Казаков Ю. П.
I
Ночевали на чердаке пустой заброшенной сторожки, на слежавшихся, потерявших запах листьях. Петр Николаевич проснулся, когда сквозь дырявую сухую крышу начал пробиваться слабый свет. Сын Петра Николаевича — Алексей — посапывал, неловко подворотив руки. Из-под бока у него торчал приклад ружья.
Петр Николаевич обулся, тихо, боясь сорваться, слез по приставной лестнице, в которой не было многих перекладин, постоял, смотря на белеющий восток, потом медленно обошел сторожку.
Раньше здесь был загон для скота, ночевали пастухи, пахло дымом, молоком, навозом. Теперь уж лет пять все было заброшено, поскотина местами повалилась, подле сторожки буйно росла крапива с бледно-зелеными листьями. Во всем проглядывали заброшенность, запустение, — глушь была на месте человеческого жилья.
Дверь в сторожку была сорвана, и Петр Николаевич вошел внутрь. Стекол в окнах не было, только в одном торчал запотевший осколок, ставший от старости, дождя и солнца сизым. По углам лежали кучи листьев, из печки вынута дверца, сняты чугунные плитки — она зияла черной холодной пустотой.
Почему ушли отсюда люди? Где пасут теперь свой скот?
Петр Николаевич присел на листья в углу, медленно закурил, долго следил темными невеселыми глазами, как дым вытягивается в окно, запутывается в толстой, пыльной паутине. Пахло в сторожке сухой глиной от печки, старым деревом; из окон тянуло свежестью травы, чистым и печальным воздухом, и Петр Николаевич задумался, с погасшей папиросой, о том времени, когда он, совсем молодой, охотился в этих местах.
Было тогда ему двадцать лет. Ошалевший, как молодой жеребенок, почти больной от счастья, целый месяц бродил он один или с отцом по этим певучим просторам, спал в шалаше или в стогах крепким молодым сном, просыпался на рассвете, и жизнь лежала перед ним — нетронутая, бесконечная, радостная. Потом бродил по озерам, лугам, по сумрачным борам, был несказанно счастлив своей молодостью, силой, готов был плыть за убитым чирком по ледяной воде, готов был выхаживать десятки километров в надежде подстрелить юркого бекаса. И еще он был влюблен тогда, беспрестанно со сладкой тоской думал о ней; и казалось ему по молодости, что еще не то будет в жизни, что это еще не настоящее счастье и гораздо большее, невыразимое счастье будет впереди.
Сколько миновало, сколько прожитого навсегда ушло из памяти, но этот тихий светлый край и то время, когда он здесь скитался, так и запомнились как лучшее в жизни, как самое чистое. И он помнил все: все дни и все места, где у него была счастливая охота, помнил приметные деревья, поляны с брусникой, потаенные родники, помнил даже, о чем он думал в то время.
Теперь он снова приехал сюда, уже не один, а с сыном, и, когда ехал, было томительно радостно, что он опять увидит все, а теперь стало тяжело — так все неузнаваемо изменилось здесь, так все постарело, поблекло...
Все не то, все не то, только рассвет и роса на траве, запахи — все те же, вечные, навсегда те же! И странно до восторга было думать, что еще тысячи людей, может быть, и не родившихся даже, будут так же просыпаться когда-нибудь и глядеть на рассвет, дышать крепкими грустными запахами земли.
II
Сын скоро проснулся, завозился на чердаке. Потом заскрипела лестница, послышался прыжок на землю.
— Отец! — негромко позвал Алексей.
Петр Николаевич вздохнул, провел рукой по лицу, вышел. Алексей, расставив длинные в лыжных брюках ноги, смотрел вверх; лицо его было испуганно и восторженно.
— Тсс! — он схватил отца за руку. — Слышишь?
— Нет... Что такое? — спросил Петр Николаевич, напрягая слух.
— Ну как ты не слышишь! — прерывающимся шепотом сказал Алексей и посмотрел на отца круглыми счастливыми глазами. — Осы! Их там три гнезда, вчера в темноте не видать было... Я случайно зацепил — как загудели! Слышишь? — Алексей с восторженным ужасом опять посмотрел вверх.
— Да, да, гудят! — подтвердил Петр Николаевич, улыбаясь. Но он не слышал никакого гудения, и на сердце у него стало нехорошо. «Вот уже и слышать хуже стал»... — подумал он и, чтобы совсем не расстроиться, заторопился.
— Пойдем, пойдем! — пробормотал он. — Поздно уже... Рюкзаки, ружья где?
— Сейчас! — сказал сын и беззвучно полез на чердак. Так же неслышно, с серьезным лицом, он передал отцу один и второй рюкзак, ружья, тяжелые патронташи, натянул новые сапоги, спустился и тут только перевел дух.
— Пошли! — громко и бодро сказал Петр Николаевич — и первый зашагал по траве за поскотину, туда, где, он знал, должна быть тропинка.
Тропинку долго не могли найти, промокли от росы, пошли наугад к темному высокому бору. Ноги вязли в траве. «Сколько добра пропадает, не косят, какая глушь!» — горько думал Петр Николаевич. Алексей шел сзади, спотыкался на кочках, часто и громко зевал, в рюкзаке у него брякало; этот равномерный слабый звук все что-то напоминал Петру Николаевичу и никак не мог напомнить.
Когда вошли в бор, сразу стала видна старая тропа. В бору было сумрачно, глухо, только оттуда, где за плотным рядом сосен лежала старица, робко пробивался голубой неверный свет. Немного погодя там, в таволговых кустах, запикала птица — песня ее была в два колена, очень проста: пи-пи, пи-пи...
Алексей снова зевнул, споткнулся.
— Далеко еще? — сонно спросил он.
И, будто ждал этого вопроса, в той стороне, где было совсем еще темно, взорвался глухарь и с частым тугим лопотом потянул между стволов. Идущие вздрогнули, остановились, у Петра Николаевича зашлось сердце. Значит, и сейчас тут есть глухари!
— Фу, как напугал! — засмеялся он. — Идем, потом поохотимся, хватит еще!
Но Алексей, не слушая, свернул с тропы и хищно пошел по беззвучному мху, по хвое и бруснике, держа ружье в руках. Петр Николаевич посмотрел сыну вслед, поправил ружье и тихо пошел дальше по тропе.
Он вышел на опушку, сел на поваленное дерево и стал ждать. Впереди было небольшое поле в тумане, за ним опять лес, потом снова, должно быть, поле, потом маленький еловый колок, затем кочковатая сырая луговина и, наконец, озеро — место всех давних охот.
Скоро показался Алексей и пошел к отцу, надевая ружье и смахивая что-то с лица.
— Ну что? Ничего не попалось? — спросил Петр Николаевич.
— Ничего! — точно радуясь, ответил Алексей. — Зато глухо как! Грибов сколько, ягод... Как хорошо! Неужели мы тут целый месяц проживем!
— И прекрасно поживем! — Петр Николаевич любовно посмотрел на сына. — Тебе понравилось? Я боялся, не понравится... А ты у меня молодец!
Они быстро пошли заросшей тропинкой через поле, к новому лесу, но теперь впереди шел Алексей, а Петр Николаевич смотрел на него и думал, какой у него вырос большой сын и как хорошо, что он именно с сыном приехал сюда.
III
Уже солнце поднялось высоко, и роса держалась только в тени под кустами, когда охотники подошли к озеру. Они не торопились особенно, наслаждались глухой тишиной, подолгу сидели на опушках, смотрели, как тихо встает солнце, слушали стеклянный скрип журавлей, стуки дятла, пронзительный крик кобчика...
Подойдя к озеру, Петр Николаевич снял кепку, пригладил поредевшие волосы, стал жадно оглядываться. Как все изменилось!
Озеро стало меньше, один узкий и мелкий конец его совсем зарос осокой и камышом, сильнее разрослись и наклонились к воде деревья, больше было на темной воде листьев кувшинок...
«Ну, здравствуйте! — волнуясь, подумал Петр Николаевич. — Здравствуйте кусты и деревья и озеро! Здравствуйте цветы и осока! Вот я опять с вами, пришел к вам. Вы долго меня ждали, снились мне — и я пришел... Узнаете вы меня? У вас была своя жизнь, свои зимы и весны, у меня — своя, и вот теперь мы снова вместе, и я узнал вас. Здравствуйте!»
Неуверенно, с трудом, отыскал Петр Николаевич ту поляну, где у них с отцом когда-то горел, почти не переставая, костер, где они сушились после дождей, варили похлебку, кипятили чай, и набивали патроны, и тихонько пели песни на два голоса. И поляна стала маленькой, чужой. И нельзя было понять: то ли она заросла, то ли, как почти всё, давно ушедшее, представлялась в памяти более значительной, чем на самом деле. Петр Николаевич, моргая, чувствуя выступающие на глазах слезы, махнул сыну рукой.
— Пройди вдоль озера... Посмотри там...
Алексей внимательно взглянул на отца, что-то понял, покраснел и ушел, торопливо шурша сапогами, горбатя худую спину. Петр Николаевич снял рюкзак, опустился на колени, стал перебирать руками траву. «Должно же что-нибудь остаться! — с наивной верой думал он. — Тут было так много золы, углей, головешек... Даже нижняя лапа сосны была подпалена!» Он мельком глянул вверх: серебрились в солнечном луче иглы, опутанные тонкой радужной паутиной, неподвижно млели крепкие зелено-бурые шишки, толклись комары... Он разгреб траву, раздвинул ромашки на крепких стеблях, но ничего не было, — только, сырая земля, старые прелые листья, маленькие липкие маслята. «Конечно... Круговорот вещей, — растерянно и огорченно думал Петр Николаевич. — Все проходит, все изменяется... Да полно, тут ли мы были тогда?» Он встал, оглянулся: здесь где-то, под елью, был у них шалаш. Где его искать? Это был такой прекрасный, такой прохладный днем и теплый ночью шалаш! Так хорошо строили они его с отцом... Где же эта ель? Не приснилось ли ему все на самом деле?
Шумел вершинами плотный лес, в просветах виднелось бледно-голубое небо, вспыхивали светлой изнанкой листья осины, солнечный теплый свет дрожал на толстых сумрачных стволах, а внизу было царство валежника, мертвых, на вид совсем свежих берез, папоротника...
Петр Николаевич стал лазить под елями, царапал лицо и руки, оглядывался на поляну, стараясь не отходить далеко. Ружье мешало, и он снял его, прислонил к дереву. Попадалось много грибов, костяники, в лицо дышало влажным грибным духом. Петр Николаевич машинально срывал костянику и сосал, чувствуя кисловатый холодок на языке и в носу. Наконец, он наткнулся на старую толстую ель, оглянулся на поляну, опять посмотрел на ель, и ему показалось, что — здесь. Тут, на стволе, должна быть зарубка — на ней держалась хребтина шалаша — он это помнил. Но по мощному в наплывах смолы стволу ничего нельзя было узнать. Тогда Петр Николаевич снова встал на колени, принялся задумчиво перебирать старый хлам, годами скопившийся под елью. И он нашел то, что искал: гнилые, почерневшие палки, на концах которых был виден срез от ударов топором. Еще и еще...
Да! Вот все, что осталось от прекрасного крепкого шалаша — одни гнилые палки.
Петр Николаевич встал, отряхнул колени, выдрался из густоты, посмотрел сквозь листья на верхушку ели. Какая же она старая! Сколько лишаев! Вон и вершина совсем засохла... Скоро то, что когда-то было маленькой зеленой пушистой елочкой, совсем высохнет, умрет. Проходит жизнь!
Отыскав ружье, он вышел на поляну и остановился, засмотревшись на ромашки. Потом вспомнил, как перекликался с отцом, — раскрыл ружье, вынул патроны, приставил стволы к губам, — и над лесом полетел зовущий, печальный и певучий звук, и замер где-то за озером.
— Ого-го-о! — откликнулся совсем рядом мальчишеский басок. Послышался шорох, Алексей подошел с виноватым лицом, и Петр Николаевич понял, что он никуда не уходил, сидел поблизости, ждал, пока отец найдет, что ему нужно.
— Как это ты?— изумленно спросил Алексей.
Петр Николаевич показал; Алексей тотчас тоже раскрыл ружье, затрубил что есть мочи, и опять волнующий, будто из двадцатилетней дали, полетел над лесом и озером зов.
— Ну вот, тут и будем жить, — негромко сказал Петр Николаевич.
— Ты тут жил с дедом тогда... Да? — спросил, краснея, Алексей.
— Вынимай топор, надо шалаш делать, — глухо отозвался отец, роясь в своем рюкзаке и не глядя на сына.
IV
Долго рубили жерди, устраивали, поправляли, заколачивали, покрывали шалаш двойным рядом еловых лап, старались, чтобы шалаш стоял под елью точно так же, как стоял раньше. Петр Николаевич все вспоминал, как делал его отец, точно так же делал сам, и точно так, как когда-то запоминал он, теперь смотрел во все глаза, помогал и запоминал его сын.
Часам к двум, — когда шалаш был совсем готов, когда все из рюкзаков было разложено и поверх еловой подстилки постелили еще куртки и телогрейки и разулись, чтобы отдохнуть, — стало натягивать дождем. Быстро надвигались темные облака, один за другим закрывая голубые просветы вверху. Лес смолк, потемнел, в шалаше от этого стало еще лучше. Ждали сильного дождя, но начало робко капать, трогая цветы и листья, и пошел обложной, реденький, теплый дождик.
Охотники сидели в шалаше и были счастливы от усталости, от того, что они теперь устроены и могут переждать непогоду, от тишины и от едва слышного шуршания по листьям дождя. Все скоро опять отсырело, но пахло уже не тем чистым и грустным запахом росы, как давеча утром, а грибами, мокрой землей, горькой осиновой корой, березовым листом, и было немного душно.
Алексей скоро откинулся лицом в угол шалаша к толстому стволу, засопел — уснул. Петр Николаевич подвинулся ближе к низкому входу, стал смотреть на повисшие мокрые пряди берез, на поникшие ромашки на поляне. Он сидел, как часто сиживал раньше, обхватив колени руками, тихонько пел. Пел он все печальные старые русские песни, в которых говорится о разлуке, о смерти, о несбывшейся любви, о раздольных полях, о тоске и сиротливых ночах... Пел и вспоминал многое из своей жизни, смотрел на хмурое небо и присмиревший тихий лес. Потом замолчал, стал думать о сыне и никак не мог понять, чего же больше в его мыслях: радости или ревности...
Потом он задремал, побежденный усталостью, склонясь головой на колени, но и в дремоте его не покидало ощущение тоски, сожаления по чему-то навсегда утраченному. А дождь все крапал, все шелестел в листьях осин и в траве, сырело и сырело кругом, и только под елью, где стоял новый шалаш, было сухо.
V
Проснулся он к вечеру, когда дождь кончился. Разбудил сына, взяли ружья и пошли мокрым лесом. С ветвей капало; капли были крупные — далеко слышалось: тук! тук! Солнце заходило, слабо и желто просвечивая сквозь лес. В лесу стоял золотистый прозрачный пар, допевали последние минуты птицы. Такой же пар висел над озером, сверкали осока и кусты, чуть заметно колыхалась вода: где-то плавали утки.
Долго и осторожно переходили с места на место, пока вдруг не увидели уток, плавающих близко от берега, но далеко от того места, где они вышли к воде. Они попятились, неслышно и быстро перебежали верхом и примерно в том месте, где плавали утки, стали пробираться к берегу. Скоро сквозь просветы ветвей показались темно-фиолетовая вода и на ней освещенные желтым солнцем утки.
— Обожди... Дай мне, дай мне... — умоляюще зашептал Алексей.
Петр Николаевич подвинулся и сейчас же вспомнил, что и он так же просил отца и отец часто уступал ему. Алексей положил стволы ружья на сучок, прицелился, лопатки его дернулись. «Тааах-тиииу-туууххх!» — широко рассыпалось эхо, дым выскочил клубком на воду.
Охотники, уже не боясь, треща сучьями, продрались к берегу и еще успели заметить трех уток, стремительно уходящих над озером. А две утки остались на воде. Одна лежала неподвижно, желтея брюшком, другая завалилась на бок, старалась нырнуть, но только опускала голову в воду, слабо подрагивала крылом. Дым от ружья, смешиваясь с паром, расходился пеленой по воде.
— Подожди, тесину срубим! — возбужденно сказал Петр Николаевич, снимая ружье и доставая топор.
Но Алексей не слушал. Морщась, не спуская глаз с шевелившейся еще утки, переживая свой первый выстрел, он стянул сапоги, помотал ногами, сбрасывая портянки, стал раздеваться. Тогда Петр Николаевич положил топор, присел на сгнившее бревно, закурил.
Сын разделся, вздрагивая длинным худым телом, быстро покрывшимся гусиной кожей, полез в воду. Он ступал осторожно, нащупывал дно, ухал, потом не выдержал, бросился и поплыл. Доплыв до уток, он повернул сияющее лицо к берегу.
— Отец! — крикнул он, задыхаясь от холодной воды. — Как... Ох! Как... хорошо! — и он с восторгом нырнул, замолотил ногами, потом вынырнул, захлебываясь, и поплыл назад, по очереди перебрасывал уток.
А Петр Николаевич вдруг с необычайной ясностью вспомнил, как в такой же вечер подстрелил утку и поплыл на ней, а отец сидел на берегу, отдыхал и курил, и дым от выстрела и табака стлался по воде, и так прекрасно пахло, что он крикнул об этом отцу и стал тоже барахтаться от восторга и шуметь.
Да, все то же... И жизнь по-прежнему прекрасна и будет такой всегда, только он уже не тот, от него ушло что-то, и та жизнь, которая тогда у него была, теперь не придет, первой любви больше не будет, то необыкновенное, постоянное состояние восторга и счастья не вернется, — все ушло... Все ушло, и он сидит теперь на берегу и курит вместо того, чтобы самому броситься в воду. Он дал выстрелить сыну, вместо того чтобы выстрелить самому... Где же, куда девалась его страсть, его радость? Что осталось ему?
Он больше не мог сидеть и курить, бросил папиросу и пошел, не разбирая дороги, по мокрой траве в глубь темнеющего леса.
А сын его долго гулко хлопал ладонями по воде, кричал на разные голоса, вызывал эхо. Потом, дрожащий, посиневший, вылез, быстро, путаясь ногами в штанах, оделся, погладил теплых уток, увидел недокуренную папиросу, оглянулся и воровато закурил, неумело затягиваясь, кашляя и улыбаясь от не омраченного еще ничем счастья.
