Фокин Николай Николаевич
Выстрел поколебал воздух, ружье тяжко ахнуло и, неудачно вскинутое, ушибло плечо. Быстрый полет проносившейся над лодкой кряквы прервался мгновенно. Срезанная зарядом, нелепо распластавшись в воздухе, птица по наклонной линии упала, врезалась с размаха в воду среди редких и невысоких зарослей камыша.
Всплеск, фонтан сверкнувших брызг — и утка исчезла; только расходившиеся на зеркальной воде концентрические круги указывали место ее падения.
— Нырнула, — сказал Василий.
— Следи где появится, — ответил я, откидывая стволы и закладывая новый патрон взамен пустой, дымящейся гильзы. — Теперь тихо, увидим...
Заинтересованный падением утки, мой пойнтер Нерон степенно стоял в лодке и, тихо помахивая хвостом, смотрел в камыши.
Василий встал на кормовую скамейку, чтобы расширить свой кругозор.
Шесть глаз искали «ее». А сверху ослепительно-яркое солнце калило потоками жгучих лучей сверкающую как расплавленный металл воду обширной заводи, точно заснувшие над водою камыши, лодку и наши головы.
— Смотрите правее, к берегу, — тихо сказал Василий.
Но еще раньше, чем он это сказал, я увидел плывущую среди камышей утку, т. е. не утку, а две расходившиеся струйки воды, отмечающие ее путь. Сомнений не было, это была «она». Нырнув и пройдя под водою несколько сажен, кряква плыла теперь воровским способом, едва выставив из воды клюв. Малейшая рябь поверхности заводи скрыла бы ее без следа, но спокойная как стекло вода выдавала хорошо знакомые нам — мне и Василию — приемы хитрой птицы.
Не теряя ни мгновения, я поднял ружье. Дробь так и впилась в воду, и дальше, и ближе того места, где плыла утка, будто кто гигантским бичом стегнул по воде; отголоски выстрела загрохотали вдали. Нерон не вытерпел: поставил лапы на борт и качнул лодку.
— Куш! — с досадой воскликнул я, видя, что выстрел не достиг цели — утка нырнула раньше, чем дробь коснулась воды. Василий изо всех сил гнал лодку к месту, где за секунду перед тем была кряква, чтобы не дать подранку уйти от нас слишком далеко.
— Она держала голову в ту сторону, значит вынырнет там, — указал он направление веслом.
Опять ожидание. Но вот — всплеск шагах в шестидесяти от лодки. Будто рыба сыграла, но это наша утка вынырнула и тотчас же скрылась под водою снова.
— Греби к берегу; я буду смотреть...
С ружьем наготове стою в носу быстро подающейся вперед легкой небольшой лодки. Деревянные уключины просмолены, весла передвигаются в них легко и бесшумно, а плоское дно позволяет пробираться по самым мелким местам.
Опять всплеск-нырок среди редких на поверхности воды, но густых под водою водорослей. Снова погоня. Но птица утомлена, чаще появляется на поверхности, да и проросшая, будто затканная травами, вода тормозит ее движение. Вот среди кувшинок легкие круги пошли по воде; дрогнул, зашевелился большой, круглый, лежащий на воде лист, приподнялся... Утка под ним. Выстрел, мы подъезжаем и поднимаем в лодку добитую добычу. Нерон, как и всегда, выпуча от наслаждения глаза, обнюхивает трофей, одобрительно виляет хвостом и, успокоившись, садится опять среди лодки.
— Ну, будь ветерок, не взять бы нам этой утки, — с видом знатока решает Василий. — Ведь как таится!.. О воду пазнула (ударил) как, думаешь — разбилась совсем, а она жива и сейчас же пошла наутек...
Мы отдыхаем, лениво переговариваясь. Закуривая, я угощаю папиросой парня Василия, еще не научившегося как следует курить и лишь балующегося, по его словам, табаком только на праздниках. Он — безусловно охотник в душе, быть со мной на охоте для него тот же праздник, а потому и курение разрешено.
Охота наша пока идет неудачно и вяло. В этот исключительный год даже здесь, в утином эльдорадо, в лучшее время, когда вся утиная молодь давно уже поднялась на крыло, при наличности громадного количества водоплавающей дичи, трофеи наши пока ничтожны: ездим с утра и уже скоро полдень, а взяли всего около дюжины уток, собирая их на огромном пространстве по одной. Жалкая, смешная цифра в сравнении с тем, что обычно добывается нами здесь.
Лето прямо выдающееся и злое для сельского хозяина. Весь май и начало июня ведро и сушь, потом — потоп.
Упорные, почти беспрерывные дожди налили небывалое количество воды. Реки разлились, озера переполнились и даже лесные незначительные речонки и ручьи, превращавшиеся обычно, летом, в «куриный брод», теперь были многоводны и глубоки. Затонули все низины, приозерные и речные луга, лывы, болота. Вода разлилась шире, чем в дни весеннего половодья и держалась упорно, так как ей некуда было уходить при переполнении всех бассейнов. Смежные с речками покосы превратились в широкие плесы и заводи, трава утонула, а скошенная была унесена водою. Рожь сгнила на корне и проросла спорыньею; земство зашевелилось, предвидя бедствие, и заговорило об организации долгосрочной продовольственной ссуды.
Благодаря высокой воде, утиная детвора уцелела от избиения и выдавливания собаками; уток было не меньше обычного, но увеличившаяся до поразительных размеров площадь воды как бы поглотила их. Утки рассеялись по бесчисленным затопленным болотным трущобам, где при обилии корма жилось им очень привольно и куда невозможно было проникнуть ни человеку, ни собаке.
Но далеко не вся дичь благодушествовала, как утки. Сумбур в природе не мог не отразиться самым пагубным образом на выводе болотной и лесной птицы. Сначала засуха, убийственная для птенцов, потом сверху и снизу вода сделали то, что выводки в болотах почти все пропали, а на суходолах сохранились в количестве меньше половины обычного. Холостые старки встречались часто, как никогда. Выжитые водою из своих любимых уголков бекасы вылетали в лесу, а рыба бродяжничала в лугах и болотах. Наводнение изменило характер здешних, хорошо мне знакомых, идеальных болотных угодий, и дичь перебралась в новые, часто совершенно неподходящие для нее места. Так погорельцы ютятся где попало после бедствия.
— Утка нынче живет в лесу и куда только ни забралась по воде! — сказал мне Василий, когда я приехал к нему в деревню, в которой из года в год снимал для остановок на охоте нежилой дом-особняк. — На озере и реках уток теперь самая малость!..
Конечно, я не мог не знать, что воды в здешней болотной низине с ее многочисленными зарастающими, почти лишенными течения ручьями и речками очень много, но действительность превзошла мои ожидания. Природа наглядно подчеркивала губительные силы свои и как бы хотела доказать, что значат усилия хотя бы сотни охотников — ярых истребителей дичи в сравнении с тем стихийным бедствием, картина которого стояла теперь у меня перед глазами. Какому учету могли поддаться тысячи погибших выводков, когда места их гнездовий на много верст были покрыты водою так, что по смежным с Андозерским озером моховым болотам-ягодникам среди деревьев можно было ехать на лодке.
— Теперь у нас заблудиться можно, — справедливо заметил Васи-лий, — где река, где озеро, где покосы — ничего не видать, один разлив!..
И точно: сверкающая под лучами солнца гладь воды широко раскинулась по направлению к озеру и, сливаясь с ним, уходила вдаль, пока хватало глаз. Кое-где возле воды синели леса, высились холмы и пригорки; острова, вдающиеся в воду возвышенные косы и мысы сливались на водном просторе с неясными очертаниями далеких берегов.
Мы стояли близ берега-леса на залитом водою обширном травянистом болоте. Жерди прошлогодних стогов, ближе к лесу, торчали из воды; затопленные кусты и сосны-карлики отмечали начало морошечника-желтяка, дивного уголка для стрельбы белых куропаток, тоже теперь сплошь покрытого водою. Высокая куга и осока нынче чуть показывали свои вершинки из воды, и даже могучий в этих местах камыш был жалок, скрытый водою. Как-то печально, безжизненно и мертво было вокруг. Совсем не то, что раньше. Одни неугомонные крачки с унылым скрипучим криком проносились иногда над лодкой, описывали круги, опускались к воде и вновь взлетали, гоняясь одна за другой, или неподвижно, трепеща крыльями, точно висели в воздухе, да издали доносился мелодичный свист кроншнепа...
— Поедем чай пить, — решил я, изнемогая от жары.
— А куда именно? — спросил Василий.
— Да по реке, на первый островок...
Василий взялся за весла, и лодка двинулась через затопленные заросли и кусты, более выдающиеся ветви которых, расступаясь перед натиском и силой, покорно склонялись к воде, шурша и слабо постукивая по дну лодки. Высокая и густая трава, выступающая из воды только вершинками, примятая нами, зеленой чертою отмечала пройденный лодкой путь.
Мы ехали по болотистым лугам и травянистым трясинам, среди которых кривуляла речка. Но теперь вода сравняла бесчисленные заводи, плесы и зигзаги речки, кочки ее берегов, провалы-окна болот, называемые здесь «курганами», заросли тальника, ютящегося на грязовых отмелях зыбунов — одна ровная поверхность воды расстилалась перед нами, и этот открытый и чистый простор не давал надежного пристанища и прикрытия уткам. Завидя издали лодку, утки снимались и, покружившись, улетали куда-то, постепенно исчезая в вибрирующем, струящемся горячем воздухе на фоне яркого, голубого, точно раскаленного солнцем небосвода, купол которого, подернутый сверкающей дымкою зноя, низко вдали навис над водою, берегом и лесом.
Речка, вверх по которой мы поднимались, придерживаясь ее русла, берет начало в ключах болота, версты за четыре от озера, в которое она впадает. Течения почти не замечается в ней, она полна ям и перекатов, местами проросла сплошь водяными растениями, местами разветвляется на несколько ручейков, затем вновь сливается, чтобы опять разлиться бассейном, похожим на небольшое озерцо с явно обозначенным в нем входом и выходом ее русла. Прихотливые извилины, разливы и перекаты речки, в сухое лето, когда обсыхают прибрежные болота, очень затрудняют езду по ней: лодка застревает на вязких отмелях, заросших болотными и водяными злаками, «садится» на кочки, чуть покрытые водою, путается в тесно сросшихся кустарниках, в изобилии покрывающих близко сошедшиеся илистые берега. А потом опять берега расходятся и речка серебрится, глубокая и чистая, хрустально прозрачная, окаймленная зеленой грядой камыша, куги и осоки. Водяные тюльпаны и лилии цветут на ней, плещутся в изобилии населяющие ее язи. Миром и тишиною веет здесь, вдали от людей; раздолье тут охотнику. И чем меньше воды в болотах, тем больше встречается на речке уток различных пород.
Ближе к озеру, широко по обеим сторонам речки раскинулось травянистое болото, переходящее местами в более сухое, моховое, покрытое соснами-карликами. Иногда эти низкорослые, уродливые сосенки постепенно сливаются с более крупным лесом, мысом подходящим к ним, но в большинстве они окружены все тем же неизменным травяником и выделяются на нем островками, как оазисы среди пустыни. Здесь целая серия таких болот-островков, с едва заметным повышением почвы в них, теперь же непомерно высоко поднявшаяся вода затопила и сосенки, и травы и сравняла их в один разлив.
Дальше от озера лента параллельных речке луговых болот с их ярко-зеленою травою летом и пожелтевшей, сухою, шелестящей при ветре — осенью, — становится заметно у?же и у?же. Здесь ближе к реке подходит суходол и теснит болото, а встречающиеся среди болот островки высоко выдаются над морем травы и, в большинстве, покрыты чернолесьем. Еще дальше, вверх по реке, трава болот редеет, болота становятся суше, их настойчивее затягивает мох, в них много кочек, и по ним, в отличие от приозерных болот, можно уже ходить. В сухие годы, когда всякая птица держится ближе к воде, именно в этих болотах, у реки поросших осокою и мягким хвощом, а ближе к суходолу — кочковатых, с зарослями гонобобеля, кустарниками, чахлыми миниатюрными березками и проч., бывает превосходная охота на разнообразнейшую дичь. С суходола и островков заходит сюда лесная птица, жирует болотная дичь, а с ямок с водою, среди болотных трав и с заводей реки поднимаются утки. Сколько удачных полей сделано мною здесь, как быстро переполнялся ягдташ, и обилие дичи заставляло спешить к лодке для подкрепления опустошенного усиленной стрельбою патронташа.
Теперь же все эти островки всплыли и особняками стояли среди воды.
Первый островок, к которому мы подъезжали, издали виднелся на фоне разлива, круто, как холм, выдаваясь из воды. Всего одна корявая большая береза виднелась на нем. Чахлый кустарник опушил более отлогий берег островка, теснясь к воде, купая в ней свои корни. Выше было немало кустов малины и смородины, краснел иван-чай, а вокруг черневших пней когда-то красовавшихся здесь крупных сосен густо покрывал землю своею плотною зарослью гонобобель.
Едва нос лодки коснулся прибрежных кустов и зашуршал в них, как с островка, из травы, с криком поднялась кряква, шагах в сорока от нас. Появление ее было так неожиданно, что я не успел схватить ружье. Но вслед за первой сейчас же захлопали крыльями на подъеме сразу три утки. Я ударил дуплетом и свалил пару. Звук выстрелов гулко разнесся по воде и вызвал эффект необычайный: более десятка крякв снялось с острова в разных направлениях от нас. Ожил пустынный и тихий клочок земли и изумил дружным и шумным взлетом стайки крупных птиц. Вот где нежились, греясь на полуденном солнце, утки. Вода затопила все облюбованные ими кочки болота, и они выискали себе новое пристанище на совершенно сухом островке.
Я велел порывающемуся вперед Нерону идти у ноги и с ружьем в руках вышел из лодки, ожидая, что на острове есть еще утки. Ожидание тотчас же оправдалось: снова захлопала крыльями тяжеловесная крякуша и с отвисшим задом поднялась над травою. Ловлю ее на мушку, как сидячую, и нажимаю на спуск: рухнула назад в траву как мешок. Стрельба идеально легкая, с поводком, в открытом месте, по медленно, тяжело поднимающейся невдалеке птице. Островок маленький — ширина его не превышает пятидесяти шагов. Стоя на середине островка, со своего возвышенного пункта гляжу на другую сторону и вижу: среди затопленных кустов, у берега отплывает выводок — штук пять крякв. Птицы удирают водою. Ударил по двум плывущим рядом — свернулись обе. Остальные рванулись на крыло. Бью левым стволом отставшую; упала и забилась на воде. Эта не уйдет: подранок ныряет моментально, а раз упавшая утка хлещет крыльями по воде, ей одна дорога — в ягдташ.
Торопливо вложив патроны, делаю два-три шага вперед. Взлет сбоку, шагах в двадцати: кряква. «Вот где я накрыл вас, голубушки!» — мелькает мысль.
С захватывающим, острым чувством наслаждения веду стволами вскинутого к плечу ружья вслед отлетающей утке. Вся жизнь перешла в зрение — вижу только птицу и мушку, «сажу» на мушку птицу и спускаю курок. Раз! — комом свернулась кряква и звонко шлепнулась в воду.
Но это еще не все, сейчас опять придется стрелять: шагах в восьми вижу Нерона на стойке среди гонобобеля, вблизи воды. Мгновенно оба ствола ружья приведены в боевую готовность. Не спеша иду к собаке. Слышу шелест, хлопанье крыльев, и пред глазами точно висит в воздухе с усилием отделившаяся от земли крупная утка. Удар — упала, и тоже в воду. А Нерон уже опять на следу, повел и, вытянувшись, окаменел с горящими от страсти глазами, в двух шагах от кустов смородины. Иду прямо на кусты. Вижу как шевелится трава от бегущей в ней птицы. В пяти шагах, на краю воды — шумный подъем. Стреляю в каком-то упоении, но с полной выдержкой и самообладанием, и еще одна кряква, вздымая брызги, мертвою падает в воду.
Чудное место! В какие-нибудь три-четыре минуты оно поразительно меняет итог продолжительной охоты и настроение самого охотника.
Утомления как не бывало. Желание отдохнуть забыто. Ярко разгоревшаяся ненасытная страсть влечет и манит на другие острова. Впереди предвидится «большая стрельба», и мы все трое, слившись в одном порыве, без слов и объяснений понимаем друг друга.
— Давно нам надо было ехать по островам! — радостно восклицает Василий, торопливо сбрасывая, сидя на берегу, ту принадлежность костюма, без которой сильной половине рода человеческого невозможно жить в цивилизованной стране, но лезть в воду много удобнее.
С веслом в руке, булькая по воде ногами, находчивый парень идет в затонувшие кусты доставать убитых уток.
— Сюда на лодке не продерешься, — поясняет он, — а так я живым манером, чтобы время не терять: и без того утро у нас почти что даром пропало!..
Нерон с увлечением облизывает мертвую крякву, пользуясь тем, что я не обращаю на его проделки внимания.
Богатырского сложения, неутомимый, страстный, с превосходным чутьем и осмысленным поиском, анонсирующий Нерон артистически знает свое дело, но дичи не подает, что я никогда не ставил ему в вину. К воде он питает если не отвращение, то страх несомненный, потому что не умеет плавать. Это очень странно, но факт. Обыкновенно собаки плавают как пробка, но Нерон не может продержаться на воде и двух минут. Если он случайно или в порыве страсти попадал в воду на глубине, то мне всегда приходилось протягивать ему руку помощи.
Напрасно я пытался обучить его плаванию, для чего, купаясь, затаскивал в воду и отпускал: пес как-то сразу лишался сил и начинал тонуть.
В воде по отмелям он бродит охотно, в вязких болотах, среди свертывающихся, подвижных кочек и режущей, колючей травы работает целыми днями, но ужасный испуг читается в его глазах, когда он теряет под собою дно. Беспомощно и нелепо бьет он передними лапами по воде, а зад как гиря увлекает его вниз и положение пловца-горемыки самое ненормальное — каким-то торчком. Бедняга окунается с головою, фыркает и пытается делать броски, после которых вода снова смыкается над ним.
Однажды, сорвавшись с борта лодки, куда его занесло желание обнюхать упавшую рядом с лодкой утку, Нерон несколько раз так глубоко опускался ко дну, что испугал меня и Василия. Мы поспешили выловить его за ошейник во избежание неминуемой катастрофы.
Но все эти неприятности скоро забывались Нерошкой и он неизменно с восторгом прыгал в лодку и искрящимися от наслаждения глазами следил за падением уток. Он понимал и соображал больше, чем это можно было допустить и «знал» охоту: промахи изумляли его, он взвизгивал от огорчения, если утка продолжала отлетать после выстрела, и одобрительно постукивал хвостом после падения птицы.
Теперь же, на островке, после столь удачного расстрела уток, он благодушествовал, облизывая крякву и даже поварчивал от удовольствия.
— Тубо! Как не стыдно?!
Моментально он сконфузился и отошел в сторону.
По залитому болоту мы поехали саженей за сто, на другой, соседний островок, возле которого, со стороны берега-суходола, среди водяной, проросшей травами глади чахлые, низкорослые березки как вехи торчали из воды.
Островок близко подходил к реке, протянувшись к ней удлиненным мысом-косою. Низменные, кочковатые берега его были залиты, кусты и деревья всплыли, затрудняя доступ к нему. Под дыханием невесть откуда взявшегося нежного ветерка трепетали и шелестели листья осин, берез, ольх и рябин, молодая чаща которых покрывала остров. Обычные в здешних местах гонобобель, синеющий крупными сочными ягодами, иван-чай и разные высокие травы образовали плотный подсед, среди которого виднелись и более открытые площадки возле полусгнивших могучих пней, заросшие костяникой и брусникой. Весь островок не превышал четверти десятины и зеленел как оазис на фоне широкого разлива воды.
Выпущенный на островок Нерон сразу насторожился: добродушный, присущий ему вид шалопая как по волшебству покинул его. Что-то совершенно неуловимое для нас с Василием приковало к себе его внимание, завладело всецело им. Высоко подняв голову, как бы фильтруя воздух чутьем, он сосредоточенно втягивал в себя струйки встречного ветерка, доносящие резкий и пряный для него запах дичи. Скосив на мгновение в мою сторону глаза и убедившись, что я стою за ним с ружьем наготове, Нерон, крадучись, точно пригнувшись к земле, бесшумно переставляя ноги, повел как по струне к густым зарослям гонобобеля и замер: запах дичи стал гуще, притягивающая его к себе неведомыми, дивными чарами птица была тут, в нескольких шагах от него, и он не смел дышать, шевельнуться, повести глазами, зная, что вот-вот сейчас последует взлет, дрогнет воздух, как от удара грома, и он, удовлетворенный и счастливый, увидит и услышит падение выслеженной им птицы...
Кому нужна была эта птица и зачем — вопрос иной. Но помыслы, ощущения, инстинкт и переживания человека и собаки слились в одно в эти мгновения. Вся жизнь сосредоточилась в поглотившем все ожидании и жгучей жажде добычи. И было что-то беспощадное, жестокое, но неотразимое, родное и близкое в этих моментах, заставляющих радостно и тревожно трепетать сердце. Хотелось продлить сладостно-томительное напряжение и скорее разрешить его, и мысль цепенела под наитием непреодолимого влечения к заветам природы...
Я опередил Нерона, сделав два-три шага по направлению, куда смотрел он, и черныш с резким шумом сильных крыльев сорвался за кустами и потянул низом, мелькая в просветах между ветвями мелких березок. Ружье будто само вскинулось к плечу, мушка поймала птицу, палец надавил гашетку. Тах! — коротким звуком отозвалось ружье, и ухо уловило знакомый удар о землю упавшей тяжелой птицы. Но еще раньше, чем это произошло, правее, шагах в восьми от меня второй черныш взлетел с открытой площадки из кустов гонобобеля и увильнул за березки, прикрываясь ими, а впереди, одновременно, послышалось еще несколько сильных и звучных подъемов крупных птиц. Я быстро перевел ружье, которое точно жило в руках, привычным глазом укараулил мгновенное появление ближнего черныша за более редкой, сквозящей вершинкой и ударил по нему, чувствуя, что обнизил. Действительно, вместо падения лирохвостый продолжал лететь и через секунду ясно обрисовался в воздухе, над деревьями. С опущенными ногами, каким-то особым полетом, учащенно махая крыльями, он круто забирал в вышину, подбитый насмерть. Пока я вкладывал патроны в стволы, он был уже вне выстрела, поднимаясь выше и выше, освещенный солнцем. И вдруг, сложив крылья, камнем ринулся вниз и упал где-то за островком — сильный всплеск воды подтвердил его падение.
— Я хорошо видел, где он упал! — крикнул мне Василий. — Поеду и подберу его!..
Против обыкновения Нерон чуть отметил место падения первого черныша (обыкновенно он мертво стоит над убитой дичью) и тотчас же уперся над широко разросшимся кустом малины, с противоположной стороны которого сейчас же бойко поднялась холостая тетера. Стрелять пришлось в полуугон. Молодая ольха пальца в два толщиною тихо склонилась, срезанная дробью, как ножом; в сажени от дула она приняла на себя почти весь заряд, но тетера все же упала: боковые дробины или пробившие навылет ольху сделали свое дело...
Ближе к воде сразу несколько бекасов порвалось между кустами ивы. Красивым ломаным полетом зачертили в воздухе долгоносики, и я сшиб одного вторым выстрелом, с досадой смотря после этого вслед тут же поднявшейся с заросшей травою кочки крякве. Бекас, по которому я только что разрядил ружье, несомненно подарил жизнь благополучно, с зычным криком, улетевшей крякуше, но вторая кряква, сейчас же вылетевшая из затопленных кустов ивняка, не спеша выцеленная с поводком, свернулась после выстрела и падением своим с высоты подняла целый фонтан брызг.
— Ну, что, нашел черныша? — спросил я Василия, тихо проезжавшего в стороне на лодке.
— Насилу нашел. Мертвый. Мартышки (местное название крачек) показали — так и кружатся над ним! А полевики (тетерева), которые с ним вместе вылетели, все сели на островок по реке! Через один островок перелетели, а на другой я видел как валились! Мы их, ужо, найдем!..
— Подъезжай сюда — возьми заодно утку!..
В это время Нерон с радостной и сияющей мордой метнулся ко мне из-за кустов, лизнул руку, постоял секунду и снова исчез между деревьями. Зная его приемы, я понял, что он зовет меня к найденной им дичи, и пошел за ним. Пройдя шагов двадцать, я снова увидел Нерона между деревьями — очевидно он поджидал меня и, удостоверившись, что я иду, снова устремился вперед, осторожно, с озабоченным и серьезным видом.
Почти на другой стороне островка он остановился над гонобобелем, густо покрывавшим кочки, и вытянулся, раздувая ноздри. Несомненно, птица была здесь, под мордою у него.
— Вперед! — послал я умного пса.
Нерон обошел кочку кругом и замер на другой стороне ее, головой ко мне.
Теперь птица находилась между мною и Нероном и, очевидно, запала так крепко, что при желании ее можно было бы взять руками.
Но я предпочел вытоптать ее и пошел на кочку, нарочно шурша гонобобелем. Старая белая куропатка вылетела буквально у меня из-под ног и покатила низом, вдоль острова. Заряд в полуугон прервал ее полет и безжизненной массой бросил на землю.
А Нерон уже стоял над другой кочкой, с которой порвался с его характерным криком куропат-петух и сразу скрылся за деревьями. Я ударил его через листву и вторично, в прогалке чащи, и слышал, что он упал и забил на земле крыльями...
Потом Нерон повел и томил долго подводкой, хотя копаться на следу было не в его привычке. Пришлось, петляя, пройти едва ли не из конца в конец весь островок. Черныш, этот любимый мною фазан северного края, стрельбу которого из-под легавой я всегда высоко ценю, бежал, кружил между кустами и деревьями, как заяц путал след среди кочек, да так и обманул охотника: в густых зарослях было лишь слышно, как поднялся он на крыло, ни на одно мгновение не показавшись мне на глаза в пределах выстрела. Только когда он был уже далеко от островка, а я успел выбиться к воде, я увидел его, летящего без взмахов крыльев, будто плывущего в воздухе над разливом по направлению к берегу.
Этим и закончилась охота на втором островке. Взятая и поднятая дичь — куропатки и тетерева — была все старая, матерая птица, а молодежи — ни пера.
Уложив в лодку разнообразную добычу, мы поехали на следующий островок, не сомневаясь, что едва пристанем к нему, будут опять стойки, взлеты, стрельба. Исключительное состояние залитых водою угодий создавало выдающуюся охоту и погода вполне благоприятствовала ей. Солнце ярко светило, ни единой тучки не виднелось на горизонте; в знойной дреме поникли ветви деревьев на островках. Порывы легкого ветерка рябили воду; будто нежной, сверкающей серебряной чешуею покрывалась она в открытых разливах. Летающие цветы — бабочки — порхающим полетом иногда приближались к лодке; стрекозы кружились над водою, присаживаясь на вершинки затопленных трав и листья кувшинок. Вокруг плескалась рыба, а высоко в небе парили крупные ястреба, чуть виднеясь в прозрачной бездне лазури...
(Печатается по изданию: Фокин Н. Н. Очерки и рассказы. Изд. редакции журнала «Наша Охота». Спб., 1911 г.)
