Стефаров П. А.
Необычная охота
В разгар охотничьего сезона по перу мне довелось быть на реке Удай на Полтавщине. Немало здесь чистых, зеркальных заводей и глухих пойменных озер, а рядом бескрайняя степь и тучные хлеба. До чего же благодатное приволье для водоплавающей дичи! Правда, взять ее не так-то легко: местами по низким заболоченным берегам встречаются непроходимые топи и непролазные камышовые крепи.
Водятся тут кряквы, широконоски и чирки, лысухи и чернеть, пролетом бывают свиязи, крохали и гоголи, много разнообразных куликов!
В селе Шкураты, куда я приехал, меня тепло встретил давнишний собрат по страсти — колхозный пчеловод Аким Назарыч. Ему уже перевалило за шестой десяток, но подвижной, белобородый старик еще крепок телом и молод душой. Для того чтобы неслышно плавать по сплошным камышовникам на долбленке, требуется не только умение, но и сила. И Назарыч обходится пока без помощников. А чтобы следить за пасекой, которая насчитывает в колхозе более двухсот ульев, нужна не просто любовь к делу, но и неукротимый задор молодости. И по работе к старику — никаких претензий.
Кроме колхозной пчельни, Аким Костенко до опьянения любит охоту. Но из всех охот ему по душе лишь одна утиная. Удачно посидеть на утренней засидке на крыжней для Акима Назарыча большой праздник. К открытию желанного сезона он начинает подготовку еще с весны. В глухих камышовых джунглях пасечник выбирает для засидок три-четыре заросшие ямы. По нескольку раз в лето прореживает там тростник и камыш, терпеливо вылавливает жгучий телорез, оставляя лишь небольшие оконца чистоводья. Зато, как только утиные выводки станут подыматься на крыло, — Назарыч туда ни шагу.
Вылетая вечерами на жировку в степь и возвращаясь по утрам на воду, кряквы идут на дневку в заглохшие бочажки, заводинки. И не мудрено, что в чистинках пасечника сбиваются несчетные табуны дичи.
Наконец-то наступает долгожданный день. Старик в полночь добирается к облюбованной бочажинке и затаивается рядом в зеленой гуще камыша. Лёт, как правило, начинается чуть свет. Утки тянут на посадку одиночно и стайками. Бьет он только сидячих и то на выбор — что покрупнее. При таком отстреле подранков у него почти не бывает. Кроме того, утка, сразу битая намертво, очень редко переворачивается на спину. Если же это случится, то ее немедленно приходится вытаскивать: увидев утку, лежащую хлупью кверху, налетающие птицы по соседству не сядут. Взяв за утро до десятка отборных крякуш, Назарыч не появляется тут, пока распуганные крыжни опять «не обсидятся». В последующие зори, два-три раза в неделю, он бывает на других ямах. И всегда у него удача.
...Сидя за широким столом в чистой горнице и угощая меня молоком и медом, Аким Назарыч рассказывал:
— Уток нынче полным-полно. Могло быть и еще больше, если бы не наносили урон болотные луни. Развелось их — уйма. Весной гнезда разоряют, утят губят. А под осень так наглеют, что прямо сладу нет. Не успеешь утку подстрелить, а они, разбойники, тут как тут. Прозевал отпугнуть — прощай добыча.
— Так неужели трудно организовать их отстрел? — заметил я.
— Оно, может, и не трудно, — виновато улыбнулся пасечник, — да, признаться, зарядов жалковато. У вас-то в городе и дробь и порох под руками, а у нас, как ни говори, дефицит. Приберегать приходится.
Я спросил Акима Назарыча:
— А как бы вы посоветовали устроить на них охоту?
— Очень просто! Можно на убитую утку или прямо так, на выстрел.
— То есть, как это на выстрел?
— А вот как: садись возле озерца в камышах и дай выстрел, и они сами на тебя налетят. Если же на виду будет лежать подбитый чирок или крыжень, то вовсе отбоя не будет.
Рассказ Акима Назарыча меня очень заинтересовал. Неужели правда, в этих местах болотные луни так осмелели, что в погоне за добычей сами летят на выстрел?..
Первые признаки рассвета застали нас километра за два от села. Пасечник высадил меня в густых камышовых крепях, возле небольшого продолговатого озерца, заросшего тростником, рогозом и стрелолистом.
— Ну, смотри, — сказал он наставительно. — Луней тут столько будет, что вряд ли патронов хватит. Бей так, чтобы они в воду не падали. Упадет лунь на воду, ни одна утка не сядет, за версту облетит это место. Луни-то лунями, а пяток крыжачков плечо тоже не оттянет.
Узкой тропкой, с трудом проталкивая шестом лодку-долбленку, Назарыч поплыл дальше, а я наскоро начал устраивать скрадок. Когда за далеким степным курганом малиновым цветом заиграла заря, у меня все уже было наготове. Вокруг, будто легкие волны, едва-едва слышно шелестел высокий камыш, покрытый сизым бархатом росы. В посветлевшей вышине слышались мелодичные посвисты крыльев. Одна за другой с необъятных степных полей возвращались утиные стаи.
Вдруг, как-то неожиданно, с шумом и отрывистым покрякиванием, почти рядом опустился табунок крупных кряков. Тяжело, с перекатами, прогремел выстрел. Кроме селезня, взятого на прицел, переполошившаяся стая смерчем ринулась вверх и скрылась в нахлынувшей полосе зыбучего тумана. Едва успел перезарядить ружье, как на озерцо шлепнулось еще несколько уток. Сдерживая неуемный охотничий пыл и затаив дыхание, я с неослабевающим интересом следил за утренним туалетом барахтающихся в воде осторожных птиц.
Не прошло двух-трех минут, как откуда-то сзади послышался знакомый сиповатый посвист. Утки с криком бросились в заросли тростника. Огромный лунь, нацеливаясь на убитого селезня, на мгновение повис в воздухе. Грянул выстрел. Кряквы взлетели, а хищник перевернулся через перебитое крыло, пошел по наклону и неподалеку ткнулся в заросли камыша. Когда я подошел, подстреленный лунь, цепляясь за стебли растений волочившимся крылом, попытался скрыться. Однако, видя свое бессилие, хищник обернулся и, грозясь полуоткрытым крючковатым клювом, зашипел на меня гадюкой. Это был старый разбойник, в буром оперении с пепельно-серыми пятнами.
Необычная охота началась. Вскоре к лежавшему на воде крякашу подсела пара чирков-трескунков. Настороженно посмотрев на безжизненного сородича, они о чем-то потрещали на своем птичьем языке и успокоились. Но вот над заводинкой снова появилась зловещая тень. Опять глухое эхо тяжело ахнуло над водою, и второй хищник замертво падает в стороне.
Аким Назарыч оказался прав. Болотные луни налетали один за другим. Стреляя их, я придерживался совета пасечника. Бил так, чтобы они не падали в воду возле приманки. Таким образом мне посчастливилось взять еще трех уток. Можно было настрелять и больше, но всю свою охотничью страсть я переключил на луней — неумолимых врагов водоплавающей дичи.
Часам к девяти, тихонько покашливая, подплыл Назарыч. В носу его долбленки, как и всегда, лежала груда пестроперой добычи. В камышовых чащах вокруг озерца мы подобрали четырнадцать убитых луней. Удивленный столь необычной охотой, я спросил пасечника:
— В чем же все-таки секрет, что луни сами летят на выстрел?
— Особого секрета тут нет, — разъяснил Назарыч. — Хищник летит туда, где есть пожива. Мы, здешние охотники, стреляем уток, а луней не трогаем. Вот они и привыкли возле нас шкодить. То подранка доберут, то убитую птицу сцапают. Поэтому где услышат стрельбу, туда и спешат за добычей. А тут просчитались злодеи, — сами под обстрел попали...
Случай на засидке
Солнце медленно опустилось за горизонт, — и тотчас где-то глубоко под землей как бы зажегся гигантский прожектор, брызнув потоком сияющих лучей до самого зенита. Но эти ярко ослепительные лучи светились недолго. Они мало-помалу гасли и расплывались в огромное, огненно-оранжевое зарево, охватившее и небо и землю. Потом, переливаясь поразительным многообразием красок и оттенков, пожар начал стихать. Теперь он чуть-чуть теплится алой зорькой. Наступает долгая морозная ночь. В вышине все гуще и гуще рассыпаются светлячки звезд. И вдруг на востоке стало светлеть.
Над зубчатой грядою леса, будто застряв в прозрачном облачке, выплывает, как туго набитый мяч, золотая луна.
— Не мешало бы уже быть на местах! — говорю я идущему впереди товарищу.
— Ночь велика! Насидеться успеем, — гудит он спокойным трубным голосом.
Мы тяжело и медленно шагаем через заснеженное, бугристое поле. На ощупь обминаем овражки и, пыхтя, взбираемся на крутогоры. Где-то недалеко должны быть ометы. Там, в соломе, нам придется просидеть ни час, ни два, а, может статься, до самого рассвета. Ох, уж эти русачьи засидки! До чего же они заманчивы в тихую лунную ночь!
Мой напарник-тракторист Василий Крутов, молодой, статный парень богатырского телосложения. Тулуп ему до колен, а мне до пят. Шагает он редко, да машисто. Его шаг — моих два. И я, обливаясь потом, нажимаю за ним, едва не вприпрыжку. Наконец, подходим к омету.
В густо-фиолетовых потемках, низко пригибаясь к земле, Василий не спеша обходит скирду.
— Следов много! Зайцы будут! Вы оставайтесь тут, а я сяду там, в другом омете, поближе к дубраве.
Громко шаркая ногами по хрусткому снегу, Крутов уходит, я остаюсь. Быстро выбираю подходящее место и в отвесной стене омета делаю небольшую нишу. Скрадок лажу так, чтобы на него не падал лунный свет. Старательно зарываюсь по плечи в духмяную яровую солому, заряжаю ружье. В правый ствол закладываю патрон с дробью, в левый, на всякий случай, с картечью. Знаю, что сидеть надо очень тихо. Не шуметь, не вертеться. Если чутье и зрение у русаков слабое, зато слух — отменный.
Чем выше подымается месяц, тем голубее и ослепительнее становится снег. Даль раздвигается все шире и шире. Тишина! Кроме звона в ушах, как будто ничего не слышно. Но вот сзади под скирдой зашуршали и запищали мыши. В двух-трех шагах по твердому насту покатился черный шарик. И... на него внезапно кто-то упал сверху. Мышь пискнула. Огромная птица без малейшего шума оторвалась от земли и села на омет. Это сова-охотница! «Ку-гу», — глухо, словно из бочки, крикнула она наверху. «Перепугает косых», — подумал я и хотел было свистнуть, чтоб избавиться от нежелательной напарницы. Но сова взлетела, и ее тень поплыла к лесу.
В напряженном нетерпении, — вот-вот покажется долгожданный зверек, — время тянется медленно. Проходит час, другой, а зайцев нет и нет. Неожиданно, невдалеке, на всхолмье, появилось длинное темное пятно. Всматриваюсь — вроде лиса! По телу пробегает мелкая, прохватывающая насквозь, дрожь. Неужели подбежит? Нет, хитрая «кумушка» подалась стороной. Вскоре откуда-то из балки доносится не то стон, не то детский плач, «ва-вах, ва-вах». Наверняка плутовка поймала зазевавшегося русачишку.
Мороз крепчает. Дыхание вырывается сизоватыми клубами пара. Опущенные уши шапки-ушанки покрываются инеем, ресницы слипаются.
Вдруг вправо на снегу появляется неясное облачко синеватого дыма и, слегка подпрыгивая, катится к омету. Затем оно остановилось, начало сгущаться, сузилось, вытянулось в длину и опять запрыгало. Это тень! Но чья? Заяц! Сперва его светло-серая шубка неотличимо сливалась с искрящимся, льдистым снегом. А теперь он скачет прямо на меня. Но почему заяц так велик, не меньше, пожалуй, старого гончака. Нет, это обманчивая особенность лунного света. Не добежав метров тридцать, русак садится на задние лапки и с минуту стоит неподвижным столбиком из литого серебра. Бить далеко. Холодный свет месяца призрачен и неверен. Неожиданно косой подхватывается и скачет прочь. «Неужто подшумел», — сами собой шепчут застывшие, будто чужие, непослушные губы.
И вдруг, сухо разорвав онемевшую тишину, под лесом один за другим раскатисто гукнули два выстрела. «Василий открыл счет первым», — подумал я с завидкой и тут же услышал нарастающий шум и топот. Не успел сообразить, в чем дело, как, взвихривая искры снежной пыли, мимо стога промчался испуганный табун крупных животных. Кабаны! Вскинул ружье, да куда там — уже и след простыл.
Слышу, издали кричит Василий, зовет к себе. Выскакиваю из скрадка и с ружьем наперевес спешу к нему. Что бы такое могло случиться?! Подбежал. Гляжу, стоит во весь свой богатырский рост мой напарник, а возле него на серебристо-голубом снегу лежит крупный подсвинок.
— Убил?! — спросил я, собственным глазам не веря.
— А то как же, — смеется Василий. — Вы только послушайте, как это получилось. Подошел к омету, вижу наслежено. Рядом куча половы разрыта. Ну, мне сразу все ясно стало. Несомненно, что кабанье стадо из лесу сюда на кормежку ходит. Мигом заложил патроны с картечью, сел в солому и затих. Долго они не появлялись. Двух зайцев пропустил, а себя не выдал. И вот слышу хруст снега и тихое отрывистое пофыркивание. Глядь — из дубравы идут гуськом. У меня зубы в пляс пошли, и ружье в руках ходуном заходило. Не доходя метров пятьдесят до омета, остановились. Минут десять сопели, принюхиваясь, да ветерок на меня — не учуяли. Напустил я их шагов на двадцать. Облюбовал кабанчика что поближе, подхватился с места и навскидку дал дуплет. Да смотрите, как удачно. Заряд-то под самым ухом прошел, — закончил рассказ невероятно обрадованный охотник.
Ощупав еще теплые, щетинистые кабаньи бока с густым мягким подшерстком, я с восхищением развел руками.
— Взять такого чуткого зверя на заячьей засидке?! Это же редкий случай. Ну и добыча!..
— Да, подсвинок хороший. Пуда четыре потянет, — по-хозяйски определил Василий.
Вскоре, весело напевая и посвистывая, он прямо полем пошел в колхоз за подводой, а я остался караулить неожиданный трофей ночной охоты.
...В междуречье Десны и Сейма кабаны-вепри недавние новоселы. Когда они водились тут раньше, местные старожилы не помнят. Впервые их появление на Сумщине отмечено в 1943—1944 годах. Пришли кабаны сюда, вероятнее всего, из соседних Брянских лесов. Наличие глухих урочищ и непролазных камышовых зарослей по поймам рек и заболотям, а также обилие корма на полях, очевидно, и явилось главным условием быстрого размножения зверей-пришельцев. Находясь несколько лет под строгим запретом, неприхотливые животные беспрепятственно заселяли более удобные для них угодья, и поголовье их неуклонно возрастало. Теперь нередко уже встречаются стада до десятка и больше голов.
Первый отстрел кабанов был разрешен здесь в 1951 году. Увлекательная охота-новинка сначала взволновала немало заядлых лисогонов и зайчатников. Но далеко не всем оказалась она по плечу. Известно, что охота на диких свиней является одной из интереснейших, зато и одной из труднейших зверовых охот. Дикий вепрь — зверь сильный и осторожный, слух у него острый, чутье тонкое. Охотникам-кабанятникам надо иметь не только опыт и хорошую спортивную закалку, но и безупречно знать образ жизни, привычки и повадки этого зверя.
В глухой тайге
Это было ранним февральским утром. Ровная и хорошо накатанная дорога шла по льду извилистой реки Зеи. Мы ехали вверх, на север, к одному из таежных поселков. Новая грузовая автомашина, набрав предельную скорость, мчалась «с ветерком»! Я и однополчанин первого года службы шофер Григорий Малашин сидели в кабине. Жгучий утренний мороз на ходу казался еще более злым. Стекла кабины быстро покрывались пушистым инеем. Их то и дело приходилось протирать.
По сторонам мелькали то отвесные, как стена, то пологие берега. Дальше медленно проплывали равнины и пади, заросшие реднячком-кустарником, и крутые сопки, покрытые дремучей тайгою. Темные, угрюмые ельники чередовались со светло-зелеными кедровниками, а звонкие сосновые боры сменялись оголенным, будто кружевным, прозрачным чернолесьем. Куда ни глянь — всюду хребты и вершины гор. В золотистой дымке тумана они казались непроглядной грядою туч, громоздившихся по всему горизонту.
Кругом белели глубокие, целинные снега. Солнце еще не взошло, но оранжево-багровая заря уже охватила полнеба. С восхищением оглядывая сказочно-дикую красу необъятной тайги, шофер глубоко вздохнул и отрывисто крякнул:
— Эх! Вот где заповедные места для охоты.
— А ты охотник? — спросил я.
— Еще бы! — душевно улыбнулся Григорий. — Меня мой дедушка чуть ли не в люльке к ружью приучил, а едва стал на ноги, сразу на заячий след вывел.
За угловатым каменным утесом дорога круто повернула влево. Между отрогов сопок показался чистый распадок. Осматривая открывшийся пейзаж, я неожиданно, словно от ожога, вздрогнул. Из распадка наперерез автомашине, забросив голову на спину, бежал высокий подбористый великан-зверь. А за ним, стелясь по снегу, будто длинные щуки, гнались четыре каких-то серых тени. Не разобравшись еще, в чем дело, я крикнул:
— Гриша, смотри!
— Ох, проклятые! Это ж волки гонят сохатого! — воскликнул шофер и, сбавив газ, начал давать сигналы.
Огромный, куда больше лошади, лось шел вскачь. Делая гигантские прыжки, он разбрасывал в стороны целые глыбы отвердевшего снега. Волки наседали. Наверно, услышав сигналы и увидев автомашину, они стали заскакивать вперед и, легко подпрыгивая, норовились вцепиться в гривастую шею животного.
— Вот разбойники! — волновался Гриша. — Они хотят сбить его в сторону или повернуть обратно!
Вдруг лось повернул прямо на нас. Минута! И сильным броском он выскочил впереди на дорогу. Волки отстали. Шофер дал тормоз, и автомашина разом подползла вплотную к лосю. Тот отскочил в сторону и, шатаясь, остановился.
Это был комолый, видать недавно сбросивший ветвистые рога, бык. Широко расставив свои, словно точеные, узловатые ноги, лось рассерженно, как бы глубоко, бормотал и, сильно «фукая», жадно хватал снег.
Бешеная погоня, по всей вероятности, длилась не один час, и неутомимый скакун лось окончательно выбился из сил. Его мохнатые бока судорожно вздымались. Большие темно-синие глаза были налиты кровью. С горбоносой бородатой морды падали желтоватые хлопья пены. От колен до копыт, словно одетые в белесые чулки, ноги сильно кровоточили. Лось изрезал их об острый, как стекло, наст. Там, где он стоял, на снегу расплывались алые пятна.
Пригнав обессилевшее животное к автомашине, обнаглевшие хищники не уходили. Волки расположились в 120—130 метрах, как на отдыхе. Один из них лег, положив лобастую башку на вытянутые передние лапы. Трое непоседливо перебегали с места на место, злобно посматривая в нашу сторону.
Схватив лежавший рядом карабин, я хотел было выскочить из кабины и дать по ним два-три выстрела. Но Гриша, тихо процеживая каждое слово, категорически запротестовал.
— Товарищ старшина! Не выходите. Как увидят человека, сию же минуту разбегутся. Разрешите мне.
Я передал ему карабин. Щелкнув затвором, шофер неслышно опустил боковое стекло. Прицелился, и перекатистое эхо понесло по тайге короткий гул выстрела. Один из волков, как ошпаренный, завертелся на месте. Остальные, сразу поняв, в чем дело, бросились наутек. Быстро перезарядив патрон, Григорий послал вдогон вторую пулю.
— Ну, Малашин, — сказал я, — от души поздравляю тебя «с полем». Стреляешь ты прямо-таки по-снайперски.
— Жаль, что они рановато с места сорвались, — вздохнул Григорий. — А то бы можно взять и второго.
После выстрелов лось медленно отошел в заросли тальника, на правый берег и опять остановился.
Мы вскочили из кабины и побежали за неожиданным трофеем. Это оказался здоровенный матерый волчище с пожелтевшими клыками и широким, ярко-черным ремнем на спине. Пуля прошла навылет, раздробив ему левую лопатку. Притащив и взбросив тушу убитого зверя в кузов, Гриша пристально посмотрел на неподвижно стоявшего в кустах лося и предложил:
— Повременим ехать! Пусть серые бродяги уйдут подальше.
— Неужели еще могут вернуться? — спросил я.
— Да. Эти зверюги хитры и коварны. Голодный волк на все способен, — вытащив из кармана портсигар, шофер закурил и начал рассказывать: — Предвесенняя пора — самая страшная для лесных кочевников-лосей. В солнечные дни поверхность снега подтаивает, а ударит ночной мороз — и снег покрывается ледяной коркой. Наст бывает так тверд, что по нему легко идет кованая лошадь. Но он не выдерживает многопудовой тяжести сохатых. Они проваливаются и на бегу обдирают ноги до самых костей. Могучие, выносливые животные становятся беспомощными. Тут-то их и преследуют лютые враги-волки. К началу весны лоси уходят в самые глухие и недоступные места и держатся там до полной ростепели. А все-таки видите, что получается!
Глубоко затянувшись пахучим дымком папиросы, Григорий решительно добавил:
— Нет! Не будет и не может быть волкам пощады!
Солнце взошло. Ослепительной белизной засверкали снега. Вокруг ни звука, ни шороха. В лесном краю стояла заповедная тишина. Мы сели в кабину. Шофер нажал стартер, звонко зарокотал мотор. Стоявший поодаль лось вздрогнул. Он настороженно вскинул свои большие уши и как будто проводил нас благодарным, прощальным взглядом.
