Мануйлов П. И.
Мне посчастливилось: я встретил Николая Спиридоновича Лямича, мудрого человека с добрыми узенькими глазами, которыми он смотрит на мир, будто прищурив их, чтобы все видеть яснее. Он много знал и рассказывал мне о кочевой жизни кетов, историю поселка Суломай на Подкаменной Тунгуске.
Я жил в просторной избе Лямича, которая окнами смотрит на плес реки, а дальше, за рекой, на сопки, от подножья до вершин, заросшие лесом.
Порожиста и дико красива Подкаменная Тунгуска. То она течет долиной, и тогда тайга подходит вплотную к берегам, и могучие деревья отражаются в воде; то она суживается между сопками, и над берегами поднимаются отвесные, грозные скалы, а вода бурлит, грохочет валунами на дне, точно они мешают ей вырваться на простор.
От берегов Подкаменной Тунгуски простирается на сотни километров — на юг и на север — горная, лесная тайга с болотами и озерами. Здесь, в тайге, издавна кочевали и промышляли пушных зверей кеты — маленький народ Севера.
На берегу суровой, родной реки четверть века назад они стали строить дома и жить оседло. Поселился в светлой избе и Николай Лямич, а за ним пришел Степан Лямич — удивительный следопыт, которого знают и соседи — эвенки. Сейчас в Суломайском колхозе двадцать семь семей кетов — почти шестая часть народа.
Суломай — самый большой поселок кетов. В нем школа с интернатом, почта, медицинский пункт и клуб. Дома, один у самого берега, а другие, выше по склону сопки, образовали широкую улицу, многолюдную вечерами, когда колхозники приходят домой с рыбалки.
Я слушаю песни и узнаю запевал по голосу. Вечерами хожу в клуб и засиживаюсь за шахматной доской с охотниками.
Буйная зелень вокруг поселка. Некошеная трава на вырубках по пояс; купы светло-зеленых берез разбросаны на сопке, а рядом с ними рыжие сосны с кронами-шапками и пышные темные кедры.
Мы сидим с Николаем Лямичем за столом, у открытого окна. С противоположного берега реки доносятся к нам голоса рыбаков, крики чаек, лениво летающих над водой. Вдруг какая-нибудь мгновенно складывает крылья и падает на воду, расплеснет жемчужные брызги и вновь на крыле, с рыбкой в клюве. С реки тянет прохладный ветерок, врывается в избу, освежает нас, будто друзей ласково погладит, пошелестит бумагой на столе и спрячется в крепких стенах избы.
— Рыба пошла, — многозначительно, молитвенно говорит Лямич и, прищурившись, устремляет глаза вдаль.
Мы долго смотрим на противоположный берег реки, где снуют лодки.
— Кеты в прошлом нищебродили. Летом по берегам Енисея, а зимой, вон там, в тайге! — говорит Николай Спиридонович и машет рукой, показывая на дремучий лес, тихий сейчас под знойным солнцем. — Наши люди батрачили у купцов на рыбалках и кое-как кормились. Перепадет кусок хлеба — счастье, а нет, — наварим рыбных отбросов и сыты. Нет, не роптали кеты. Да кому скажешь? У нищего нет друга. Кто не вытерпит, пойдет к пароходу и попросит кусок хлеба, а хозяин кричит: «Гоните азиатца в шею».
Прикроется льдом Енисей, и мы уходили в тайгу. Я укладывал на санки таган, котелок, сажал ребятишек, запрягал собачонку, надевали с женой лямки и тянули санки, помогая собаке, до привала.
Поставим чум, разведем костер — вот и жилье кета. Ребятишек в чум, а я на охоту. Добудешь лося — праздник. Дети сыты, собака сыта, да и сам повеселеешь и побежишь за дорогими зверьками. Поживем дня три на одном месте и дальше.
У кетов не было оленей — купцы скупили. Были скудные, голодные годы — вот и продавали оленей. Последних трех оленей, у меня на памяти, мой отец отдал скупщику пушнины за долг. С тех пор кеты стали пешими, вечными должниками купцов.
Лямич замолчал, задумался.
Я листаю книгу (В. И. Анучин «В стране черных дней и белых ночей». Изд. П. П. Сойкин. Петроград, 1916.), нахожу страницу и читаю: «Официальное обследование Управления государственными имуществами Енисейской губернии установило, что на каждую семью (туземца), занимающуюся ловом рыбы, — в первый год приходится долг — 10 рублей. При занятии рыболовством до пяти лет долг достигает до 94 руб. 20 коп.; от пяти до десяти лет — 163 руб. А те, которые работают свыше десяти лет, имеют долгу 359 руб. 94 коп., то есть иными словами, через десять лет таежного труда человек оказывается в неоплатных долгах, которые падут на сыновей и внуков».
Николай Лямич слушал, не отрывая черных глаз от книги.
— Правду написал человек, — тихо сказал Лямич. — Только надо добавить: батрачили у купцов охотники, батрачили у богатых мужиков наши девки. Подрастет девка и работать на лето к богатому бежит. Вернемся к зиме в чум — худая, тень-девка. Не стало оленей и кеты, лишились теплой одежды. Оголели. Лопоть (одежду) кой-какую у торгашей брали под пушнину. Настанет зима, уйдут люди в тайгу, а весной узнаешь: то один, то другой охотник не вернулся — замерзли. А тут еще беда — водка. Пили кеты много — сердце просило. Я-то не пил — отец ругал. Отец мой любил народ, оберегал кетов. Как мог помогал. Плакал старик и все мне говорил: «Я умру, ты береги наш род. Уходи на Подкаменную Тунгуску. Не попадайся на глаза купцу Ландурову. Он весь род погубит. Заклинаю тебя — береги кетов». Я и увел людей в глухую тайгу, за Черный остров. Но и тут жили скудно: обносились, оборвались так, что и на людей не походили. Грелись у костров. В ту зиму погиб бы род, да русский охотник, Иван Усольцев, выручил. Наткнулся, промышляя, на нас, увидел и загоревал. «Давай бери людей, пушнину, — говорит мне, — и айда за мукой». Собрал я всю пушнину, взяли мы тридцать санок и пошли с человеком к Енисею. Продал он нашу пушнину, купил тридцать мешков муки и с нами обратно в тайгу.
Я тебе сказывал, что мы ушли от Ландурова. Плавал этот торговец по Енисею и людей звал рыбачить на его тонях. Да он все пески, где мы рыбачили, отобрал у нас. Лето рыбачим, а осень придет, расчет просим, а получать нечего. К осени еще больше долги вырастают. Род наш задолжался купцу так, что за сто лет не рассчитались бы с ним.
Ландуровым кеты детей пугали. И я, верно скажу, боялся, хотя уже рыбачил у него и мне было лет пятнадцать, а может побольше. Одного рыбака он в реку сбросил — утонул человек; одному глаз выбил — ослеп человек. Увозил Ландуров наших людей в верховья реки, потом гнал с парохода, и они брели пешком. Нет, не все возвращались.
— Жаловались? — спрашиваю я Лямича.
— Кому! — скорбно восклицает Николай Спиридонович. — Погорюем и забудем. Так и жили. Тебе яснее будет, если скажу: эвенки бедно жили, селькупы бедно жили, ханты бедно жили, а кеты еще беднее их — нищие среди нищих.
Я и людям о старине сказываю. Володька, внук мой, в доме родился, а знает, как отец и дед жили. Я нарочно рассказываю: пусть молодые люди знают прошлое и сравнивают. Дорожить надо и домом, и поселком, и людским счастьем. Так, по-моему!
К окну подошел счетовод колхоза.
— Рыба пошла, Спиридоныч! — обрадованно сказал он. — Добрые уловы. Смотришь, тысяч на пятьдесят и добудем. Чую, будет рыба. Осетры заваливаются!
Постоял счетовод, свернул папиросу, закурил и добавил:
— Трудодень веселее, подороже потянет.
— Хорошо людям! — соглашается Лямич. — А я ходил по тайге месяц и зверя повидал. Колхоз забьет склад пушниной. Соболь вчера на крыше избушки бегал.
— Заживет колхоз! Мария Павловна, ты куда? — кричит счетовод старухе, которая поровнялась с нашей избой.
— Здорово Спиридоныч! — поздоровалась она и подошла к окну. — Домовничаешь?
— А ты куда поплелась?
— Варвара родила. Попроведывала бабу.
— В этом году десятая баба родит. Урожай! — смеется счетовод.
— Пойду на сопку, — продолжает рассказывать Марья Павловна. — Там есть пенек у меня, сяду и погляжу. И река видна, и поселок виден, и гряда сопок видна. Мне теперь что — гляди да гляди.
Старуха, бронзовая до черноты, худенькая, с умиленными глазами, поклонилась Лямичу и неторопливо пошла, опираясь на палочку.
— Иди, гуляй! — пожелал ей Николай Спиридонович.
На реке рыбаки зашумели. Николай Лямич прикрыл ладонью глаза и пристально всматривается, стараясь узнать, что там у них произошло.
— Видно, большую рыбину добыли! — догадывается он. — Володька плывет, скажет.
— Ну, я побегу к рыбакам, — забеспокоился счетовод. — Чую, большой улов.
От берега отделилась лодка, и человек в ней, работая одним веслом, быстро приближался к поселку, преодолевая стремительное течение реки.
Вскоре Володя вбежал в избу и взволнованно крикнул деду:
— Осетра поймали! Огромный, с нашу лодку.
— Пусть ловят и малую, и большую, — пожелал Лямич рыбакам.
— Сегодня, деда, в клубе хор выступает, — успокоившись, тихо сообщает Володя. — Иван Баталов доклад делает о происхождении жизни на земле. Интересно, деда!
— Пойду!
— И вы придете, — обращается ко мне Володя, румяный, черноголовый паренек, с глазами, похожими на маслины. — В шахматы поиграем!
— Эк, запала тебе, Володя, заноза: обыграть человека в шахматы. Молод! —подсмеивается над внуком Николай Спиридонович.
— Я же учусь! — оправдывается внук. — Уедет Саша Лямич в город учиться и я один останусь.
— У Степана Лямича добрый сын. Закончишь школу и ты поезжай в город! — радует надеждой Николай Лямич.
— Приду, сыграем партию! — обещаю и я Володе.
— А еще я хочу вас спросить, — Володя подошел ко мне и сел на лавочке. — Вам доводилось повидать Аркадия Гайдара? Мы с Сашей читали «Чук и Гек» и про Тимурову команду. Вот, думаю, Аркадий Гайдар был человек хороший.
— Почему?
— Ребят любил! Вчера, на сопке, под кедром, я книжку читал второклассникам. Ребятишкам так понравилась книга.
К нашему берегу в это время приближаются лодки. Это рыбаки возвращаются в поселок. Колхозники поднимаются по склону сопки, выходят на улицу и, уставшие, разбредаются по своим домам.
— Мы с тобой слово за слово, а время скок да скок. Вечереет! — восклицает Лямич.
Хотя над Подкаменной Тунгуской и белые ночи, но уже к полуночи сумерки заволакивают поселок и дали. Лето кончается.
— Вон идет Человек Потерявший Солнце! — Николай Спиридонович усмехается и показывает на Степана Лямича, невысокого, худощавого человека, члена правления колхоза, который легко поднимался в гору.
Я, удивленный, смотрю на Николая Спиридоновича, жду продолжения рассказа и думаю: «Странная кличка у Степана Ильича».
— Ильич, — кричит ему Николай Лямич, когда Степан Лямич поровнялся с нашей избой, — вечерком загляни ко мне.
— Зайду. Дело есть! — приостанавливаясь, откликнулся Степан.
— Давно это было, — продолжал Николай Лямич. — Степана так и звали — Человек Потерявший Солнце. А знаешь, человек, утерявший солнце, самый разнесчастный на белом свете. Как бы он ни хлопотал, а удачи ему не будет. И люди раньше этому верили. Им, потерявшим светило, сочувствовали, помогали.
Степану Ильичу было, не соврать, лет восемнадцать. Все это произошло до оседлой жизни. Пошел он на охоту и нашел берлогу. Обрадовался парень, думает, вот нам с матерью и мясо, и шкура на постель. Бедновато жил в ту пору охотник. Кочевал он с матерью, Марьей Павловной, где-то за Плешивой горой. С малых лет Степан слыл за доброго стрелка. Ну вот он и решил: «Один возьму медведя». На подмогу не кликнул людей. Пустил собачонку, и она потревожила медведя. Степан уложил его. Весело, торопко снял шкуру, разделал тушу и тут хватился...
— Беда! Солнце потерял! — воскликнул Николай Спиридонович и вскинул руки.
— Какое солнце? — спрашиваю я.
— Да я тебе растолкую. На земле что самое важное? Солнце! А у медведя самое важное — желчь. Это его солнце. Понял? Этому наши люди верили. Видно, Степан прозевал и собачонка его с куском мяса и желчь утащила. Рассказал Степан охотникам и люди загоревали. С тех пор и звали его Человек Потерявший Солнце. А знаешь, — убеждал меня Николай Спиридонович, — кто потеряет желчь, тот никогда не добудет медведя. Найдет он берлогу, покличет людей. Приходят охотники, а медведя нет. И берлога тепленькая, а хозяин убежал. Медведь знает, кто идет. Найдет Человек Потерявший Солнце свежий след, а самого зверя не увидит. Медведь сердится на такого охотника и никогда ему не покажется. Наказывает, не теряй желчь! Скудно жили люди, терявшие солнце. А как людям жить в тайге без мяса. Нет шкуры — нет постели. Да, видно, раньше все кеты теряли это солнце — нищими жили! — заключил Николай Спиридонович, достал трубку, закурил блаженно.
Помолчал немного и продолжил рассказ:
— Я думаю, такой человек не мог уследить медведя потому, что веру в себя терял. А вот старики уверяли: солнце потерял, потому и медведь ему не дается.
— Да и ты, старик, Николай Спиридонович!
— Но я в избе живу. Володька книжки мне читает, — удивился Лямич. — Правда, семьдесят шестой год мне пошел, да я крепкий. Побудешь до зимы и на медведя сходим.
А в силу медвежьего солнца я не верю, парень, давно. У одного костра, на берегу ручейка, мне выпало светлое солнышко. Промышлял я в тот год за Черной горой. Сижу вечерком у огня, чай грею, руки грею. Собачонка моя зашевелила ушками, потом гавкнула, соскочила и в тайгу. «Уж не лось ли бродит?» — думаю. Слышу: «Эй, хозяин, уйми собаку». Идет ко мне на лыжах человек. И не признал его я сразу... «Лямич, ты это! — окликает он и торопится ко мне. — Погреюсь у твоего костра». — «Усольцев, друг ты мой закадышный», — побежал и встретил дружка. Лет десять не виделись. Смотрю, одежонка на нем неказистая, да и сам-то с лица спал — худой-прехудой.
У костра он мне и сказал, что в России Советская власть — народ сам правит. Людям полегче стало жить. Сказал он о Ленине. Ох, думаю, какой человек, Ленин, живет на земле и людям помогает.
Угощаю дружка чаем, а он пьет и голову клонит. «Шибко, Лямич, я устал, семь дней к тебе иду. Убежал из белой армии. Помогай, Лямич. Поживу у кетов». И растолковал он мне, что богатые люди не хотят, чтобы люди управляли всем сами. Нет, думаю, я не дам тебя, Усольцев, торговцу Ландурову. Это он, видно, не хочет народной управы. Кеты будут помогать Усольцеву!
Отдал дружку постель и спит он, а я сижу и глаз не смыкаю. «Водил ты, Лямич, — упрекаю себя, — своих людей, а их становилось все меньше и меньше. Ты посмотри на кетов. Оборвались, волосами заросли. Плохо, совсем плохо бережешь народ. Ленин поможет твоим людям, и они славно заживут. Ты, Лямич, помогай Усольцеву. Он тебе правду принес».
— Веришь! — Лямич наклоняется ко мне и шепчет: — Ночи не спал, думы одолели, ну, как черные тучи, идут и идут на меня. Нет, тебя я, Усольцев, уберегу. Пойду по чумам и весть понесу.
Усольцев стал жить в моем чуме. Лыжи и ружье у него были. Дал ему собаку и он стал промышлять. А потом еще русские пришли в тайгу и поселились рядом с ним. А я бегал по чумам и рассказывал кетам о Ленине и о народной власти. Дружок, провожая меня, сказал: «Ты, Николай, знай, кому говорить. Понял?» Я смекнул. Перед людьми богатеев не открою уста. Я народ свой знаю. Мой народ верил мне. На лыжах бегу по чумам и правду сказываю людям. Степан Лямич, лет ему пятнадцать было, такой смекалистый, сердцем загорелся, послушал меня, а потом говорит: «Ты пошли меня к эвенкам. Пусть и они знают». Побежал и Степан. В моем роду все узнали о Ленине, и я подался на Елагуй — и там кочевали кеты. Сказываю людям правду, а у них глаза костром горят. Был я и у шамана, да язык свой прикусил. Он расспрашивал: «Зачем ты пришел?» «Кочевать на Елагуй хотят мои люди», — отвечаю. «Живите там, тут зверя мало».
В свой чум-то я вернулся весной. Елагуйцы дали лодку и я приплыл. А Усольцев ушел. Он отряд партизан составил и подался к Енисею. С ним ушли два кета. Они-то потом вернулись и принесли слово о советской власти. Стали и в нашей земле советскую власть налаживать.
Полегче люди зажили. Правда побаивались, а все прикочевывали поближе к русским. С охотниками, русскими, видались чаще. В чум ко мне приезжали. Скажу тебе, кеты духом приподнялись. Пушнину сдаем и нам хлеба много дают, сахару много. В тайге, на Подкаменной Тунгуске, избы сборщиков появились. Им-то мы и сдавали пушнину. Смотрю и вижу: советская власть ладно повела людей. Думаю, Ленин правильно учит. Хорошо, думаю, ты Лямич сохранил род. Живи, радуйся.
Я у сборщика часто в доме бывал. Парень все уговаривал меня: селись тут. Кеты, скажу по душам, побаивались домов. Да и как-то непривычно сразу перейти из чума в дом. Но слава о доме покатилась. И я кетам говорю: в поселке лучше жить. И Степан Ильич уговаривает: легче, кеты, жить в поселке.
Пошел этот слух по тайге, и вдруг приезжает ко мне шаман, запрещает жить в избах. «Ага, — разгадываю, — ты под меня копаешь». Значит, слух дошел до него.
— Скажи, сын шамана (ученик шамана), — обращается он ко мне, — где жить кету? В чуме или в избе?
Надо мне, думаю, сказать последнее слово. Помолчал я, на людей посмотрел, а они все сидят тихие, ведь большой шаман приехал, боязно, как бы болезни не напустил, да и говорю:
— Умному в избе, неразумному — в чуме!
— Ты в избу пойдешь? — кричит на меня шаман.
— Пойду!
— Ты, сын шамана!
Настал мой час. Поднялся я, схватил свой бубен, достал одежду, вошел в круг людей и молча бросил все это в костер. Шаман кинулся спасать, а Степан ему кричит: «Не твое добро. Пусть горит старье». Я стою. Что старики скажут? Они могли изгнать меня из рода. Черный дым поднимается над костром. Молчат люди. А про себя я порешил: «Не отойду от своего. Пусть сердце вырвут».
Вижу, медленно поднимается старик Никита, покашлял, глаза протер и говорит шаману: «Ты может и не шаман. Или тебя с Елагуя прогнали. Кеты, — закричал Никита, — надо Советской власти сказать. Шаман худой человек!»
— Плохой человек!
— Езжай на Елагуй, — посмелели охотники и сердито закричали.
— Степан Лямич вышел, заложил маленьких собак в санки и... уехал шаман.
— Кеты, — поклонился я людям, — никто не назовет меня сыном шамана!
— Ты с нами кочевал! — сказали мне сородичи.
Прошло немного дней, я погрузил на санки чум, котел, шкуры и тронулся на берег Подкаменной Тунгуски, вот в эту избу. За мной, от той же Черной горы, прикочевал Степан Лямич. За нами, по нашей тропе, приехали в поселок и все кеты.
Тропу от Черной горы люди еще и сейчас зовут «Тропа Лямича». И верно, мы со Степаном первый след санками наметили. А по следу, знаешь, санки легче тянуть.
— Мир вам! — войдя в избу, поздоровался Степан Лямич. — Сумерничаете?
— Светло, благодать. Проходи, садись! — пригласил Николай Спиридонович.
— Ты ходил к Нижней Тунгуске и зверя видел, — заговорил Степан, усаживаясь на табуретке. — А наметил, где тропу чистить?
— Запомнил.
— Надо послать человек трех.
— Правда. За месяц прочистят дорожку. На санках катай!
— Собираюсь сам пойти в тайгу, да Сашку думаю проводить в школу. До Подкаменной Тунгуски (поселок в устье реки Подкаменной Тунгуски) на лодке отвезу. Не будет там Сашка скучать? — спрашивает меня Степан Лямич.
— У кетов пока нет своего учителя. Вот Сашка мой и выучится, — с надеждой сказал Степан.
Видно лелеял эту мечту охотник Степан Лямич. Бывал я у него в доме, он показывал мне тетради и книги сына. Степан строго выполнял советы педагога и внушал сыну: учись.
— Сашка у тебя послушный! — сказал Николай Софронович. — Толковый парень.
Завечерело. В клубе культурник Иван Баталов беседовал с колхозниками.
— Ты говоришь, дорога охотника — это звезды. А кто ее сделал? — спросил Евграф Коротких, добрый и наивный человек, хранитель старых обычаев. — А я тебе сказал. Млечный путь лебеди наследили. По темному небу, ночью, птицам было трудно лететь. Один раз собрались на Подкаменной Тунгуске, за Черным островом, знаете, там есть большое озеро, и посоветовались. И порешили просить лебедей сделать им приметный путь. Лебеди, тоже птицы, согласились. Слетелись на Севере все лебеди и полетели рядом. Летели прямой дорожкой и оставляли пушинки за собой. Вот лебяжий пух и висит над нами, показывает путь и птицам и охотникам.
— А звезды откуда? — спросил кто-то из охотников.
— Звезды добрый человек разбросал! — не задумываясь ответил Евграф.
— Имя его?
— Не назвался! — объяснил Евграф.
— Ты легенду рассказал, — разъяснил Баталов. — Млечный путь — это планеты.
— На планетах живут люди? — спросил Евграф.
— На Марсе, ученые говорят, жизнь возможна, — ответил Саша Лямич. — В книжке ясно написано.
— Верно, Саша! — похвалил ученика Баталов.
— Мне-то на земле хорошо жить! — заявил Евграф и рассмеялся. — Только пусть в нашей тайге побольше зверьков водится. Пусть все попадают в мои ловушки.
— Зимой увидим! — засмеялись охотники.
Я дождался зимы.
Как-то утром входит в избу Евграф Коротких, не поздоровавшись, подпрыгивает и фыркает. Я и Николай Лямич смотрим на смешные прыжки охотника.
— Ты, Лямич, не понимаешь? — обидчиво спрашивает Евграф.
— Как не понять. Только, думаю, шутишь.
— Зачем шутить. Берлогу нашел. Прибежал тебя звать. У меня в чуме Афанасий, пришел и Иван Таганов. Позвал Степана Лямича. Ему надо пособить, — серьезно сказал Евграф. Ведь и Степану удача привалит.
Тут только я понял: по старому обычаю человек, нашедший берлогу, не словами, а действием извещает охотников. Он фыркает, как медведь и, прыгая, подражает медведю. А Евграф Николаевич чтил обычаи отцов.
Николай Спиридонович не сразу дал согласие. Да этого истинный медвежатник и не сделает. Он раскурил трубочку, подымил и начал подробно расспрашивать: где берлога, какие деревья ее окружают, большое ли чело.
— Чело здоровенное, — объяснил Коротких. — В куржаке.
— Пойдем! — согласился Николай Спиридонович.
Мы собрались. Николай Лямич взял пальму (рогатину) и ружье.
Через два дня мы были в чуме Евграфа Коротких. Охотники ждали Николая Лямича.
— Крепко спит медведь. Не пугает нас, — докладывал Евграф. — Я обошел берлогу.
Берлога от чума близко. Николай Спиридонович осмотрел жилье зверя, окинул взглядом деревья, окружавшие берлогу, рукой указал на валежник. Охотники убрали его, расчистив место на случай, если нужно будет уклониться от разъяренного зверя. Метрах в пятидесяти Иван Таганов держал на сворке лаек. Они порывались к охотникам.
Все готово. Лямич расставил стрелков, сам с рогатиной встал напротив чела.
— Буди! — крикнул он Афанасию Коротких.
Афанасий сбросил ватник, поправил свою армейскую шапку, взял жердь и, проткнув ею берлогу с противоположной стороны чела, стал беспокоить зверя. Зверь заворочался, но из берлоги не выходил.
— Выходи дед, — приговаривал Евграф. — Я бедный охотник, плохо добываю. Мало попадаются в ловушки зверьки. Ты помогай мне. Дайся мне.
— Евграф, ты не так беден. Обманываешь медведя! — крикнул Степан Лямич.
— Я так, нарочно! — признался Евграф. — Буди его, Афанасий.
Зверь заревел. Над челом показалась голова, потом снежная пыль. Медведь прыгнул. И в это мгновенье Николай Лямич нанес ему удар рогатиной. Медведь поднялся на задние лапы, потянул на себя пальму.
Выстрелил Степан Лямич. Зверь покачнулся и грузно осел в берлогу.
— Пар пустил! — неистово закричал Евграф. — Мы добыли его!
Афанасий Коротких спустился в берлогу, связал одним кольцом веревки передние лапы зверя, а другой кинул охотникам. Медведя вытащили.
Николай Лямич воткнул в снег рогатину, положил на нее руки и смотрел, как охотники разделывают тушу медведя. Евграф вырезал на груди зверя лоскуток шкуры, обвернул ею свою рогатину, обошел берлогу и поставил пальму метрах в трех от чела. «Еще приходи в свое жилье. Ты, медведь, счастье охотнику приносишь, ты, пожалуйста, не сердись на меня», — приговаривал Евграф Коротких.
— Хватит тебе ворожить! Приду домой и расскажу: засмеют тебя, — крикнул Афанасий.
— Зачем, Афанасий, сказывать. Я нарочно. Дед мой так делал.
Николай Лямич усмехнулся.
— Степан Лямич, — звал Евграф, — вырезай желчь, — к тебе вернулось солнце, твое счастье.
— Брось его собачонкам!
Евграф вырезал желчь, но бросил ее в берлогу.
Тушу медведя быстро разделали, погрузили мясо и шкуру на санки. Охотники гуськом пошли домой. Поднявшись на высокую гору, откуда виднелся Суломай и столбики синего дыма над домами, Степан Лямич крикнул:
— Остановись, Евграф. Посмотри: вон наше солнце — и мое, и твое, — Степан Лямич пристально смотрел на поселок.
— Верно, Степан. Я понимаю. Только знаешь, привычка что ли? Добуду соболя и никогда снег не занесу в чум. Говорят — примета худая. А на войне мне одна наша примета помогла. Пошли в разведку и я вижу — два заячьих следа расходятся. Сержант говорит: «Этим следочком пойдем». «Э, — говорю, — нет, вот этим будем пробираться». Я увидел впереди березу, и она наклонилась в нашу сторону. Сам знаешь, добрая примета. Береза говорит: «Иди сюда». И пошли. Немца поймали.
— Чепуха! — сердито сказал Степан Лямич.
— И правда, может, чепуха, — согласился Евграф.
Только дома, когда жена Евграфа угощала охотников медвежатиной, люди, по обычаю, слушали того, кто нашел берлогу. Евграф Коротких рассказывал с мельчайшими подробностями, как он вышел из чума, с какой стороны дул ветерок, сколько хвоинок он насчитал у берлоги и т. д. Рассказчику нельзя мешать и мы слушали.
— Иду я тихо, тихо. Все думаю: мало соболей добыл. Десяток, не больше. Да белок сотню. Что понесу в поселок? Люди скажут: Евграф ленивый. А я старательный. Вот нога болит — ранен на войне. Ну, так иду и не жадно загадываю: возьму десятка два соболишек, да колонков, да сотни три белок. С осени с бабой загадывали дом строить, избушка-то старенькая, маленькая.
Тихонько иду.
Поднялся на сопку, с голой вершиной, и открылась мне тайга, товарищи, до Черного острова. Большая она, то черная, то зеленая. Ели да кедры веселят ее. А там, за Черным островом, Суломай. Верно, Степан, ты сказал: поселок — и твое и мое солнце.
Стою на сопке и радуюсь: люблю лес, люблю реку, люблю все хвоинки, люблю снег. День тихий, не морозный. Кедр мне кланяется. У меня даже сердце вздрогнуло. «Эх, Евграф, — усмехнулся я, — померещилось». Это кухта упала, а ветка все качалась, а мне и втемяшилось: кланяется!
Тихонько спускались. Вижу хвоинки, считаю: раз, два, три... Пять хвоинок. Белка насорила или сами упали? Примечаю, белка насорила. Собачонка убежала вперед. Не кликать же ее. Тут вскоре два глухаря пролетели. Смотрю за ними, потом повернул голову и, товарищи, вижу: кора ободрана на старом кедре. У меня и сердце захолонуло. Эге, бывал тут гость. Шагнул я, люди, — чело... Пар помаленьку идет... Берлога! Я торопко назад и айда звать всех вас на охоту. На пути соболя да глухаря добыл. Тут я понял: медведь мне помогает. А коли счастье повалило, — медведя возьмем.
Помолчал Евграф и крикнул зов охотников:
— Пусть Евграф Коротких добудет побольше соболей! — соблюдая обычай, повторили друг за другом охотники.
— Пусть будет кетам удача! — пожелал и я охотникам.
В этот вечер наслушался я столько рассказов, что и сейчас чудится мне заснеженная тайга и трудолюбивые кеты.
