Галкин Д.
— Браток, я на целине не первый день, — вмешался в разговор двух мужчин, ожидающих автобуса, парень лет тридцати, — видывал там все порядки. А так вот, как вы здесь языком звонить, куда проще, чем землю пахать. Скажу честно, неполадки были. И может только потому, что вместе с добрыми людьми туда дрянцо попало, — лодыри, ворье и разные поганые душонки.
А разве на них свет держится, разве они жизнь строят?
Сосед парня, тощий, невысокого роста человек, в кожаной черной кепке, уставился на него маленькими, черными глазками и, видимо, старался понять, почему этот парень вмешался в чужой разговор.
— Позвольте, — виновато поглядывая на него, заговорил он, — я сам там не был, но вот мой приятель приехал оттуда, так он мне рассказывал...
— Что он, насовсем приехал или в гости? — перебил его парень.
— Совсем.
— Сбежал, значит, и теперь, оправдывая свою трусость, брешет на всех. К ответу надо таких дезертиров!
Человек в кожаной кепке отошел в сторону, сел на лежащее на земле бревно.
Я стал внимательно разглядывать человека с целины...
На широких его плечах прочно сидела красивая голова. Черные волосы из-под фуражки небрежно свисали на высокий лоб. Карие глаза едва заметно лучились, и от этого у рта ложилась располагающая улыбка. Чувствовалось, что человек этот добрый, но твердый и прямой.
Посмотрев на меня и увидев, что я с ружьем, он спросил:
— На охоту?
— Да. Завтра выходной день, решил съездить в лес, побродить.
Он достал железный портсигар, на крышке которого была вытиснена картина Перова «Охотники на привале», закурил, подвинулся ко мне ближе, заправил под фуражку спадавшие волосы и заговорил:
— Вот где дичи-то! Особенно весной. И летят птицы день и ночь сотнями, тысячами. А брат наш — целинник бьет их сколько душе угодно, не разбирая даже, самка то, иль самец.
— Далеко это? — поинтересовался я.
— На севере Казахстана, в Кустанайской степи. Я там в совхозе «Рассвет» на трехтонке работаю шофером.
После войны в армии служил, потом с год жил дома, а как стали насчет целины говорить, махнул на все рукой, благо, что еще холостой был, и подался на новую жизнь. И не каюсь. Жизнь интересная, хотя на первых порах и трудно было.
Когда здесь, дома, жил, про охоту не думал. А туда приехал, стали меня товарищи на охоту таскать.
Под вечер бывало в палатке сидим, скучаем, не зная чем заняться, а дружок мой, Серега, патроны набивает. И так увлечен своим занятием, что всем нам становится завидно. Набьет патроны, возьмет ружье — и в степь. Раз и меня пригласил: «Ну, Вася, собирайся. Пойдем уток стрелять». Дал мне ружье, патронов десяток, и мы отправились.
Километрах в пяти от нашего совхоза лагуна есть, или по нашему озерко, с камышами, с водой. Издали не увидишь его. Степь как степь, а подойдешь поближе, глядишь — в низине круглое, как блюдце, озерко, по краям камышами заросло все. А вода в этом блюдце голубая, словно бирюза. Мы туда и пошли первый раз. Полюбилось мне это занятие. Очень уж хорошо на природе. Только потом в душе у меня какая-то тяжесть легла. И скажу тебе, браток, почему: придем, бывало, к этому самому озерку, сядем на берегу в ямы, каждый в свою, захоронимся в них, а сверху еще себя камышами покроем, как крышей; оставим одну дырку для наблюдения и для ружья, вроде как амбразура в доте. Ну и сидим перед плёсом...
В сумерки, когда стемнеет, начинают утки летать. Летят они стаями штук по двадцать и все на плёс, на воду плюхают.
А ты сидишь в этой дыре и бьешь. Расстреляешь все патроны, вылезешь и собираешь убитых.
А сколько подранков в камыши уползет!
Сходил я так несколько раз с Сергеем, а потом говорю ему:
— Это, Сергей, не охота, а избиение. Душа моя больше такой охоты не терпит. Так, без ружья, я с тобой ходить буду, любоваться степью буду и смотреть на эту суматошную птичью жизнь... А знаешь, дорогой товарищ, какая там прелесть весной? Особенно, когда степь зазеленеет. А цветов сколько разных: и белых, и синих, и лиловых... А ширь, — не окинешь глазом, и над этим могучим простором — голубой шатер неба.
Вот когда посмотришь на все это и про себя поразмыслишь о том, что ты лишаешь птицу жизни, а вместе с ней уничтожаешь красоту земную, на которую сам же любуешься, горько как-то на душе делается, будто тебя полынью накормили...
Собеседник бросил папироску, поправил свой чемоданчик, что стоял рядом с ним на земле, и, посмотрев на меня, продолжал:
— А еще такой случай был: сидели мы с Сергеем в лагуне... Вечер был серый, дождливый. Тучи низко нависли над степью, и казалось, что всю степь большим мокрым одеялом покрыли. Темь, а в степи то утка закрякает, то чибис заплачет. Вдруг слышим — лебеди кричат... Налетели они на нас совсем близко. Сергей ударил наугад, и одна из птиц грузно упала на край плеса.
Мы подбежали к лебедю, а он на крылья, как на костыли, оперся, шею выгнул, как хороший конь, и стоит.
Бросился Сергей на него, добил и опять слушает. А второй лебедь над нами в темноте летает, кричит... Стал Сергей всматриваться в темноту и все ружьем выцеливает. А крик птицы так на меня подействовал, что стало мне ее до слез жалко.
Взглянул я на товарища и подумал:
— Ишь как тебя жадность-то обуяла. Одного красавца убил, еще хочешь.
Подошел к нему, взял за ствол ружье, пригнул к земле и говорю:
— Брось хамить. Надо совесть знать. Такую птицу нельзя бить. Запрет на нее есть.
А он разгорячился:
— Подожди, — говорит, — какой тебе запрет? Мы сами здесь хозяева, — и все старается ружье вырвать.
— Я не шучу, Серега, слышишь? — громко пригрозил я ему, — знаешь меня, я с характером.
Он понял мой намек, взял за шею птицу, закинул ее за спину, и мы молча пошли к дому.
Он впереди шагает, я сзади, по черной, промокшей от дождя земле.
И всю дорогу, пока я до дому шел, тот лебедь над лагуной плакал...
...Подошли две женщины, сняли с плеч сумки и, разговаривая между собой, сели рядом.
Собеседник посмотрел на них, чему-то улыбнулся, опять достал свой портсигар...
— С той поры по-другому я стал на птиц смотреть, — заговорил он. — Хоть и птица она, а понимает — добро ты ей делаешь или зло.
Довелось мне этим летом такую еще картину увидеть: ехал я как-то рано утром на своей трехтонке мимо этой лагуны. Над водой, словно дымок, туман курился. Еду я, жму на акселератор и вдруг вижу: впереди на дорогу выходит утка с утятами. Она впереди, а они, семь штук, — за ней. Маленькие, серенькие, пухленькие. Переваливаясь с боку на бок, топают через дорогу. Видно, мать их из пшеницы к воде вела. Нажал я тормоз, остановился. Отворил кабину и кричу:
— Давайте побыстрей, родимые. Спешу.
Как услышали они мой голос, хором запикали и скорей — в траву, к озеру...
Матка, как мне показалось, повернулась и кивнула головкой: дескать, спасибо тебе, добрый человек, не тронул ты моих утят.
И на душе у меня так-то хорошо и отрадно стало, будто и впрямь я великое дело сделал.
Подошел наш автобус. Мы сели рядом, взяли билеты, поехали.
Я спросил своего соседа:
— А теперь что же, своих навестить едете?
Он задумчиво посмотрел на меня, потом не спеша ответил:
— Еду мать-старушку с собой забрать...
Мягко улыбнувшись, он добавил:
— Я ведь там, на целине, женился. Девушка попала хорошая, без норова. Да вот не знаю, как они вместе уживутся?
— Если хорошая, уживутся, — успокоил я его.
Прощаясь, он сказал мне:
— Природу, браток, беречь надо. А таких «хозяев», как Сергей (в его словах прозвучала ирония), мы там скоро приведем в порядок. Будьте уверены!
