Стефоров П. А.
Вальдшнеп у воды
Август — спелая пора года. На полях, словно тихозвонные ульи на пчельнях, гудят тракторы и комбайны. В садах зреют крупные, с лимонным отливом яблоки — антоновка, с огородов несет густыми запахами укропа и мяты. Там, в гущере ботвы, за плетнями рдеют огненно-красные помидоры; будто разноцветные крутые валуны лежат огромные зелено-пятнистые и бледно-оранжевые тыквы.
Дня три сряду моросили дожди-сеянцы с теплыми припарками. Небо то сияло ослепительно голубой лазурью, то заволакивалось непроглядным пасмурьем лениво плывущих туч. Но вот вчера к вечеру совсем распогодилось. Ночь опустилась ясная, и я решил сходить на брусничники за тетеревами. Мне казалось, что на старых выгорях, усыпанных порозовевшей ягодой, выводки должны быть. После дождей они наверняка сбредутся туда на жировку. Предрассветье застало меня на взгорье, в бору-беломошнике. Отсюда начинался редкий, низкорослый березняк, пересыпанный можжевельником. И чистая алая зорька, и заманчивые, еще никем не обхоженные ягодники, все как будто предвещало хорошее «поле». Однако, пробродив целое утро, я не поднял ни одного взматеревшего петушка. «Странно! — подумалось мне. — Где же тетеревам еще держаться, если не в этих благодатных местах!?»
Не особо обескураженный, решил переключиться на грибы. Покидаю выгарь и направляюсь в глубь проредей дремотных полян смешанного чернолесья. До настоящей осени еще далеко, но здесь нет уже неугомонной птичьей сутолоки и перезвона. В зеленых косах берез уже появились первые желтые прядки. Кое-где червонным золотом отсвечивают листья осин и кленов. Ярко и далеко виднеются обвисшие, отяжелевшие рубиновые гроздья как бы уснувших красунь-рябин.
На просеке встречаю белобрысого паренька-подростка. В одной руке у него корзинка отборных боровиков и рыжиков, в другой — кувшин с черникой.
— Здравствуйте, дяденька! — отчеканил он чистым, как колокольчик, голосом.
— Привет грибнику! — по привычке приподнял я на голове кепку. — Вон сколько добра несешь! Молодец!
— Да! — озарился он улыбкой. — В такую пору грибам нет обору, а черника сама в кувшин сыплется.
По разговору хлопец смышленый, хозяйственный. Держит себя самостоятельно, но к старшим почтителен.
— А как тебя зовут?
— Захар Коренев! — будто между прочим ответил он и тут же, мигом оглядев ружье и сетку, вкрадчиво спросил: — Видать, ничего не убили?
— Не повезло, братец! Наверно, тетеревов тут нет.
— Нет? — удивился Захарка. — А где вы ходили?
— Да вон там, по выгори.
Паренек безнадежно махнул рукой:
— Напрасно ноги трудили. Тетерева сейчас на черничниках пасутся. Черника теперь спелая, сладкая. А косачи ее страсть как любят. Ну, и кормятся там. А на бруснику они позднее пойдут, когда ее солнцем пропечет и она сахарной станет.
— Пожалуй, что верно! — согласился я.— Мне об этом и в голову не приходило.
— Жаль! Эх, если бы вы со мной были. Я их штук десять выпугнул! А вчера у меня такой случай вышел: пригнали вечером пастухи стадо, глядь-поглядь — нашей коровы нет. Побежал я искать ее и нашел на поляне возле лесного пруда. Гоню домой. Только подхожу к берегу, а оттуда враз с пяток боровых куликов порх-порх в разные стороны.
— Может быть, утки? — подсказал я Захарке.
— Какие там утки! — категорически возразил он.
— Значит вальдшнепы?
— Ну да! Носы у них длинные-предлинные. По вечерам они там в грязи копаются.
— И далеко тот пруд?
— Да нет! Пойдемте вместе, мне как раз мимо проходить надо.
«Пожалуй, паренек прав», — подумал я. Теперь, когда выводки на крыле, на вечерних зорях вальдшнепы действительно вылетают на воду, нередко сочетая свое купанье с кормежкой на грязи. Видя, что с такой ношей Захарке идти нелегко, беру у него лукошко с грибами, и мы быстро зашагали по просеке. Вскоре вышли на продолговатую луговину, обрамленную старым березняком. Впереди показывается небольшой прудок. Вокруг — отлогие берега, обитые скотом. От земляной бровки до воды идет широкий грязевой окраек. Присматриваюсь к загустевшей грязи и замечаю, что во многих местах она истыкана как бы шильями. Всюду виднеются отпечатки — рогульки вальдшнепиных следов.
Захарка уходит, я остаюсь. Время уже к полудню. Возвращаться в село далековато. Выбираю в роще лужайку и устраиваюсь на мягкой щетинистой шубе белоуса; под солнечным пригревом спится очень крепко... Когда стало вечереть, сел в скрадок, — возле самого берега стоит густой ивовый куст. Прудок отсюда, как на ладони.
Едва зарозовели сумерки, откуда-то из соседних чащ низом промелькнула пара вальдшнепов и опустилась к воде. На минутку они замирают в настороженной неподвижности. Потом забредают по хлупь в мелководье и начинают энергично барахтаться. Затаив дыхание, подымаю ружье, но тотчас опускаю. Нет! Первых птиц стрелять не буду — можно помешать прилету других. Пусть поплещутся. Обдавая себя дождем брызг, красно-бурые лесные красавцы издают какие-то глухо уркающие звуки. Проходит несколько минут, и к ним подсаживаются еще три длинноносых сородича. Искупавшись, взъерошенные кулики один за другим выходят на грязевой окраек. Глубоко запуская клювы в мягкую, как тесто, грязь, они подолгу выщупывают там что-то съедобное.
Вокруг тишина и покой. В нависающих сумерках оперение жирующих птиц начинает сливаться с землей... Улучив момент, когда вальдшнепы скучились, нажимаю гашетку. Гремит выстрел. Пара подбитых птиц перекидывается на бок и, мелко дрожа вскинутыми крылышками, затихает. Сдается, что после такого грохота, прокатившегося по всему лесу, вряд ли какая живая душа теперь явится сюда. Через полчаса совсем темнеет, но зеркало пруда еще долго светится отзолотью зари.
Оживленный прилет начался в темнозорь; вальдшнепы летели один за другим, и я отчетливо слышал шелест их крыльев при посадке.
Опустясь на прибрежок, птицы будто проваливаются в пропасть, но стоит им забрести в воду, и они, как живые тени, отчетливо вырисовываются на розовой глади. По-прежнему слышатся всплески, барахтанье и негромкое урчание. После выстрела опять все замирает. Но две-три минуты затишья — и на смену одних птиц прилетают другие. Стреляю только по видимым на воде силуэтам. Однако время не ждет, становится совсем темно. Над водоемом нависает белесое облачко тумана. Вальдшнепы еще летят, но взять их теперь уже никак нельзя.
Вылезаю из засидки и, светя карманным фонариком, подбираю семь весомых, мясистых вальдшнепов.
Витютни
В пасмурный осенний день мы возвращались с неудачной утиной охоты.
Время, видать, уже перевалило за полдень. Поднявшись на крутой лесистый взгорок, мы вышли на окраек гречишного поля, отливающего красно-фиолетовым жнивьем. Урожай с него был собран, обмолоченная солома лежала в больших, как дома, ометах. Всматриваясь в отуманенное пасмурьем гречанище, я невольно вздрогнул: возле крайней скирды паслось огромное стадо диких голубей — витютней.
— Никон Мироныч, смотри сколько дичи! — шепнул я идущему рядом спутнику.
— И дичь благородная! — улыбнулся он, не спеша почесывая заросший подбородок. — Теперь перед отлетом они очень жирны и вкусны.
— Так в чем же дело. Попробуем подкрасться?
— Напрасные хлопоты! — отмахнулся Никон. — Их надо брать только вечером.
— А утром разве нельзя?
— Нет, ничего не получается. У витютней распорядок таков: на рассвете и днем они жируют на полях, а под вечер летят на ночевку. Чаще всего ночуют на одних и тех же деревьях, возле воды. Вот тут-то и неплохо сесть в скрадок. Иной раз так можно подловчиться, что и патронов не хватит.
— Эх, если бы знать их приваду? — вздохнул я с сожалением.
— Зря вздыхаешь! — успокоительно сказал Мироныч. — Есть у меня такой уголок на примете. Эта стайка наверняка там ночует.
— Ну и как? Сходим!
— Пожалуй, а то улетят скоро, — будто нехотя согласился он, не выдержав моего вопросительного, напористого взгляда.
Через полчаса приближаемся к селу. Новая рубленая пятистенка Никона Мироныча стоит на краю улицы. Она утопает в цветах. Несмотря на осень, белые, бархатно-вишневые и оранжевые шапки георгинов сплошь закрывают широкие окна в голубых наличниках. Жена Никона, легкая, шустрая, всегда чем-либо занятая, Дарья Ниловна, встречает нас, сидя на крыльце, перебирая на засолку помидоры.
— Опять без пуха и пера! — жалеючи нас, говорит она. — Эх, горемычные...
Пообедав, ухожу на сеновал, а неугомонный хозяин принимается хлопотать возле дома. Не успеваю уснуть, как слышу его дребезжащий, с хрипотцой, голос:
— Эй, дружба! Пора на витютней иль повременим до завтра.
— Нет, нет! — идем сегодня.
Выходим в поле, пересекаем пустошь, скрываемся в негустом лесочке. Над оврагом, где журчит родничок, высятся с десяток старых осин и несколько островерхих елок. Подходим к ним.
— Видишь, как место обсижено! — указывает Мироныч на ковер опавшей листвы, пестревшей свежим птичьим пометом.
— Тут прямо-таки голубятня! — радостно удивляюсь я.
Через несколько минут мы сидели уже по местам. Я затаился в мелком ельничке, Мироныч забрался в буйно разросшийся куст калины. Договорились, что он будет вести обстрел на водопое, я — на деревьях. К закату небо разъяснилось. Откуда-то с недосягаемой синевы доносились певуче-протяжные переливы улетающих журавлей. В лесу, тронутом нежной грустью осени, стояла сонная онемевшая тишь. Но вдруг, словно хлопая в ладоши, прилетела первая стайка сизо-дымчатых вяхирей. Несколько птиц опустились к роднику, остальные расселись на деревьях. Сердце охватывается сладостным, щемящим волнением. Вскидываю ружье и беру на прицел двух рядом сидящих голубей. Вместе с моим выстрелом сливается выстрел Никона. С трудом пробивая зеленую гущу хвои, сбитые птицы падают медленно и почти неслышно ложатся на мягкую листвяную постель.
Охота началась. Крупные сизокрылые витютни прилетали с перерывами, табунками по нескольку штук. Одни из них опускались прямо на водопой к ручейку, другие с прихлопыванием рассаживались на верхушках деревьев. В лучах заходящего солнца их округлые зобы и покатые бока отливали то зелено-огненным, то розовато-синим блеском.
Сначала у Никона Мироныча дела шли неплохо. Но, когда у ручья лежало уже с пяток убитых птиц, прилетающие вяхири опускаться туда перестали. Рассыпаясь по ветвям осин и елок, они вытягивали шеи и настороженно глядели вниз. Стрелять по ним из ухоронки Никону было далековато, и мне представился случай отличиться одному за двоих.
До захода я успел сделать больше десятка выстрелов.
Прилет витютней прекратился сразу же, как только солнце опустилось за линию горизонта.
— Кончай потеху! — крикнул Мироныч, выбираясь из засидки. — Голубей больше не будет. Теперь их тут с неделю не дождешься.
Собрав в сетку тяжелых, как камешки, еще неостывших голубей, выходим на всхолмье. Закуриваем и долго любуемся красками вечерней зари и привольем окружающих лесов.
