УТЕХА МУЖЧИН

Георгий Семенов 

 Ни тьмы на земле, ни света. Одно лишь предчувствие близкой зари, которая далеким своим отсветом чуть приподняла над гребнем леса восточный край неба, пропитав его влажной и холодной серостью, — час, когда спят еще люди, не ведая в своих снах, что жизнь уже проснулась на земле.

утеха мужчинПод ногами хрустит натянутый за ночь ледок, и хруст шагов грохотом катится по мерзлой весенней земле. В стреляющем этом грохоте гибнут звуки журчащей в затопленных кустах полой воды, гулькающие подо льдом, тихие звоны текучей вешней влаги. Все молчит, все убито грохотом твоих шагов, словно мертвая земля, скованная тьмой и ночным морозцем... И один лишь ты, ломая тишину, торопишься, подгоняемый страстью, к дальнему углу разлива, веря и не веря в близкий уже рассвет.

То ли глаза привыкли уже к сумеречной тьме, то ли земля в своем вращении приблизила тебя и все, что вокруг тебя: долину, реки, лес, затопленные деревья и кусты, — к той границе дня и ночи, в преддверии которой находишься ты, но теперь уже отчетливо виднеются груды деревьев и плоскости разливов, глазу стало привольней, все словно бы раздвинулось вокруг, и небо стало прозрачнее, четко обозначив тьму далекого леса. Но все это где-то там, далеко еще от тебя, а ты в ночи, и нет еще света на земле.
Но замри, и ты услышишь в это предзоревое, ночное мгновение, как играют в темном небе в брачных своих полетах печальные чибисы над лугами, как в шумном и стремительном потоке, посвистывая крыльями, пройдут в гулкой тишине неба стайки кряковых уток, как закричит дикая утка, услышав в небе страстное «шварканье» селезня, и летающий крик ее будет то удаляться и умолкать, то снова радостно плыть над тобой, чередуясь с шипящим звоном селезневого голоса... Пронесется чирок, огласив округу грустными и словно бы растворяющимися в небе, в тишине ночи тихими посвистами.
Звуки ли голосов похожи на гульканье и журчание вешней воды или бег воды похож на голоса сумеречных птиц? И так просторно вокруг от этих звуков, так хорошо чувствуются огромность мира, все его расстояния! Медленный и бесповоротный ход времени от тьмы к свету. И ты, стоящий с ружьем и подсадной уткой, тоже плывешь недвижимо к рассвету, к радостям близкой уже зари, к восторгам своей охотничьей страсти. Тайная, сокрытая от людей жизнь звенит своими голосами в светлеющем небе, а ты, один из немногих, кто не спит в этот час, тоже звучишь гулким своим сердцем, тоже наполняешь мир своей страстью, ты — старший сын природы... Или младший ее сын, познавший разумом своим и чувством величие и красоту жизни.
Не верьте тем, кто просыпается слишком поздно! Они видят только себя и себе подобных. Все утихает при солнечном свете, словно бы и не было ничего. Мертва и пустынна округа — ни диких уток, ни тетеревов, одни только чибисы вьются над мокрыми, оттаявшими под солнцем лугами. Проспав все на свете, люди склонны думать, что охотники давным-давно уже перестреляли всех уток, тетеревов и глухарей. В наивном своем заблуждении они упорно доказывают вредность охоты, уверяя всех, что дичи совсем не стало теперь и пора закрывать охоту, запретить радость людям, которые древней страстью своей прогоняют сон, чтобы на просторах мокрой, весенней земли приобщиться к великому таинству жизни, почувствовать себя братом всего живого на земле и властелином, изведать восторги исконной утехи мужчин — охоты.
Не надо, конечно, думать, как это делают некоторые, защищая якобы охотников от нападок, что человек с двустволкой — безобидный и влюбленный без памяти во все живое, этакий мечтательный созерцатель природы, который и ружье-то носит за плечами чуть ли не без патронов. Нет, конечно! Хороший выстрел для охотника и иссиня-черный, краснобровый косач, которого он поднимает после выстрела, — награда за долгое терпение и надежду на удачу, за то бескорыстие, с каким отправляется истинный охотник в далекое свое путешествие за мечтой. Бесценная награда! Ни за какие деньги не продаст охотник свою добычу. И чужого, не им самим добытого, тоже не возьмет — даже даром. В этом и бескорыстие охотника! Потому только и можно сказать, что не мясо ему нужно, а свой, привезенный из далекого далека, добытый собственным умением, смекалкой и удачей, самый красивый из всех тетеревов, самый хитрый и самый большой бровястый петух.
На них охотятся весной из шалаша на току среди поля, окруженного лесами. Но есть охотники, умеющие и скрадывать тетеревов. В отличие от токующего глухаря, тетерев, как известно, все слышит во время своей песни, и подойти к нему нелегко. На токующих тетеревов с подхода можно охотиться только в перелесках с полянками.
Я сидел однажды на лесном бережку реки с подсадной уткой и, когда стало светать, убил селезня, подлетевшего в утренних сумерках. Опускаясь к утке на воду, он, как с горки, скатился по воздуху, выпустив оранжевые лапы, а потом проскользнул по воде, рассекая ее коричневой своей грудью, и замер, прислушиваясь и приглядываясь. А после выстрела сзади меня в мглистом еще, заиндевелом лесу затосковал вдруг одинокий тетерев, забормотал так громко и так близко, что слышны мне были какие-то свистящие, поющие нотки в гортанном его и гулко бубнящем голосе. Казалось, он выманивал меня из шалаша. И я, забыв об утке, вылез из хлипкого своего шалашика и, пригибаясь, подкрался к большому кусту можжевельника. Тетерев был где-то рядом и, видимо, токовал по лесной дороге, за ее поворотом, за мелкими березками с еловым подлеском, до которых было шагов семьдесят всего. Я не видел его, но внутренним своим взором представлял себе эту промерзшую за ночь, заиндевелую, седую и давно не езженную дорогу, на которой-ходил, чертя крыльями по земле, черный, набычившийся, распустивший свою шею, налив красные свои брови, сильный и смелый в своей страсти тетерев. Бубнящее его пение, гулко отдававшееся в промерзшей земле, прерывалось вдруг какими-то каркающими воинственными вскриками. Он издавал свое громкое и полное злобы к воображаемым врагам, гневное и шипящее чуфырканье, он подпрыгивал в кипящей ненависти к врагам, хлопал сильными крыльями, топтал землю, оглушая тихий на рассвете лес своей прерывистой песней.
Я сидел на корточках за густым можжевельником и, слушая его песни, его пронзительно шипящее чуфырканье, хлопанье крыльев, чувствовал сам себя тетеревом, которого вызывают на бой, и, не в силах терпеть, поднатужился, набрав в легкие воздуха, и чуфыркнул ему в ответ с таким напряжением и с такой страстью, с таким вибрирующим шипящим гулом в конце, что сам поразился сходству. Тетерев откликнулся тут же рассерженным шипением и, забубнив еще азартнее, стал вскрикивать каркающе, а я, словно бы превратившись в петуха, смело отвечал ему и при этом хлопал перчатками по голенищу резинового сапога. Я забыл обо всем на свете, забыл о своей подсадной утке и, признаться, впервые забыл о ружье или, вернее, о том, зачем оно мне нужно...
Соревнование наше в гневе и брани длилось довольно долго, и мне стало казаться, что, если бы я мог летать, я первый бы подлетел к нему и кинулся в драку — так яростно и так прочувственно вошел я в роль токующего петуха... Но первым вылетел он и закрыл своей чернотой розовый рассвет.
Я поднялся, вскинул ружье и выстрелил в эту надвигающуюся черноту, но с удивлением увидел, что промахнулся, а тетерев, пролетая надо мной, тоже, как мне показалось, удивленно и неторопливо махал крыльями и даже спланировал, проскользив на распростертых крыльях. Я опять выстрелил, уверенный, что на этот раз не промахнусь. Но в момент выстрела знал, что опять промахнулся. Тетерев, разбудивший во мне драчливого петуха, помахал мне своими кургузыми крыльями и скрылся за лесом.
У меня было много промахов на разных охотах, но этот, пожалуй, единственный, о котором я никогда не жалею, хотя в тот момент, когда я промазал в планирующего и удивленного тетерева, я был в отчаянии, готов был швырнуть свое ружье и даже, кажется, вскрикнул от обиды, что упустил черныша...
А вечерние зори! Серые поляны с хлюпающей под ногами мягкой, разжиженной травянистой землей, темный закат, кисея толкунчиков перед глазами, предвещающая хорошую погоду, отдаленный дублет, потом опять выстрел... Начало тяги вальдшнепов...
Почему-то всегда, сколько я помню, сначала я слышал выстрелы, далекие или близкие, а уж потом слышал с колотящимся сердцем и видел подлетающего ко мне, на мою поляну, к моей березке вальдшнепа. Первый вальдшнеп! Мне чудилось всегда, что этот первый вальдшнеп, плутая по лесу, нарываясь на других охотников, искал не самку в лесных зарослях, а меня... И всегда находил. Хотя далеко не всегда обрывал я выстрелом его свистки и упругое, непередаваемое в звуках и ни с чем не сравнимое, утробное какое-то, тихое покряхтывание...
Эта охота — самая доступная из всех других охот, и любителей постоять на вечерней тяге вальдшнепов у нас много. Оттого и выстрелы слышны наперед вальдшнепиных свистков.
Другое дело глухариный ток!
Но сколько бы я ни ходил весной за глухарями, удачи не было у меня.
Но я до сих пор еще верю (хотя и немного осталось древних птиц в обозримых моих угодьях), что наступит однажды весна и будет весенняя ночь в лесной глуши, а когда на востоке займется зорька, я услышу первого своего глухаря, который будет петь для меня одного...
Я верю в удачу.