Лидин В. Г.
Снег шел три дня, все лощины и овражки были засыпаны доверху, и там, где кончалась лесная полоса заповедника, была видна пойма реки, похожая на снеговую равнину. В заповеднике еще с осени на случай суровой зимы были заготовлены места для подкормки лосей и пятнистых оленей: стожки сена на прогалинах и искусственные солонцы.
Обходчик заповедника Щекин, пробираясь после снегопада по просеке, нашел провалившегося на промоине олененка. Олененок вымок и обледенел, и теперь, судя по его короткому, частому дыханию, у него начиналось воспаление легких. Щекин, могучий лесной человек, умевший читать все, что произошло в лесу, сразу определил, что оленуха, пробираясь сквозь глубокий снег с олененком, не смогла помочь ему, попавшему в беду, а возможно и сама провалилась на наледи. Щекин поднял шершавого от обледеневшего снега олененка, положил его себе на плечи так, чтобы передние и задние ноги животного сошлись у него на груди, и по проложенной им лыжне двинулся к жилью.
Пока он шел, снова начался снегопад, и в лесу сразу наступили молочно-серые сумерки. Щекин донес олененка до конюшни и положил его на сено в деннике. Олененок смотрел мимо своими человеческими глазами, часто дышал, и Щекин, сдвинув назад шапку с мокрого лба, сказал сочувственно: «Плохо твое дело, брат».
Во время весенних разливов дети колхозников находили не раз отставших от матерей и вымокших лосят и доставляли их в заповедник, обычно уже с начавшимся воспалением легких. Зоолог Микушин, заведующий музеем заповедника и опытный чучельник, пришел посмотреть олененка.
— К утру будет готов, — сказал он, посасывая свою трубочку. — Мне как раз недостает чучела такого саендыша для группы.
— Больно вы скорый, — отозвался Щекин неодобрительно. — Может, удастся его еще выходить.
— Как же ты его выходишь, когда у него уже начинается двустороннее воспаление легких? Разве ты не слышишь по дыханию?
Микушин, повидавший не один такой случай, подымил еще своей трубочкой и ушел.
— Эх, брат, брат, — сказал Щекин, пригибаясь и заглядывая в страдальческие глаза олененка, — и как это тебя угораздило?
Он прошел к себе в дом, разодрал на полосы кусок бумазеи, сделал согревательный компресс и вскоре туго перебинтовал грудь олененка. Потом он попытался напоить его молоком, но олененок не пил, его нос был горяч и сух, и обходчик, тоже повидавший не один такой случай, подумал, что Микушин, пожалуй, и прав.
— А все-таки попробую, — сказал он самому себе вслух, стоя над простертым и как бы целиком доверившимся ему животным.
В колхозе «Ленинский путь» у ветеринарного врача Кости Руденко должен быть сульфидин, и если олененку немедленно дать сульфидин, может быть, его и удастся спасти. Но до колхоза было шесть километров, в такой снегопад до него не добраться ни на машине, ни на лошади, и Щекин решил идти на лыжах; он прикинул, что успеет обернуться за время, положенное ему для обхода, и можно никому не докладываться.
Четверть часа спустя, выталкивая ударами палок свое сильное тело, он уже шел по дороге. Снег падал так густо, что не были видны даже придорожные кустарники, и Щекин то и дело заезжал в чапыжник. Вскоре он взмок и остановился отдышаться. Он стоял, сдвинув шапку на затылок, в тишине этого огромного, заваленного снегом мира и привычным слухом лесника слушал зиму. Снег падал с тихим шорохом, по временам словно встряхиваясь, перегруженное дерево сбрасывало со своих ветвей слоистые пласты, и вся эта добрая, обильная снегом зима обещала много влаги на весну и богатый урожай в будущем. И для Щекина, знавшего лес, как свой дом, каждое движение в нем как бы напоминало о тех великих богатствах, которые заключал в себе заповедник с его лосями, пятнистыми оленями, бобрами и выхухолями и необъятными торфяниками, на которые со скреперами и канавокопателями уже двинулся человек, превращая болота в плодородные земли...
Комсомолец Костя Руденко, только осенью окончивший ветеринарный институт и направленный на работу в животноводческий колхоз «Ленинский путь», взялся попутно вести наблюдение за скотом в подсобном хозяйстве заповедника. Ему нравилась лесная тишина, торжественный сумрак, сразу наступавший после простора поемных лугов, через которые катил он из колхоза на велосипеде; нравилось ему и то, что научные работники хотя и называют его еще Костиком, но с уважением относятся к его врачебным указаниям. Щекину был тоже приятен этот трудолюбивый Костик Руденко, еще совсем безусый, с носом пуговкой, с которого постоянно сползали очки; всегда он был в движении, всегда куда-то катил на своем велосипеде, к рулю которого был привешен портфель с медикаментами и плакатами «как бороться с болезнями скота»...
Руденко сидел в своей засыпанной чуть ли не по самые окна лаборатории и, подпирая указательным пальцем сползавшие на нос очки, старательно линовал какие-то ведомости. На столике рядом, под плакатом о повышении удойности стада, аккуратно прикрытые кисеей были разложены ветеринарные инструменты.
— Вот что, Костик, — сказал Щекин, приступая прямо к делу, — срочно нужен сульфидин.
— На что вам сульфидин? — спросил Костик выжидательно. — Запас сульфидина у меня ограничен, а телята подвержены легочным заболеваниям.
— Мне ведь тоже как бы для колхозного теленочка... — и Щекин рассказал про олененка.
— Ну, раз такой случай, — вздохнул Костик, — придется оказать ему помощь.
Он поднялся, раскрыл свой портфель и не спеша стал укладывать в него все необходимое.
— Постой... — сказал Щекин, — куда это ты собираешься? Олень-то ведь в заповеднике.
— Я знаю, что олень в заповеднике, — ответил Костик спокойно.
— Конечно, большая благодарность тебе за отзывчивость, — сказал Щекин, — ничего другого я от тебя и не ожидал. Но только до заповедника тебе в такой снегопад не добраться.
— Я все-таки колхозный ветврач, товарищ Щекин, — сказал Костик с достоинством, — и погода не может служить для меня препятствием.
— Вот ведь ты какой, брат... — покачал головой, не найдя, что ответить, Щекин.
И уже в пути, следуя на лыжах за Костиком, он еще не раз качал самому себе головой, дивясь и радуясь, что не ошибся в Костике Руденко, которого помнил еще пастушонком.
За последними домами сразу в поле налетела метель. Снег таял еще в высоте и распластанно лепился к лицу. Со стороны поймы дул северный ветер, и слезы, которые выжимал он из глаз, смерзались и залепляли ресницы. Щекин, чтобы не потерять Костика из виду, шел позади него, неловко тыкавшего палками в снег, и уже негодовал на себя, что согласился взять его с собой в такую заметь. Залепленные снегом очки пришлось снять, и теперь Костик шел вслепую, то и дело заезжая в сугробы.
Начинало уже темнеть, когда они подошли к заповеднику. Синева словно надвигалась из леса навстречу, а когда вошли в лес, стало уже совсем темно. Ветер теперь не так задувал с севера, и вскоре в тишине, полной только шепота снега, далеко и глухо залаяла в заповеднике почуявшая людей собака.
— Ну, брат, великое спасибо тебе, — говорил час спустя обычно не склонный к многоречивости Щекин. — Может, и не выходим мы с тобой зверя, а все-таки спасибо за отзывчивое сердце.
— Сердце здесь ни при чем, — сказал Костик неодобрительно, — у вас свои обязанности, а у меня свои.
— Ладно, ладно... говори, — продолжал Щекин уже в благодушии. — Обязанность обязанностью, а сердце сердцем... Нет, брат, в этом деле ты меня вокруг пальца не проведешь.
Он вспомнил, как, оттянув олененку язык, Костик влил ему в рот молоко с сульфидином, хотя надежд при двустороннем воспалении легких было мало...
Директор заповедника Вышневолоцкий, высокий суровый человек, с прямыми седыми усами в обе стороны, вызвал к себе обходчика. Вышневолоцкий, похожий на кавалериста в седле, сидел за столом, на котором обычно писал летопись природы заповедника.
— По правилу, следовало бы объявить вам выговор, товарищ Щекин, — сказал он, топорща усы. — Почему вы мне ни о чем не доложили и отлучились без моего ведома?
— А потому, Виктор Петрович, что в такую погоду вы меня не пустили бы... а товарищ Микушин насчет чучела пускай дождется другого случая.
— Все-таки это нарушение дисциплины, — сказал Вышневолоцкий, но усы у него уже распрямились, и Щекин хорошо знал этот признак душевного расположения. — Между прочим, пятнистого оленя китайцы именуют оленем-цветком, — добавил Вышневолоцкий вдруг. — Действительно, красив, ничего не скажешь.
За ночь снегопад утих, тучу пронесло, и теперь выпавший снег слепил меловой белизной, бледно-голубое зимнее небо казалось оттертым им до блеска, и даже Щекин, привыкший к щедротам зимних красок, ахнул от великолепия лесного мира. Ели со своими белыми мохнатыми лапами только чуть стряхивали тонкий нафталиново-блистающий иней, и в просеках стояла такая завороженная тишина, что не хотелось нарушить ее ни одним движением.
Олененок был жив. По-детски перепоясанный бинтом компресса, он еще по-прежнему часто дышал, но в глазах уже не было смертной поволоки.
— Благодари, брат, Костика, если выживешь, — сказал Щекин и потрогал нос олененка, удивляясь, что животное, может быть даже не видавшее никогда человека, доверяет его рукам.
Потом он подбросил в стойло сена и вышел во двор. На свежем снегу блестел отполированный след саней, в которых Костика Руденко отвезли утром в колхоз. По графику встречи наблюдателей Щекин должен был сойтись с другим обходчиком у нижней границы реки, где провалился в промоину олененок. Щекин поднял наушники еще непросохшей шапки и пошел по просеке. Тишина стояла в заснеженном лесу. Только тонко, словно ударяя по серебряному лепестку, тенькали синицы, и дятел, переждав снегопад, уж принялся за свою обычную работу. И ливни упругого холодного воздуха навстречу, и почти мятный вкус зимы на губах, и острая свежесть зимнего утра, от которой так хочется жить, делали движения быстрыми и особенно спорыми.
Щекин дошел до увала и остановился. Отсюда в открывшейся просеке далеко видна была лесная глубина, и вдруг вся затрепетала засыпанная снегом ель, и лосиха с двумя подросшими телятами вышла на прогалину. Слегка подняв свои горбоносые морды с выпяченной верхней губой, лоси, казалось, тоже глубоко вдыхали зимний воздух. Потом они пошли дальше, и задеваемые ими деревья роняли пласты снега и иней, похожий на крылышки стрекоз. Лоси шли медленно, как хозяева леса, словно уверенные, что никто не может помешать их прогулке. Дятел, прервавший на мгновение стук, теперь снова ожесточенно затряс красным хохолком. И во всей этой зимней картине русской природы было столько от величия Родины и ее богатств и от трудов человека, положенных для сохранения и умножения этих богатств, что Щекину стало почти больно дышать от счастья.
Он вспомнил, как Костик Руденко, ставший из пастушонка ветеринарным врачом, пробирался сквозь снегопад со своим портфелем с медикаментами, и хрупкую прелесть возвращенного к жизни оленя-цветка, и то, что расчищают вокруг заповедника поемные луга и засевают их кормовыми травами, и там, где были торфяники, уже выращивают хлеб, — все это было составной частью богатств родного мира, следовательно, и его, Щекина, богатств.
