Куприн А. И.
Бредень
(Отрывок)
Молодой ученый-агроном Василий Васильевич Воркунов возвращался не спеша домой, в черникинскую удельную усадьбу. У ноги его устало плелся рыжий, в белых пятнах, гончий выжлец Закатай, выпустивший почти на пол-аршина красный мокрый язык. Три убитых русака болтались у Воркунова через правое плечо, а левое плечо оттягивало тяжелое ружье, давившее на ключицу.
Было тепло, всего градусов восемь-девять ниже нуля по Реомюру. Далекие снега без границ казались то скучно-зеленоватыми, то вяло-желтоватыми, а в глазах медленно плавали черные точки...
...Молодой человек не успел заметить, как его утоптанная тропинка постепенно подымалась наверх, и только теперь понял, что он взбирается на пологую горушку, которую местные мужики называли Поповкой, а молодые охальники — Поповым пупом, потому что на ее верху испокон времен селилось духовенство деревни Тристенки.
Гончий пес, учуяв людей, с лаем помчался вниз. Воркунов пошел следом за ним, перемещая движениями плеч натрудившие кожу ремни.
Под ним высились закутанная снегом водяная мельница, а неподалеку от нее — две синие луковицы церкви.
Посредине протекала обычно речонка Зура, но теперь она замерзла и лежала ровным белым платом, на котором Воркунову мерещилось какое-то неясное темное движение.
«Это я много нынче на снег нагляделся», — подумал агроном.
Высоко на небе выплыл серебряный молодой месяц, дальние облака на востоке окрасились в стальной, с румянцем, свет, заметно похолодело. Гончая собака прибежала снизу, потерлась о ногу, точно доложила хозяину: гав, гав, гав, гав, внизу какой-то народ, пойдем посмотрим!
Воркунов спустился по горушке. Еще издали он увидел все выраставшую при его приближении черную толпу. Слышен уже был бестолковый пляшущий галдеж, по которому легко узнать обеспокоенных мужиков.
«Это, вернее всего, тристенские молодчики. Они первые заводиловцы на всякий шум и разногласие. К тому же они с помещиком уже давно тяжбу ведут по поводу этого рукава Зуры. Что и говорить — лихие парни».
Он не ошибся. Тристенские мужики облепили реку по льду и по берегам. Все глухо орали, стараясь перекричать один другого. Вблизи услышал агроном и отдельные голоса:
— Чего ты лезешь? Говорять тебе, что непременно тянуть надоть, пока морозом по краям не прилепило!
— Да! Потянешь ты! А, может, сеть-то за корягу зацепилась. Тебе легко говорить: тяни, а если опчественный бредень разорвать, так тебе и горюшка мало, трутень ты бездомный, захребетник ты мирской.
— Чаво ты лаешься, непутный. По-твоему, оставить бредень до весны в воде — прогниет, а ему цена-то вон какая, братец ты мой, цена агромадная. Уж тут как хочешь, а тянуть нужно.
— Мырнул бы как-нибудь, кто посмелее, — посоветовал робкий голос.
— А ты вот и мыряй, ежели этакий нашелся. Там ведь глыбь-то какая — сразу тебя в кружало занесет.
Воркунову и скучно, и досадно стало слушать мужичью руготню, пересыпанную бессмысленными матерными словами. Он увидел вдали от мужиков молодого псаломщика кристенской церкви и подошел к нему.
— Не знаете ли, что у них там вышло?
— Да просто мужичья неразбериха. Захотелось тристенским живоглотам к Рождеству Христову рыбки половить, чтобы рыбкой полакомиться, стало быть. Завели они компанейский бредень под воду. Сначала-то у них все шло как следует, а потом вдруг заело сети. Ни туда, ни сюда. Стоит бредень на одном месте — и шабаш. Вот уж четвертый час возятся с ним мужики — и ничего. Круглый шабаш.
Воркунов помолчал немного, а потом спросил с любопытством:
— Неужели зимой ловят рыбу бреднем? Я этого никогда не видел и даже не слышал об этом.
— Да, признаться, и я в этом деле не больно большой знаток. Так, только видывал кое-кого. Шутка из не особенно легких. Нужны здесь и большая ловкость и порядочная опытность.
— А делается эта ловля приблизительно так: пробивают на разных концах две неширокие проруби: одну для входа, другую для выхода, а по бокам реки выдалбливают с одной и другой стороны по три, по четыре сквозных кружков. В первую, значит, прорубь втискивают голову бредня, увешанного плоскими камешками, и дают бредню ход вперед. А чтобы бредень шел беспрепятственно и прямо и чтобы он в воде не скукоживался в веретено, а имел бы широкий раздел, то для этого у проделанных кружков стоят рыбаки-направляльщики. У каждого в руке этакая особая палка с рогулей на конце. Вот этими рогулями они и направляют движение. А как дошла голова до второй проруби, то уж тут и весь бредень легко любым крюком на берег вытянуть. Улова, особенно богатого, тут, разумеется, ждать нельзя, потому что все делается как бы с закрытыми глазами, да, кроме того, рыба, какая любит прятаться в глубоком иле, на дне, так она наверх идет совсем неохотно. А все-таки в такой старательной речушке, как Зура, пудов до двух, а пожалуй, и до трех можно заграбастать за милую душу. Был бы счастливый улов да дошлые толчаки для бредня.
Тут псаломщик остановился говорить и начал пристально и внимательно вглядываться в подходившего высокого и очень тучного человека.
— Это Владимир Порфирьич из Никифорова, — сказал он. — Никак к нам идут, господин агроном...
Воркунов знал немного этого грузного великана, богатого лавочника из Никифоровской волости, который продавал на весь Устюженский уезд хомуты, дуги, кнуты, веретена, деготь, деревянное масло, керосин, свечи, серные спички, рукавицы и варежки, деревянную посуду, чересседельники, холуевские образа и иконы, рыболовные крючки, разные пестрые материи для баб, валенки, самовары и тазы, стекла и другие разные вещи, необходимые в крестьянском обиходе, и одновременно скупал во всех деревнях муку, крупу, мед, бабью точку и вязь, а понемножку и земельные куски у разорявшихся помещиков. Считался он уже в двадцати тысячах, и мужики оказывали ему полупрезрительное почтение.
Он протянул Воркунову лопаточкой негнувшуюся пухлую руку.
— Господину агроному наше глубочайшее. Какая у нас незадача-то вышла с бреднем. Никак его с места не стронем. Тут, я слышал, чего-то говорили насчет того, чтобы какой-нибудь удалец решился бы под воду мырнуть и там ослобонить затор. Да ведь кто же на такой рыск пойдет. Одно — что зима, а другое — дело-то уже к вечеру идет, чуть не к ночи. Я, как пайщик главный в бредне, сулил тому молодчику, кто отважится мырнуть, целых пять целковых в вознаграждение. Да нет, не находится охотника. Мы и так послов послали к мельнику, к Прову Силычу. Если он не согласится порадеть для мира, то нашему бредню совсем каюк будет.
— Да ведь он совсем старик. Куда ему! — сказал с сомнением Воркунов.
— Какое там старик, всего восемьдесят годов, а на каждую Иордань, после водосвятия, трижды окунется в реку с головой. От снохачества своего очищается. Ведь они, мельники-то, слова такие тайные знают. А Проват Силыч такой завидной крепости мужик, что у него и в сто лет все зубы и все волосы в целости останутся. И еще кое-что другое. Эх, только бы соблаговолил, умягчился! Ведь вот тристенские-то охаверники! Всегда сами себе на беду натворят всяких пакостей, натворят, а потом винятся, сукины сыны. Летось пристали без короткого к Прову Силычу, что, мол-де, на помоле их дюже обижает, и все была одна брехня. Мельник — человек суровый, однако в своем деле очень справедливый. Ах, дай господи, чтобы теперь прошлого зла не попамятовал. Мы уже — простите, Василий Васильевич, — на все сослались, послали сказать, что будет-де смотреть ученый агроном из Санкт-Петербурга. Может быть, и в газетах нас пропечатают с поощрением.
Да позвольте, как будто бы народ чего-то задвигался, никак привели его.
И, действительно, через несколько минут Воркунов услышал глухой быстрый ропот, в котором выделялись отдельные голоса: «Идет... идет... идет... идет...»
Воркунов протискался вперед, к первой проруби, к которой одновременно с ним подходил и мельник. Это был не очень высокий человек, но широкогрудый и широкоспинный и весь какой-то мощно-кряжистый. На нем была теплая, гречником, шляпа, волчья шуба на плечах, романовские валенки, обшитые кожей, на ногах. Рыжая проседь чуть золотилась в его волосах, белых и еще молодых.
Приближаясь ко льду, он еще на ходу продолжал ироническую торговлю с лукавыми тристенскими мужиками:
— Я вам в сотый раз говорю, что все щуки мои. Сказано — и баста.
— Да помилуй, Пров Силыч,— настаивали тристенские. — По всей по речушке по Зуре, почитай, только одне щуки и водятся. И придется нам после тебя только хвост облизать.
— Брешете, пострелы, — спокойно, густым басом возражал мельник.— А лещ, а подлещик, а окунь, а плотва, а ерш? А пескарь? А шелеспер? А налим? Все ведь ваше останется, да еще с каким избытком. А я сказал: моя щука — быть по сему. Да вы еще, хитрецы этакие, своего бредня сюда не присчитали.
Поторговались, пособачились еще немного и решили послушаться дедушку Прова Силыча. Ведь не пропадать же дорогому бредню.
Но мельник не сразу утих. Он громко позвал во свидетели договора купца Владимира Порфирьича и Василь Васильевича — агронома.
— А то у этих шильников слово-то не больно крепкое. Так в случае я их и к мировому притяну.
И самым спокойным образом стал отдавать распоряжения:
— Вы, отцы и дяденьки, сделайте-ка прорубь на чутолочку пошире, обрубите мало-мало топорами, чтобы мне под воду лезть было способнее. А вы, молодые кобельки, натаскайте хворосту и сухостоя, чтобы костер на берегу разложить, да и мне над головой свету давать. А к вам, господин агроном, у меня будет серьезнейшая просьба: когда буду под воду слушаться, то будет у меня в руке тоненький канатик, а другой его конец я уже вас попрошу непременно в своей руке держать и по нужде потравливать. А как я вам тревожно задергаю сигнал канатиком, то значит — задыхаюсь или устал. И тут вы меня, ваше благородие, начинайте подымать кверху, а если не осилите, то заставьте этих молодых лоботрясов помогать.
Этот точно сильный старец не суетился, не торопился и не терялся. Его приказания исполнялись с необычайным толком. Еще на берегу он проверил сравнительную натянутость вытащенных наружу сетей бредня. Потом снял с себя шубу и романовские валенки, оставшись только в портках и в холщовой рубахе.
— Господи, благослови! — сказал он, взявши в одну руку кирпич, а другой рукой подав конец веревки агроному. — Ныряю!
Густо бухнуло его тело в прорубь, и быстро побежала веревка в руках Воркунова...
Кто не знает о том, как невероятно быстро мчится час, когда каждая его секунда драгоценна, и как мучительно длинна секунда, когда ее отягощают ужас, боль или жадное ожидание. Воркунову казалось, что прошло ужасно много времени с того момента, когда мельник шлепнулся в воду и исчез в ней. Веревка не двигалась. Она только слабо двигалась поверху, не давая знать о себе...
«Господи! — думал Воркунов. — Уж лучше бы я сам вызвался распутать этот затор, чем допустить глубокого старика лезть под воду. Какая же я самолюбивая свинья!»
И опять шли часы, и так же была в руке агронома недвижима веревка, колеблемая лишь дыханием воды.
Уж не задохнулся ли, не умер ли этот бело-рыжий могучий дедушка? И вдруг — краткий толчок. Точно упала ягода, точно клюнула мелкая рыбешка. И еще, и еще, с каждым разом сознательнее и сильнее вздрагивает веревка и сразу переходит в настойчивый отчаянный призыв: наверх! наверх! наверх!
Воркунов, точно очнувшись, принялся торопливо сматывать веревку. Странно легким, едва-едва весомым показалось ему в первые захваты большое, мясистое тело мельника. Уж не умер ли? Но оно тяжелело с каждым подъемом, и когда стало уже непосильным для одного человека, то на берег выскочил огромный, точно ломовая лошадь, мокрый Пров Силыч, фыркая, громко дыша, шлепая ногами и разбрасывая вокруг себя бурные клубы воды.
— Шубу! Валенки! — крикнул он, задыхаясь. — А коряга-то — вот она, которая задерживала. Теперь с богом! Ведите свой бредень. Только рты-то не разевайте.
Он произносил эти слова через тяжелые промежутки, шумно вдыхая и выдыхая воздух. «Фуаф! фуаф! фуаф!» — раздавалось из его груди, как из локомотива.
— Господин купец, — обратился он к Павлу Порфирьичу, — сделай милость, — пошарь в моей шубе малый карафинчик с водкой, а то у меня руки совсем облубнели.
Какой-то молодой мужик спросил любопытным и восхищенным голосом:
— Дяденька Пров Силыч, а оно дюже студено под водой-то?
— Эх, ты дуракон, дуракон, — с усмешкой ответил мельник. — Сколько лет на божьем свете прожил, а до сей поры не знаешь, что под водой никогда холодно не бывает. Лед он хуш и холодный, а скрозь себя никогда стужи и не пропущает.
А другой из тристенских озорников задорно попросил:
— Позвольте, дедушка Сила, вас поздравить покупавшись. На водочку бы с вашей милости. А то мы уморились, вам помогавши.
Но мельник даже не поглядел на ерника, его больше занимала ловля.
— Эй вы! У бредня! — закричал он, свернув руку трубой. — Как дела?
— Идет, идет, дедушка, о-о! Пошел, пошо-о-ол!..
— Ну и слава тебе, господи. А что, Владимир Порфирьич, не одолжишь ли ты мне своего меринка? Я только домой на минуточку съезжу переодеться и кое-чем по хозяйству распорядиться — и мигом назад обернусь, к самому улову поспею, к дележке. Без своих-то глаз тристенским мужикам я не больно доверяю. Жуки они. А потом милости прошу тебя с агрономом ко мне пожаловать, чайком побаловаться и малость закусить, чем бог послал.
И вдруг заорал на рыболовов:
— Эй ты! На левой руке! Чего косишь? Чего косишь-то, а? Держи правея-я-я-я!
Ральф
(Из будущей книги «Друзья человека»)
Быть может, что среди харьковчан найдутся пожилые люди, у которых в далекой памяти еще остался, хотя бы по рассказам старожилов, знаменитый и замечательный пес с кличкою Ральф. Был он рыжий кобель породы ирландских сеттеров и, очевидно, хороших кровей. Как он попал к почтовому чиновнику, коллежскому регистратору Балахнину, — вопрос навеки остался неразгаданным и таинственным. Известно было лишь то, что Балахнин приехал в Харьков и поступил на службу уже вместе со своей собакой.
Харьков — город чрезвычайно значительный. Он как бы пуп и центр русской металлургии и каменноугольного дела, но по своим размерам, по великолепию и огромности домов, по аристократическому шику жизни и по блеску парижских костюмов, по обилию безумных развлечений он стоял куда ниже не только столиц, но и таких губернских городов, как Киев и Одесса-мама. Жить в нем тесновато и скучновато, несмотря на университет и театр. Нет ничего мудреного, что слухи о необыкновенной дрессировке почтамтской собаки Ральфа обошли весь Харьков, и оба друга, двуногий и четвероногий, обрели прочную славу, которая, кстати, благополучно влияла на скромную карьеру Балахнина.
Сказать о Ральфе, что он был дрессированной собакой, — это, пожалуй, значило бы то же самое, что назвать гениального композитора — тапером. Хороших маэстро было много, но один из них был Бетховен — таков же был и Ральф в собачьем мире. Он просто и ясно понимал каждое слово, каждый жест и каждое движение хозяина.
В памяти и в понимании Ральфа была, по крайней мере, целая тысяча слов, и повиноваться их значению было для него серьезным долгом и великой радостью.
Обращаясь к собаке, Балахнин никогда не прибегал к обычным, дрессировочным восклицаниям: «вьян иси», «апорт», «тубо», «шерш» и так далее... Нет, он просто говорил с ней ровным, чистым человеческим голосом, как бы обращаясь к другому человеку. Он никогда не кричал на Ральфа и говорил ему неизменно на вы: «Ральф, принесите мне папиросы и спички», — и собака ловко и быстро приносила поочередно портсигар и спичечную коробку. «Ральф, где моя зеленая тетрадка, где мой красный карандаш?» — и Ральф тотчас же являлся с этими вещами.
Давно уже всем известно, что собаки, отличающиеся несравненным обонянием и прекрасным слухом, всегда немного слабы зрением и часто страдают дальтонизмом, но Ральф отлично разбирался в основных цветах: белом, черном, синем, зеленом, желтом и красном. К тому же, находясь при хозяине, он никогда не терял из глаз его лица, поминутно описывая круги. Случалось, что на большом общественном гулянье Балахнин говорил: «Ральф, пойдите и поздоровайтесь с вон той дамой в платье такого-то цвета и со страусовым пером на голове». И тут же Балахнин высоким поднятием руки изображает роскошный плюмаж. Собака немедленно повинуется. Она зигзагообразно пробирается сквозь толпу на свободные места, ловя взорами указанную даму. Порой она оборачивается на хозяина, стараясь узнать по движению его головы и ресниц:
— Верно ли иду? Не ошибаюсь ли?
Оказывается, все обошлось хорошо. Довольный собою, счастливый пес тычет розовым мокрым носом в нежную ручку дамы, не взирая на ее негодование.
Балахнин жил где-то на краю города, нанимая одну комнату и будучи нахлебником у толстой просвирни. Там, в домашнем хозяйстве, Ральф уже давно нес обязанности по доставке провианта. Все мелкие лавки: мясная, рыбная, бакалейная, пивная, монопольная и пр. были знакомы Ральфу, как свое жилище. Стоило Балахнину или Секлетинье Афиногеновне поставить на пол кожаную сумку, в которую защелкивались краткая записка лавочнику, заборная книжка и деньги в бумажке, как уже Ральф начинал радостно волноваться, предвкушая самую важную и любимую прогулку. Тогда ему называли предмет купли и открывали дверь. Тотчас же, завив хвост девятым номером, Ральф выбегал на улицу. Он никогда не ошибался лавками, потому что все они были запечатлены в его памяти обонятельными, вкусовыми чувствами. Так же спокойно и серьезно возвращался он домой, окончив поручение; никто не обижал его. Лавочники ценили в нем деловитую солидную особу, неистовые уличные мальчишки видели в нем славу и гордость квартала. Собаки никогда не вызывали его на драку. У этого милого и умного народа, у собак, есть свои непреложные законы, в числе коих, между прочим, говорится: «Когда человек работает вместе с тобой, считай это за честь и помогай ему, насколько хватит твоих сил, а работающей собаке никогда не мешай».
Рекорд ума и находчивости, поставленный Ральфом, был тем более неожидан и блестящ, что в то время Шерлок Холмс еще не появлялся в свет, а немцы не тренировали злых доберман-пинчеров на ловлю преступников.
Тогда позднею весной, на Пасху, был устроен харьковской губернаторшей в ее парке большой благотворительный вечер в пользу недостаточных студентов, на открытом воздухе, с цыганами и артистами, с лотереями и шампанским. Главной особой, для которой давалось торжество, была кузина губернаторши, важная придворная статс-дама. И вот, когда воздух потемнел и стала падать ночь, статс-дама, закричала жалобным голосом:
— Ах! Мое колье! Ах, мое бриллиантовое колье! Куда оно делось?
Произошла сумятица. Затормошилась полиция. Длинноусый обер-полицмейстер сделал страшное лицо. Взволнованная публика требовала, чтобы все посетители были подвергнуты обыску. Входы и выходы были заперты. Никакие полицейские меры, однако, не помогали. Тогда вызвался почтамтский чиновник Балахнин.
— Позвольте, ваше сиятельство, — сказал он огорченной даме, — позвольте я пущу по следу вора мою собаку, ирландского сеттера Ральфа.
— Ах, пожалуйста, сделайте милость! Ведь колье это — фамильное сокровище нашего рода, подаренное царицей Екатериной Великой моему прапрадеду.
Полиция подтвердила, что собака действительно очень умная и всему городу известна своим примерным поведением. Дала статс-дама обнюхать Ральфу свое манто, свое платье, руки и перчатки. Начальство отрядило на помощь Ральфу двух сыщиков, и они пошли вчетвером.
Ральф сразу понял, что от него ждут... Сначала нырнул в узкий забытый лаз на краю сада, а потом повел и повел, ни разу не сбившись со следа, пока не привел в гостиницу Коняхина, где собралось всяческое «ракло». И войдя в трактир, Ральф прямо остановился перед столом, где бражничал известный всему Харькову Митька Легунов, опустившийся дворянский сын, скандалист, мошенник и пройдоха. Сыщик его цап: «Где колье?» — Не стал и отлынивать. Сразу вытащил из-за пазухи. «Эту вещицу, — говорит, — я на улице нашел и только что собрался объявить о ней... в участке».
Статс-дама со слезами на глазах горячо благодарила Балахнина. Предлагала за труды хорошее вознаграждение, но Балахнин вежливо отказался: «Это не я сделал, а мой друг Ральф. Дайте ему из вашей милой ручки кусок сахара. Он очень доволен останется».
Тут и конец об этой необыкновенной собаке. Надо прибавить лишь одно. Знатная дама все-таки прислала Балахнину из Петербурга золотой жетон с надписью: «Я Ральф — друг людей».
Многие люди, знавшие или только видевшие знаменитого харьковского пса, говорили: «Жаль только, что он лишен дара речи». Но кто знает, был ли бы счастлив говорящий Ральф...
