Иванов Г. И
I
Все сильнее пригревает апрельское солнце. Чернеют дороги. Оголившиеся поля покрылись талой водой, и только по балкам и низинам еще лежит рыхлый, синевато-опаловый снег. На склонах оврагов уже пробиваются нежно-зеленые стебельки молодой травы.
Лед на реке почернел и вздулся, у берегов появились закрайки.
Осторожно пробираясь прибрежными кустами, радостно заметить в оттаявшей полынье хорошо знакомый силуэт крякового селезня. Брачное оперение делает его одной из красивейших птиц, прилетающих к нам весной.
С соседнего ручья, скрытого кустарником, доносится мелодичный посвист чиркового селезня. А где-то наверху в бездонной синеве весеннего неба раздается характерное блеяние токующего бекаса.
Хмурый апрельский день клонится к вечеру. До поезда еще часа два, но как много хлопот перед отъездом!
Звонок по телефону.
— Ну, как дела, старина? Мы уже готовы и будем ждать на вокзале...
Пора одеваться. Увидев меня в охотничьем облачении, носится с радостным лаем по комнате темно-мраморная Джильда, и сколь велико ее разочарование, когда я ухожу с ружьем, оставив ее дома.
Автобус быстро домчал до вокзала. Нагруженные рюкзаками, ружьями и подсадными утками, Иван и Николай проклинали беспечного Андрея, любившего приехать «впритирку». И, действительно, минуты за полторы до отъезда по перрону быстро пробежал увешанный охотничьими доспехами Андрей.
Утро застало нас невдалеке от заветного полустанка. Подкормив подсадных, перешли на площадку. Скоро за окном мелькнула знакомая водокачка, и поезд, тормозя, остановился. Еще минута — и мы крепко обнимаем встретившего нас Никанорыча.
— Охоты пока никакой — холодно, — хмуро отвечает он на наши расспросы. — Но того и гляди река вскроется, и все переменится — будет охота, и не плохая, — заключает он, поглаживая окладистую бороду.
Погрузив на подводу охотничью кладь, с наслаждением шагаем по почерневшей дороге. Вот знакомый мост через речку и покосившаяся хата Никанорыча.
Развешиваем в просторной комнате охотничьи доспехи... С удовольствием переобувшись в валенки, я вышел посидеть на крылечко.
На верхушке еще голой березы, в заботливо пристроенном к стволу скворечнике, освещенный ярким весенним солнышком, высвистывал свою брачную песню скворец. Искусно подражая птичьему крику, подняв голову к безоблачному небу, он стрекотал сорокой, трещал чирковым селезнем, клекотал тетеревятником.
Выпущенные подсадные утки, неуклюже переваливаясь на бегу, отнимают друг у друга выброшенные на талый снег кусочки хлеба. Наша лучшая утка, черноносая Таська, набив зоб, уже купается в выставленном для нее корыте, разбрасывая в стороны серебристые брызги.
Не везет главе нашей семьи подсадных — дородному селезню; чтобы утки во время охоты не молчали, он отсажен в хлев, откуда, взъерошенный и злой, тщетно ищет выхода, слыша радостное кряканье своих подруг.
Под большим навесом Иван и Николай шпаклюют корпус длинного долбленого челнока-душегубки; невдалеке на корточках сидит Никанорыч, разогревая вар для заделки появившихся за зиму донных и бортовых трещин. Взяв острый топор, я обрабатываю сухой березовый кругляк, вытесывая длинное кормовое весло.
Утреннюю зарю мы едва не проспали. Правда, к плесам, где появились первые полыньи, пришли еще затемно. Где-то слева, испуганный шумом наших шагов, тревожно «шикая», взлетел кряковый селезень. Услышав знакомый крик, дружно закричали «в осадку» подсадные. И еще долго в предутренней тишине слышался характерный свист крыльев крякового, облетавшего нас на кругах.
Восток посерел. Скоро наступит заря. Рассаживаемся по шалашам, сделанным из снега заботливым Никанорычем. Осторожно, чтобы не помять крылья, достаю из корзинки Таську и, рискуя провалиться в воду, пускаю подсадную на небольшую полынью, еще покрытую тонкой корочкой льда.
Невдалеке шалаш Николая. Слышу оттуда треск льда и всплеск воды, словно от падения чего-то тяжелого. Соображаю: «Наверное, не разглядел в темноте кромки льда и зачерпнул воды в сапоги».
Мысли прерваны короткой осадкой Николаевой утки и гулким выстрелом. Вот после «купанья» сразу и «подвезло!» И вдруг еще два торопливых выстрела прогремели из шалаша Николая, прокатившись далеким эхом по окаймлявшему речную долину лесу.
Светает. Таська, совершив в ледяной воде свой утренний туалет, нет-нет, да и крякнет, зорко поглядывая по сторонам. Вот где-то вверху послышался волнующий посвист утиных крыльев, и три кряковых селезня, сделав круг над зовущей их уткой, с «шиканьем» сели на лед шагах в ста от полыньи.
Видя такое недоверие к своей особе, Таська захлопала крыльями по воде и особенно убедительно и нежно стала звать к себе подозрительных гостей. После недолгого колебания один из селезней, вытянув шею, с шиканьем засеменил по льду к полынье. Вот и второй кавалер побежал прямо к Таське, стремясь перегнать соперника. Но не успели они пробежать и половину пути, как третий селезень, поднявшись на крыло, мигом перепорхнул к полынье и сел шагах в семи от подсадной, недоверчиво косясь карим глазом в сторону шалаша.
Крик Таськи сразу перешел в ласковое, успокоительное бормотанье. Подвожу мушку к белому ошейнику селезня, жму на гашетку и вскакиваю на ноги, высовывая корпус из шалаша. И во-время: одновременно со звуком выстрела оба бежавших селезня свечой поднялись в воздух. Быстрее мысли вскинуто ружье, и передний селезень, сложив крылья и безвольно мотнув перебитой шеей, комком шлепнулся на лед. Вылетели из стволов вышвырнутые эжектором стреляные гильзы. Мгновенно перезаряжаю ружье, но третий селезень, набрав высоту и не обращая внимания на зов андреевой утки, скоро исчез из глаз. Закуриваю и с помощью длинного шнура достаю свои, первые в этом году, охотничьи трофеи.
К шалашу не спеша подошел Никанорыч.
— С полем, Петр Иванович! Для начала неплохо! — сказал он, пробуя на ладони вес добычи. — А вот Николаше не повезло... Подлетел селезень; надо б ему чуток подождать, пока посветлеет, а он — раз по сидячему, да мимо. А селезень сидит и сидит, видать, молодой попался. Ударил он его второй раз — и опять мимо. А уж влёт-то и вовсе промазал...
Послышались голоса — подошли Андрей с Иваном. У каждого в сетке лежало по крупному селезню. Сзади плелся недовольный и мокрый Николай. Немного подтрунив над не в меру горячим стрелком, тронулись к дому.
II
Лед на реке начал оседать и покрылся мутной полой водой. Это меняло всю охоту, и после обеда мы занялись постройкой новых шалашей. Опытный Никанорыч к концу работы основательно покритиковал наше «строительство».
— У тебя, Андрюша, шалаш вышел чересчур низким, да и переднюю часть ты закрыл; как же стрелять из него влёт? Не лучше и у Николая получилось: залезь-ка туда и пошевелись, а мы поглядим...
И, действительно, каждое движение забравшегося в шалаш Николая хорошо было видно с воды, так как плохо была забрана и просвечивала задняя стенка, а сквозь верх шалаша можно было считать звезды.
— А тебе, Ванюша, и вовсе надо перенести скрадок вот туда, поправее; ведь эти кусты уже к вечеру зальет водой, и в них сразу запутается твоя утка, да и селезня среди них не оглядишь вовремя, — наставительно говорил Никанорыч.
— А где же ты, Петр Иванович, думаешь посадить утку? — вдруг спросил он меня.
— Да вот, прямо у той кочки.
— Не дело будет, дружок, здесь аккурат протока, и всю твою битую птицу быстрехонько унесет водой в речку. Лучше уж ты перемести бойницы левее, а утку посади вон в тот заливчик; там и тише и мельче — утке будет где отдыхать, а селезень в такое местечко куда охотнее сядет...
— Уток, ребята, дальше десяти, от силы пятнадцати, аршин от себя не сажайте, а то, неровен час, разбросит заряд и убьешь селезня вместе с уткой — вот и охоте шабаш; а через утку в матерого даже и не целься: самый опасный выстрел... За убитыми лазить не надо, пока не закончишь охоту: селезни их не шибко боятся и на выстрел подсядут, а то выскочишь подбирать, а он, сорванец, тут как тут — шваркнет раз-другой и улетит, а уж шалаша впредь будет бояться!
— Еловые лапы поверх не кладите, кройте прошлогодней осокой или прутом ивняка, чтобы шалаш слился с местностью, а то селезень, особенно старый иль стреляный, только кружить будет, а сесть не сядет... Если охота стрелять затемно, до рассвета или после заката, утку пускайте, да и сами садитесь против зари — видно в ту сторону лучше, а то наплодите подранков, покалечите зря птицу, и попадет она вместо ягдташа хищнику в лапы.
— Ногавку надевайте внимательно, шнурок затягивайте до конца; если кожа загрубела и рассохлась, надо перед охотой ее размочить, а то разбухнет в воде, ослабеет — глянь, а утка-то и сошла, вот и лови ее после в разливе.
Переделав шалаши, вернулись домой. Внезапно в хату вбежал старший сын Никанорыча — Вася.
— Папаня! Лед на речке лопает, аж треск идет, — радостно сообщил он.
Как по команде, выскочили на крыльцо, и нашим взорам представилась непередаваемая картина.
Громадные льдины, с треском, вставая на ребро, с глухим гулом наваливались друг на друга, ломались, исчезали в воде и вновь лезли кверху. Вода быстро прибывала.
— Как бы к ночи не залило наши шалаши, — озабоченно проворчал Никанорыч. — Теперь, ребята, настоящий охотник не в хате, а на реке! Пойду за лошадью, надо спускать лодку, — заключил он, надевая на лысеющую голову теплую лисью шапку.
Через час, бережно придерживая на ухабах привязанную к розвальням лодку, мы шли к реке.
— А вот и лебедь пошел, — закрываясь от солнца ладонью, заметил Иван, глядя на небо.
Высоко в безоблачной синеве плавно летело восемь огромных птиц, красиво вытянув длинные шеи и сверкая на солнце белоснежным оперением.
— Ну, теперь и утка валом пойдет — успевай только патроны менять, — сказал Никанорыч. — Картечи-то взяли, аль позабыли? Я и то пару патронов припас, — произнес он, вынимая из добротного кожаного патронташа надраенный до блеска медный патрон десятого калибра.
Найдя на берегу большую льдину, полого свисавшую к воде, мы осторожно спустили по ней наш «дредноут» и завели его в длинный, заросший кустами заливчик, безопасный от напиравшего повсюду льда.
Ледоход был в разгаре; вода непрерывно прибывала, но, благодаря предусмотрительности Никанорыча, шалаши, построенные на высоком берегу, были вне опасности.
Пока мы возились с лодкой, Никанорыч, все примечавший, увидел две крупные стаи кряковых. Одна, долго кружась над разливом, опустилась где-то невдалеке.
Незаметно подошел вечер. Нарубив елового лапника, расположились на ночлег на берегу реки. На костре гудел закипавший чайник, а из багрово-красных углей аппетитно выглядывала печеная картошка.
Ночь. Мои спутники давно спят. Удобно развалившись на мягкой постели из лапника, любуюсь яркими весенними звездами. Вдруг над разливом возник характерный, все нарастающий шум, и над головой, свистя сильными крыльями, прошла не видимая в ночном небе стая уток...
Подложив в потухавший костер сухих веток, я незаметно задремал. Пригрезились мне почему-то прошлогодние странствования по розыскам глухариных токов; вот я, сделав последний скачок, оглядел поющего петуха, поднимаю ружье, выцеливаю, жму на спуск и... просыпаюсь!
III
Еще темно, костер чуть мерцает. Надо мной стоит Никанорыч, тормошит за плечо.
— Пора вставать, сынок! — вполголоса говорит он. — Пока разойдемся да засядем — смотришь, начнет и светать!
Бужу ребят. Наскоро закусив печеной картошкой и покормив уток, расходимся по шалашам, хлюпая ногами по снежному месиву.
Сидка Андрея была ближе всех. Выпустив утку, он зарядил бескурковку, на ощупь вынув из патронташа два патрона. Светало. «Та-та», — коротко крякнула подсадная. Охотник напряг слух, надеясь уловить знакомое «шиканье», но, кроме унылого крика проснувшегося чибиса, ничего не услышал. Внезапно утка испуганно натянула шнурок и вся съежилась, выставив из воды одну голову. «Га-га-га, га-га!» — раздалось неподалеку. И вдруг над разливом возникло шесть силуэтов крупных длинношеих птиц, «Гуси! Надо менять патроны», — мелькнуло в голове Андрея. Но руки как-то сами собой бросили ружье в плечо, и предрассветную тишину прорезал гул торопливого дублета. Передние птицы, усиленно замахав крыльями, прибавили ходу; задний же силуэт, неловко подвернув крыло, отстал от стаи, и, все более кося на полете, спланировал куда-то за ближайший лес. Андрея ударило в пот. Перезаряжая трясущимися руками ружье, он проклинал себя за излишнюю горячность. Теперь, осознав все происшедшее, он понял, что стрелял почти в упор, и только глупая поспешность лишила его редкой и крупной добычи. «Уж лучше бы промазал вчистую, а то ни себе, ни людям!»
Печальные размышления неудачника прервала подсадная. «Та-та-та-та-та», — закричала она, поглядывая в небо. И не успел Андрей передвинуть предохранитель, как над шалашом, призывно жвякая, пронесся кряковый селезень. Еще мгновенье, и он шлепнулся на воду совсем рядом с уткой. «Стрелять нельзя — убьешь обоих», — мелькнуло в сознании охотника. Просунув стволы в бойницу шалаша, Андрей выжидал удобного момента для выстрела. Опытная, видавшая виды утка ускорила развязку; она резко рванулась в сторону на всю длину шнура и выжидательно повернула темную головку к шалашу. Выстрел — и перевернутый зарядом селезень судорожно забился на воде. Подсадная, грациозно умывшись и не обращая более внимания на свою жертву, занялась приведением в порядок своего оперения.
Селезней в этом районе оказалось много, и из шалашей то и дело звучали выстрелы. Скоро к шалашу Андрея прилетел еще селезень, но что-то, по-видимому, заподозрив, сел на воду шагах в ста от утки и, несмотря на ее страстные зовы, к шалашу так и не подплыл. Немного посидев, он поднялся и, умело облетев раздосадованного охотника, стал кружиться над шалашом Ивана. Вдруг селезень, сложив крылья, камнем упал в воду, и до Андрея донесся характерный для бездымного пороха сухой хлопок выстрела.
Когда солнце уже высоко поднялось над лесом, Андрею неожиданно повезло. Вблизи подсадной подсели два чирка с уточкой. Поплавав вокруг самочки, селезни тут же, на воде, вступили в драку и до того увлеклись, что оба попали под один заряд.
Собравшись после зари к костру, мы подсчитали утренние трофеи: было убито шестнадцать селезней; Никанорычу удалось выбить из налетевшей стайки крупного гуменника. Конечно, не обошлось и без промахов, порою досадных; больше всех мазал Николай, на которого в наказание и были возложены обязанности повара...
Поспав после обеда, мы хотели отсидеть здесь и вечер, но погода нарушила все наши планы. Резко потеплело, пошел дождь, и вода стала прибывать, заливая берег. А еще через час мы уже ехали в лодке вверх по реке, так как все наши шалаши до половины залило полой водой.
— Засядем-ка мы на Рясистом плесе, — предложил Никанорыч, — там и место повыше, и селезня будет побольше.
Вскоре на берегу большой заводи, покрытой крупными пучками прошлогоднего камыша; закипела работа. На этот раз, учтя замечания Никанорыча, мы быстро, без переделок, сделали по хорошему шалашу, используя в основном камыш.
Заря застала нас на местах в ожидании дичи. До самой темноты гремели выстрелы. Вечером, сойдясь к месту ночлега, мы могли поздравить друг друга с богатой охотой.
Утром опять пошел дождь, и селезня стало меньше: видно, утиные стаи, отдохнув, продвинулись дальше к северу. Но наши трофеи были столь внушительны, что мы порядком намяли плечи, таща их до деревни.
