Качиони Сергей Спиридонович
Само по себе такое явление выглядит странным, ибо, казалось бы, браконьерству обязательно должна сопутствовать и даже предшествовать известная «воля», притом воля «злая» — по терминологии юристов и законников. Однако, вряд ли можно рассчитывать описанием его удивить тех, кто давно уже привык ничему не удивляться, и чьим девизом силою вещей стало знаменитое римское «Nihil admirari!..» (Ничему не удивляться. — лат.)
Вот почему нисколько не претендуя на сенсацию, я приступаю к описанию этого браконьерства поневоле лишь для того, чтобы с надлежащей эпической простотой записать в современную охотничью летопись все то, «чему свидетелем Господь меня поставил». Впрочем — даже не свидетелем, а активнейшим участником и преступником, потому что таким браконьером поневоле, браконьером злостным и хроническим, охотившимся с редкой регулярностью ежедневно в продолжение с лишком пяти недель, был я, пишущий теперь эти строки! Но, прошу вас, — подождите!
Подождите метать громы и молнии, подождите осуждать и язвительно улыбаться, опустите руки, поднятые, чтобы побить и забросать преступника ветхозаветными камнями. Выслушайте сначала «последнее слово подсудимого»:
— В первый же день приезда своего в Сельскую Мазу (в Макарьевском уезде Нижегородской губернии) я узнал от местных «предержащих», что «его высокоблагородие» — понимай: исправник — живет в Лыскове, на той стороне Волги, за 12 верст, но что «его благородие» — понимай: урядник — наведывается в село частенько, и как раз завтра его ждут.
Пришло завтра, состоялось свидание мое с урядником, и вечером, уезжая, он повез с собой мое прошение о выдаче охотничьего свидетельства с приложением «установленного трехрублевого сбора» и маленького, но вполне приличного pour boir (вознаграждение, буквально — чаевые — фр.) за сию услугу и свои хлопоты.
Урядник уверял, что свидетельство будет доставлено им же в следующий очередной приезд, деньков приблизительно через пяток.
— И прекрасно! Но имейте в виду, что с этого момента я считаю себя как бы уже взявшим билет и немедленно же приступаю к охоте.
— Сделайте одолжение! Деньги вами уплачены, — чего же стесняться. Стреляйте себе на здоровье. В моем участке никто вас не остановит.
Урядник уехал. В тот же день я уже бродил по новым для меня угодьям.
Назначенный семипалым представителем власти (трех пальцев у него не хватало: отморозил) срок пришел и прошел, но билета я не получил. Спустя дней десять сталкиваюсь с урядником на проезжей дороге и спрашиваю:
— Ну, что же мое свидетельство?
— А я ваше прошение передал господину приставу. Самому-то не пришлось быть в Лыскове, а уж пристав со своей справкой о вас и направит ходатайство... его высокоблагородию.
Я невольно улыбнулся:
— Что за «ходатайство»! О чем тут особенно «ходатайствовать»? Ведь, прошение это — простая форма. И потом — о какой это справке пристава вы говорите?
— А насчет поведения вашего и... вообще. Как же можно без справки! Дело ружейное... политическое дело.
Тон урядника был таинственно-внушительным.
Тут я не выдержал и расхохотался на всю дорогу так, что даже конь, на котором он сидел, попятился в сторону. Урядник смотрел на меня с явным неодобрением.
— Слушайте, — справился я наконец с одолевавшим меня смехом, — ведь дело-то выходит неладное: билета нет, а я охочусь все время, стало быть, охочусь незаконно.
— Это — с полным нашим удовольствием. Препон чинить не станем... А билетик я вам привезу, как только получу от господина пристава.
Мы расстались, и все пошло по-прежнему: билета не везли, а я охотился без него, стараясь, впрочем, не забираться в соседний стан. Ощущение было какое-то неловкое. Чувствовалось, что любой встреченный случайно лесник или полевой сторож может потребовать предъявление билета и, не получив его, — устроить историю.
Дальнейшие события разыгрались совершенно неожиданным образом.
Как-то, уже в двадцатых числах июля, возвращаюсь около трех часов дня домой с парой — увы! столь редких в Мазе — тетеревей и еще издали вижу у подъезда нашего казанскую плетенку, на козлах которой восседает возница в полицейской форме. Удивляюсь и спрашиваю:
— Кто это приехал?
В ответ звучит:
— Господин пристав.
Действительно — в крошечном деревенском зальце расхаживает высокий полициант и курит толстейшую самокрутку, а за столом умирает от скуки и сквернейшего табака гостя жена, со страдальческим выражением лица занимающая неожиданного посетителя. Возвращение мое было приветствовано ею с редким воодушевлением, можно сказать, — с энтузиазмом.
— А тебя давно уже ждут! Вот...
За сим последовали взаимные представления.
Жена испарилась в мгновенье ока, а на мое любопытство:
— Чему обязан честью? — последовал быстрый ответ:
— На предмет некоторого объяснения по поводу ходатайства вашего о выдаче свидетельства на право производства охоты.
Не речь, а прямо «отношение». Только что без нумера исходящего. И опять — «ходатайство»!
Из последовавшей затем «переписки», — иначе никак не назовешь этого канцелярского стиля беседы, — выяснилось, что исправник не решается выдать мне билет на право охоты.
Причинами столь же законного, сколь и мудрого, решения этого оказалось, во-первых, то, что он меня лично не знает, во-вторых, что он не имеет никаких доказательств моей несудимости за нарушение лесного устава, в-третьих, что ему совершенно неизвестна степень моей благонадежности, и, в-четвертых, что я живу постоянно в Петербурге и поэтому от петербургского именно исправника и должен истребовать охотничий билет!
Несмотря на всю опереточность, — чтобы не сказать более, — этих оснований, я все же попробовал было возражать и доказывал обязанность исправника выдать билет, а свое право получить его — всеми аргументами, от ссылок на действующие законы до элементарной логики включительно. Все было напрасно! «Легче верблюду пролезть в игольное ушко»...
Наконец, спустив уже три пота и чувствуя горечь во рту от длинного спора и какую-то мглу в мозгах от «исходящих» невозмутимого своего собеседника, я убедился в полной неосуществимости своего предприятия: доказать становому приставу, что белое — бело. И тогда обратился к практической стороне вопроса:
— Хорошо. Но послушайте: я приехал сюда специально на охоту и не охотиться не могу. Раз вы заведомо лишаете меня возможности стрелять на законном основании, я буду браконьерничать и охотиться без свидетельства!
К удивлению своему, по этому пункту я не встретил возражений.
На такой «компромисс» охотно пошли и даже обрадовались ему, как естественному выходу из создавшегося затруднения.
— И прекрасно! И превосходно! Это, как говорится, — и овцы целы, и волки сыты! Очень хорошо. Засим — имею честь кланяться. Супруге — мое нижайшее!
— Благодарю вас... До свидания.
Звон колокольчиков — и гость благополучно отбыл.
А я... я спрятал возвращенный мне обратно «законом установленный трехрублевый сбор», плотно пообедал и отправился на охоту... виноват: отправился браконьерствовать.
Но, господа, браконьером я стал поневоле, по одобрению, наущению и даже принуждению тех, для кого самое слово это — «браконьер» должно быть тем же, чем для гончей — след зверя, для ворона — запах падали.
Я кончил, господа! И, смиренно склонив голову, жду строгого, но справедливого суда.
(Печатается по изданию: «Охотничий вестник». 1913 г. № 11. С. 179—180.)
