами и передо мной.
Я не видел ни одного скворца, который в эти первые минуты прилета бегал бы по земле в поисках пищи. Птицы только пели, перелетали с ветки на ветку, постепенно отдаляясь от обрыва вверх по склону горы, на котором широко раскинулись миндальный и яблоневый сады, а за садом широкий пустырь, заросший держи-деревом.
Сколько? Больше часа продолжалось такое скворчиное торжество. Шум и песни постепенно стали ослабевать и, наконец, умолкли далеко в горах.
В свою комнату я возвратился, как с праздника. Птичья радость как-то захватила и меня. Я представил, как в наших бесчисленных городах и селах люди радостно будут встречать эту скворчиную рать, как наши, школьники и школьницы в «день птиц» счастливыми глазами встретят и проводят каждую птицу и будут радоваться, что в их скворечне поселился скворец.
Русские простые люди любят скворцов. Наши садоводы встречают скворца, как лучшего друга. В саду Мичурина было много десятков бесплатных домиков, вычищенных и выветренных к прилету крылатых квартирантов...
В моих ушах весь этот день звучали веселые песни, свист, чуфыканье. И хотелось улыбаться.
С каждым днем прилет птиц усиливался. Самые большие стаи появлялись из-за моря утром, между восемью и десятью часами. Видимо, птицы, переночевав в Турции, на рассвете пускались в путь через море. На горизонте появлялось сначала черное пятнышко, оно быстро росло, издали доносился шум многих тысяч крыльев, — и птицы осыпали берег, обрыв, сад, пустырь, дорогу, скалы. И начиналось торжество.
Кроме скворцов, летели кулики, трясогузки, стрижи. В небе проносились стаи журавлей и гусей. Журавли обычно летели углом, или, как говорят охотники, «ключом», и, подлетая к берегам, курлыкали дружно, громко, чаще, чем всегда. Они тоже по-своему радовались, что миновали опасное море, приблизились к земле. Журавлиных стай было много. Шел валовой пролет. И я заметил: вожак стаи, летевший через море во главе угла, над землей уступал место другому вожаку. Значит, над морем вел стаю один, а над землей — другой. Первый вожак иногда становился в конце общей линии, а иногда летел вслед за сменным вожаком.
Гуси и утки летали сплошной линией — прямым фронтом. А кулики, как и скворцы, — беспорядочной плотной стаей без всякого строя. Скоро над берегом и над скалами замелькали, точно подвижные сетки, стайки мелких птичек — трясогузок, стрижей, мухоловок. Сады и пустошь за садом сжили, зазвучали, так много в них появилось самых разнообразных птичек. И всякая птаха, достигнув земли, пела, кричала во всю силу своего голоса. Мне казалось, не было ни одной, которая не радовалась бы, что благополучно миновала страшное море. Лишь хищники — ястребы, коршуны и орлы — большею частью молча и быстро пролетали в горы. Но иногда и орлы, и коршуны испускали торжествующие крики...
Весна в Крыму проходит с необыкновенной быстротой. Очень интересно наблюдать, как горы — Чатырдаг, Демержи, Яйла — почти на глазах освобождаются от белого покрывала, как чернота наползает на них снизу, а бока курятся легким паром.
Когда дороги к горам просохли, я попал на Демержи, чтобы оттуда посмотреть на горы, на море, на долины. За Алуштой склоны гор поросли держи-деревом. И что было удивительно: из-под каждого куста при моем приближении вылетали перепела, вальдшнепы, другие птицы. Их были сотни и сотни. Вероятно, они пролетали ранним утром и теперь отдыхали, безбоязненно подпуская меня на три, четыре шага. Я видел, как орлы и ястребы охотились за ними...
Орлов-беркутов было особенно много. Я не знал прежде, что орлы летают стаей. Некий поэт даже стихи сочинил:
Орел летит один,
Ворона только в стае...
А тут, поднимаясь на гору, я увидал: далеко внизу, в долине, винтом кружились в воздухе десятка два орлов. Видимо, они вместе перелетели море, поохотились потом за перепелами на склонах долин и, сытые, отяжелевшие, поднимались медленно ввысь, чтобы перелететь горы и отправиться в наши широкие степи. Близ вершины Демержи они пролетали недалеко от меня. Маховые перья на концах их громадных крыльев были похожи на растопыренные пальцы. Я видел, как орлы, осматривая горы, медленно поворачивали головы и в их поворотах была важность, гордость, своеобразное величие... Над голыми вершинами Демержи они покружились несколько минут и стаей же, кружась винтом, стали удаляться к Чатырдагу.
Пока орлы пролетали над склонами и вершиной горы, я не видел других птиц. Лишь три ястреба воровским быстрым полетом мелькнули один за другим. Но когда орлиная стая скрылась за горой, из кустов опять стали вылетать перепела, в воздухе зазвенели жаворонки, а по поляне пробежал удод, распустив свой пышный хохол.
Удод — это уже разгар весны, тепло...
Прошло только две недели, и полет птиц сократился. Все меньше и меньше становилось птичьих стай. Скоро в садах возле Алушты робко запел крымский слабоголосый соловей. Небо и море опять опустели. Праздник встречи дорогих гостей кончился.
Эти две недели доставили мне большую радость. Только одно омрачило меня, даже сделало в какой-то мере преступником — в этом надо сознаться...
Еще в первый день пролета скворцов, выйдя на террасу дачи, я остановился неприятно пораженный: в углу серая кошка доедала скворца. Я невольно крикнул. Кошка подхватила скворца и прыгнула через перила.
Бедная птица! Она летела из Южной Африки, испытывая невероятные трудности и лишения. Она пролетела над Нилом, Средиземным морем, Турцией, Черным морем и вот кошка сгубила ее. Эта кошка, всего несколько дней перед этим стала приходить ко мне на террасу. Она была тощая, хвост вроде палки, в глазах муки голода. Я кормил ее. Но теперь она уже была сытая. Вон в углу террасы стоит целая тарелка с едой.
На другой день я нашел на террасе скворца и стрижа. На третий — двух пеночек и желтую трясогузку... Птицы достигли земли после перелета через море, от усталости теряли осторожность и попадали в зубы злой хищницы. Большинство задушенных птичек не были даже потрепаны: кошка только душила их, но не съедала, сытая сверх всякой меры. И очень характерно, что она сама стала скрытной: завидев меня, убегала, оглядывалась круглыми глазами, пряталась в кустах. Можно было подумать, что она сознает преступность своего поведения. Или уж такая манера у хищников вообще — скрываться, когда они совершают хищнический поступок? Но зачем-то часть добычи кошка все-таки приносила на террасу?
А птицы в самом деле теряли всякую осторожность. В один из дней я пошел на пустырь, заросший держи-деревом. Прямо из-под ног у меня взлетел перепел. Пролетев шагов десять, он спрятался под куст. Я пошел за ним. Он подпустил меня на шаг. И только тогда нехотя поднялся на крыло. Утром на террасе я нашел двух перепелов. Они были почти нетронутые, только прокусаны головы и съеден мозг. Проходя по саду, я нашел еще перепелку, потом еще... всего шесть... Итого в одно утро или за ночь кошка задушила восемь птиц.
Под забором я увидел ее. Она растянулась на солнечном припеке, спала. Возле нее лежала задушенная птица. Девятая! Тут я вспомнил: Достоевский назвал кошку самым «жестоким сердцем», любвеобильный Чехов приказывал стрелять кошек в саду своей ялтинской дачи, многие орнитологи рекомендуют «отстреливать» кошек...
Я вернулся поспешно в комнату за ружьем. Одна из обязанностей человека — исправлять ошибки природы.
