Пахомов Н. П.
1. Продавец гончих
В свое время, когда я только что начинал охотиться с гончими, я внимательно следил за газетными объявлениями о продаже гончих.
Особенно прельщали меня объявления, в которых указывалось, что гончая или гончие продаются с пробы.
Имевшиеся у меня собаки вовсе не гоняли или гоняли накоротке, и убить из-под них зайца не представлялось возможным.
Поэтому вполне естественно, что мое внимание обратили на себя объявления, в которых предлагалась к приобретению гончая с пробой.
Я обратил внимание, что некоторые из них исходили от одного и того же лица, живущего в деревне около станции Лобни.
К сожалению, я сейчас не могу вспомнить настоящего имени владельца этих гончих и потому позволю себе условно именовать его Иваном Яковлевичем Петровым.
Стоит ли говорить, что объявления эти меня кровно заинтересовали, и я представил себе солидного лесника, занимающегося нагонкой гончих в своих зайчистых местах и с выгодой продававшего затем своих питомцев.
В одну из суббот, придя из гимназии и быстро собравшись, я ехал по Савеловской ж. д. на станцию Лобня к Петрову. В вагоне рисовались мне разные гончие, представлялась их работа и мучил только вопрос — хватит ли у меня скопленных от завтраков и театров денег на их покупку.
Но вот я на станции Лобня. До деревни, в которой проживал Петров, всего две версты. Изба Петрова крепкая, новенькая, шестистенная, во второй половине которой живет женатый сын с внуком, мальчишкой лет двенадцати. Сам Петров плотный мужик с рыжей бородой, лукавыми глазками, как-то странно бегающими и словно на вас не смотрящими. Он приветливо здоровается и как бы оценивает меня как покупателя своими прищуренными глазами.
Появляется самовар, я достаю закуски и вино, он оживляется, рассказывает случаи из своей охотничьей практики, ни слова не говоря в похвалу продаваемой гончей, которую я пожелал осмотреть и которую ввел в избу его внук.
Выжловка эта представляла из себя помесь, как он выразился, «костромича с арлекином», имела довольно сухую разноглазую голову, была среднего роста, на хороших ногах. На все мои вопросы о ее работе, голосе он загадочно улыбался, ссылаясь на то, что завтра я сам все увижу.
Мне принесли несколько охапок душистого сена и, завернувшись в охотничий бобриковый халат, я заснул, переносясь мечтой в осенний лес и видя во сне пленительные картины гона.
С утра стал накрапывать дождь, но в лесу было тихо, и туман упорно цеплялся за ветви, не желая расходиться.
Иван Яковлевич взял на смычок Чижовку, кликнул внука Сашку и повел меня в ближайший лесок. Там, на опушке, он указал мне на дорогу, сказал, чтоб я шел по ней, не сходя до просеки, которая ее пересечет, а затем, чтобы я свернул вправо на просеку и, пройдя ее до пересечения другой дорогой, остановился бы и, если до этого времени я не увижу зайца, остался бы тут, так как где бы ни был поднят заяц, а он непременно пройдет именно этим местом.
Я снял с погона ружье, зарядил его и видел, как он отрешил от смычка собаку и стал неспешно порскать. Сашка скрылся вслед за собакой и тоже нет да нет подавал свой голосок.
Дождь перестал, я тихо шел дорогой, прислушиваясь к шуму капель, падающих с деревьев на землю. Туман поднимался, и бледное солнце кое-где освещало сверкающие капельками дождя поляны.
Вдруг, где-то в стороне, неуверенно отозвалась гончая... еще... еще... и начался привязчивый гон. Вот ближе, ближе ведет она на меня, я весь трепет и внимание, сердце учащенно бьется, рука сжимает ружье, курки взведены. Но гон, не доходя до меня, начинает удаляться. Я иду дальше дорогой до указанной мне просеки. Гон смолкает в отдалении. Заяц ушел со слуха. Стою, слушаю. Благоговейно слушаю лес, полный каких-то только ему одному свойственных звуков, звуков, которыми полна его тишина.
Но вот где-то вдали, еле различимо, доносится до меня снова как будто голос собаки.
Да, несомненно, это она возвращает зайца к своей лежке. Я вспоминаю наставление Ивана Яковлевича о другой дороге, пересекающей просеку, где находится верный лаз, и спешу к нему. Гон уже хорошо слышен, и собака ведет прямо ко мне, к указанному лазу. Я выбираю кустик, становлюсь за него и во все глаза смотрю на просеку и часть пересекающей ее дороги. Гон все ближе. Смотрю на часы. С момента подъема прошло уже около часа. Но вот перемолчка, другая, скол... но через несколько минут снова гон, который отдаляется. Очевидно, беляк стал петлять... Гон снова ближе — перемолчка, и снова жаркий гон... Вот-вот появится заяц, меня бьет лихорадка, но гон внезапно поворачивает в глубь леса, отдаляется и постепенно сходит снова со слуха.
Появляется Иван Яковлевич и начинает трубить собаке. Минут через пятнадцать я вижу Сашку, у которого на сворке Чижовка, которую он только что подловил.
Начинается снова дождь. Иван Яковлевич как-то неуверенно предлагает бросить Чижовку в ельничек, что версты за две отсюда, но мне как-то неловко, и мы идем домой. Собака работала неотвязно часа полтора, и я решаю ее купить. Дома начинается торговля и, наконец, за сорок рублей собака моя.
У меня она вовсе не гоняла, голос у нее оказался совсем не такой, как на пробе, и я скоро ее сбыл.
Через год я снова был у Ивана Яковлевича; на этот раз продавался выжлец «костромич» огромного роста, с несколько повихнутым гоном, но, по словам Ивана Яковлевича, замечательный, безответный гонец.
И снова, следуя всем указаниям Ивана Яковлевича, я ходил по дорогам и просекам, правильно становясь на заветные места, но, хотя гон происходил почти беспрерывно, я не видал зайца, очевидно, отпугивая его своими нетерпеливыми движениями, о чем горько намекнул мне Иван Яковлевич. Работа Шумилы была блестящей, и я уплатил за него пятьдесят пять рублей.
Приведя к себе и через неделю взяв его в лес, я убедился в том, что и он, как Чижовка, «гнать не желающий».
Познакомившись кое с кем из охотников, я узнал, что многие, купившие собак у Петрова, становились свидетелями того, что собаки, так хорошо себя зарекомендовавшие на пробе, попав к ним, оказывались все без исключения никуда негодными.
Тайна этих превращений через некоторое время выяснилась, когда одному из обманутых клиентов Ивана Яковлевича удалось поймать его на месте преступления.
Оказалось, что Иван Яковлевич, сейчас же после того, как снимал ошейник с испытываемой собаки, заставлял Сашку брать ее на поводок, а сам, прекрасно имитируя лай гончей, изображал своим голосом всю картину гона, подводя воображаемого зайца к охотнику, идущему по дороге или по просеке, изображал необходимые перемолчки, переходящие в скол, уводил гончую со слуха, возвращал зверя обратно и все с таким мастерством и умением, что число обманутых им оказалось довольно значительным.
Но, наконец, он попался, был нещадно избит и с тех пор прекратились его объявления в московских газетах, а сам он принужден был продать избу и перекочевать в другую губернию.
Но память о его славных проделках еще долго жила среди московских охотников.
2. Русак Машка
Расставшись с Болшевом, где у меня содержалась моя стая гончих, я принужден был позаботиться приисканием для нее пристанища.
К счастью, у одного из моих родственников нашлась небольшая заброшенная усадебка, находящаяся довольно далеко от Москвы, в четырех верстах от станции Шелковка, теперь переименованной в Дорохово. Усадебка состояла из десяти десятин плохонького леса, зато имела два небольших домика, один из которых и был мною переделан в псарню.
Я снял кругом у крестьян и местных мелких помещиков лесные угодья, и таким образом для гончих была обеспечена нагонка, которой я не имел в Болшеве, откуда мне приходилось перед осенью отправлять моих гончих куда-нибудь в деревню, в снятые для охоты места.
Зайцев вокруг моей усадебки было немного, но все же практика для собак была обеспечена. Особенно прельщало меня то обстоятельство, что охотников в округе почти не было, из Москвы в эти глухие и вовсе неизобильные дичью и зайцем места никто не приезжал, так что я был единственным, кто этими местами пользовался.
Я никогда не гнался за количеством убитого зверя, меня всегда радовал самый процесс охоты с гончими, так сказать обстановочная сторона ее...
Уже самый приезд на станцию Шелковка, откуда вели пути к двум уездным городам — Верее и Рузе, был всегда связан с особым ощущением. На станции было всегда много ямщиков, выезжавших на тройках и парах с колокольцами под дугами, с ожерелками с бубенцами на шеях лошадей, в старинных, каких-то допотопных рыдванах.
Зимой я застал еще возки со слюдяными оконцами.
Пахло дегтем и сыромятной, прелой землей и листвой и после шумного, скучного города было как-то радостно ощущать себя в охотничьей одежде, в высоких сапогах, в неизменном бобриковом халате, служившем мне во всех случаях моей охотничьей жизни, в предвкушении скорого свидания с моими любимцами: Звонишкой и ее голосистыми детьми, с нетерпеливым ожиданием на заветном лазу белячка, со всех ног катящего навстречу из-под паратого, варкого гона.
Обычно меня ожидал на станции мой постоянный ямщик Иван Зубов, коренастый мужчина с окладистой бородой, докладывающий мне все местные новости, из которых меня особенно интересовали результаты охоты с гончими Николая Александровича Алексеева, владельца села Кожина и прекрасной стаи гончих.
Ямщик Зубов, балагур и острослов, любил, как и я, лихую езду, знал всех окрестных помещиков и много помог мне в деле аренды охотничьих угодий.
Когда позднее, по приглашению Н. А. Алексеева и его племянника А. Н. Беляева, я приезжал в Кожино по снегу на охоту на лосей, Зубов неизменно, проехав версты четыре от станции, останавливал тройку, подвязывал колокольчик под дугой и снимал с пристяжных ожерелки с бубенцами, чтоб «не пугнуть лосей», как он говаривал, хотя, как известно, в этом не было никакой надобности.
Но этот неизменный ритуал как-то особенно волновал меня, словно я присутствовал при каком-то таинственном священнодействии.
...Вид в туманное, серое утро, стаи гончих у ног лошади, с подвязанным по правилам псовой охоты хвостом, на которой сидел доезжачий в живописном форменном костюме, папахе, с медным рогом через плечо, притороченная к седлу сумка с прикормкой, быстрый обмен мнений — откуда бросать гончих и куда переходить затем, краткие вопросы о щенных выжловках и щенятах — все это навсегда запечатлелось в моей памяти, представляя собой сладостную картину моих юношеских увлечений.
А далее течка стаи у ног лошади доезжачего, повизгивание какой-либо из гончих, окрики Мартына Дудаева и, наконец, безмолвие осеннего, одетого в пестрый наряд леса, какая-то особенная, значительная тишина и запах леса, хвои и прелых листьев, стрекотанье сороки и вот... звук рога — «гончие брошены» и сердце сразу учащенно бьется, а ноги несут к заветной перемычке, на которую должен выйти поднятый заяц.
В лесу раздается порсканье доезжачего, но вот, словно ошпаренная, залилась Помычка, забасил Хохот, подвалила стая, перекрыв своим хором истошные выкрики Мартына «к нему, к нему»... И я несусь к намеченному переходу...
...Но вот однажды, по моему приезду после довольно длительного отсутствия, Мартын, как-то загадочно улыбаясь, сообщает мне, что он приготовил для меня сюрприз и ни за что не хочет мне открыть его до утра, заставив меня плохо провести ночь от нетерпения. Наутро он сообщил мне радостную весть. Оказалось, что при нагонке он обнаружил невдалеке от дома, около Гореловской пустоши, матерого русака, который неизменно ложился в одних и тех же кустах и взбуженный шел всегда одним и тем же путем, переходя через частый осинник в поля, задавая там всегда огромный круг.
С первого разу гончие стеряли его, а на другой день русак был поднят в том же месте, и Мартын на этот раз сбил стаю со следа.
Проверив через несколько дней, он снова поднял зайца в том же месте, и с этого момента он стал беречь этого русака, как зеницу ока, сбивая с него стаю при проверке, причем заяц неизменно оказывался на одном и том же месте.
За несколько дней до моего приезда он проверил местожительство русака, и оно оказалось неизменным.
Выражаясь современным языком, русак имел «постоянную прописку» в Гореловской пустоши.
И вот на другой день, когда Мартын рассказал мне подробно об этом, я, не очень-то верящий всему этому, все же дал себя увлечь и стал на указанное мне Мартыном место в ожидании, когда наброшенная стая помкнет по этому «постоянному жильцу».
Все оказалось так, как и говорил Мартын. Через несколько минут после сигнала в рог, извещавшего, что гончие наброшены, стая сразу же заварила и, так как русак лежал в головке густого ельника в еловом лесу, звук голосов гончих казался особенно оглушительным, словно какая-то лавина катилась ко мне.
Сделав небольшой кружок, уверенный в своих силах, не выкидывая никаких хитростей, матерый русак, как по нитке, трафился ко мне, среди мозжух, в мелкий осинник, чтобы выкатить в поле, где, он был уверен, будет в полной безопасности.
Гон все ближе, и вот он вылетает ко мне, гордо поставив уши конем, красивый, большой, с черным ремнем на спине и стрелой исчезает в кустах. Шагах в ста выносится ревущая стая, а полем сбоку уже заскакивает ее Мартын с выжлятником Мишкой, чтобы не выпустить в поле обазартившихся гонцов. Русак Машка, как хороший артист, провел свою роль. В его скачке была какая-то наглая самоуверенность в полной своей безнаказанности, за которую он в конце концов и поплатился.
Он тешил меня года два, и сколько замечательных минут он мне доставил своей неизменной привязанностью к определенному месту и своим неизменным переходом из елового леса в осинник одной и той же перемычкой.
Я вспоминаю, с каким удивлением прислушивались мои гости, приезжавшие в Шелковку, к моим разговорам с доезжачим Мартыном Дудаевым.
— Ну, как Машка? — спрашивал я его.
— Да, что ему деится, жив, подлец! — неизменно отвечал мне Мартын.
— Ну, и хорошо, слава богу, — заканчивал я.
А гости требовали, чтобы я объяснил им, что это за Машка, какая она, и бывали крайне изумлены, когда выяснялось, что так мы прозвали русака.
— Почему же вы прозвали его Машкой? — спрашивали они, а мы с Мартыном лукаво переглядывались, и он нехотя низким голосом объяснял: «Да, так уж!», хотя нам обоим было хорошо известно, почему удалой русак получил такое смешное для него женское имя.
Дело в том, что у Мартына была в соседней деревне зазнобушка, красавица девка Маша, полная, высокая, с черной косой, удалая плясунья, скорая на работу, — словом, бой-девка, и Мартын, часто говоря о ней и как бы хвастаясь ею, всегда говорил: «Огонь девка, что на танцах, что на работе, так и строчит, так и строчит, что твой русак».
Так за гордую поскачку, за самостоятельность мы и прозвали этого русака Машкой.
Помню; как многим знакомым, никогда не видавшим охоты с гончими, я показывал своего любимца русака Машку как хорошего актера и многих из них, заядлых «легашатников», как мы, гончатники, презрительно называли любителей охоты с легавыми, совратил и сделал приверженцами охоты с гончими.
Но все имеет конец. Обнаглевшая до предела Машка, получавшая по зимам вкусную прикормку, стала явно зазнаваться, что и привело ее к трагическому концу. Она затаивалася раз от раза все крепче и вскакивала у самого носа собак. И вот однажды, вскочив из-под какой-то гончей, она сразу же попала в зубы другой, находящейся рядом, и бесславно закончила свою жизнь.
Его чучело долго стояло у меня в кабинете, вызывая мои рассказы о нем в тихие, зимние вечера, когда мы с приятелями посещали мою псарку и грелись у огонька камина.
3. Случай с брудастой гончей
Устраивая в 1924 году свою вторую выставку охотничьих собак, Московский губернский союз охотников решил в каталоге этой выставки опубликовать стандарты охотничьих собак, чтобы познакомить широкую охотничью массу с теми требованиями, которые предъявляются судьями к экстерьеру той или другой породы собак.
Составление стандартов и подбор фотографий по отделу гончих было поручено мне.
Если для русской и англо-русской гончей у меня имелись хорошие фотографии замечательных представителей этих пород в лице русского Добывая П. Н. Белоусова, получившего на XX выставке бывш. Императорского общества правильной охоты звание «чемпиона» и англо-русского Заливая Ширинского-Шихматова, то ни для арлекина, ни для брудастой гончей у меня под рукой ничего не было. Хотя и арлекины и брудастые гончие в чистом виде не встречались на выставках, но в помесях попадались довольно часто и, чтобы ознакомить охотничью массу с их типичными признаками, необходимо было опубликовать их стандарты и дать фотографии наиболее типичных представителей этих пород.
Имеющиеся у меня снимки с арлекинов из стаи бр. Шустовых (владельцев в свое время широко известного коньячного завода) не могли быть использованы, так как по своему сырому складу и форме головы были далеко не типичны.
Пришлось удовольствоваться стареньким изображением смычка арлекинов Чижова, бывшего в 1878 году на IV выставке собак И. О. П. О.
Снимок этот давал достаточное представление о характерном окрасе и сложке арлекина.
Что же касается до брудастых гончих, которые все же, как мне говорили, нет-нет да и появляются, правда, тоже в помесях дело обстояло из рук вон плохо.
Не давать их стандарта и фотографии было нельзя, так как на эту самую вторую выставку как бы в подтверждение их существования была записана выжловка двух осеней Пальма, неизвестного происхождения, принадлежавшая клинскому охотнику В. К. Никольскому, получившая у меня малую серебряную медаль.
И вот, совершенно случайно, в разговоре на собачьи темы с моим приятелем, известным знатоком лошади, профессором В. О. Виттом, выяснилось, что у него имеются подаренные ему бывшим управляющим конным заводом великого князя Петра Николаевича А. И. Пуксингом снимки брудастых гончих, стая которых содержалась в Воронежской губернии при конном заводе.
Профессор В. О. Витт любезно презентовал мне эти снимки и тем самым дал мне возможность пополнить пробел и воспроизвести в каталоге смычок брудастых гончих.
Публикуя этот редкий снимок, я никогда не думал, что он может повести к весьма любопытному и юмористическому случаю.
В это время по всей стране развернулась широкая сеть собачьих выставок и выводок, судить на которые были привлечены члены секции кровного собаководства при Всекохотсоюзе.
Секретарем этой секции в то время состоял Александр Иванович Кульбин, страстный любитель и владелец ирландцев, брат покойного художника-футуриста Н. И. Кульбина.
Милый, общительный, внимательный и всегда услужливый Кульбин своим внешним видом, небольшим ростом несколько напоминал китайца.
Но, как это часто бывает, судьба несколько раз ставила его в смешные положения, вызывая у нас добродушный смех.
Одним из поводов для общего смеха был случай с его поездкой на охоту в Вышний Волочок со своими неизменными любимцами — ирландцами.
Председатель местного союза охотников, к которому он приехал, повел его на другой день приезда на болото. Александр Иванович с своей Бьютифуль-Лореллеей, ирландской сукой, с ружьем, ягдташем, патронташем, в спортивном костюме гордо шествовал за своим проводником.
Пущенная собака пошла бешеным галопом носиться по болоту, спарывая на ходу слева и справа бекасов.
Бедный А. И. гонялся за ней, тщетно крича: «Бьютифуль, назад», но это не имело никакого влияния на собаку, и сконфуженный, задохшийся Кульбин, отдышавшись, принужден был сознаться, что «ирландцы чертовски горячи».
На другой день предусмотрительный хозяин предложил А. И. оставить дома «горячую ирландку» и пойти охотиться с его «кабы здохом», как он выразился про своего немудрого пойнтера.
Когда этот пойнтер потянул к кустам и сделал стойку, А. И., роняя пенсне, помчался по ржавым кочкам не хуже своего ирландца.
— Алексан Иваныч, Алексан Иваныч, куда ты, не спеши, это не твой ирланец, он постоит, — кричал озадаченный хозяин. Но А. И. неудержимо бежит, бекас срывается и два пуделя летят ему вслед.
Когда очевидец этой сцены рассказывал нам, передавая в лицах этот эпизод, мы помирали со смеху, и с тех пор «горячность ирландцев» стала поговоркой.
Но самый пикантный случай произошел с ним года через два, после второй московской выставки собак, и подвел его, как на беду, этот самый каталог, который он досконально изучил и в котором был опубликован краткий стандарт брудастой гончей и помещен упомянутый мною выше снимок со смычка брудастых гончих.
Вот как это случилось. Распределяя между нами, членами Секции кровного собаководства, приглашения на судейства, если таковые не были именными, он скромно оставлял для себя наименее интересные места, довольствуясь незначительными выставками и выводками. И вот как-то пришлось ему судить в Мытищах. Осматривая собак, он обратил внимание на одну собаку с усами и клокастой псовиной.
И тут в его памяти ярко предстали строки из опубликованного в каталоге стандарта брудастой гончей: «Псовина — густые усы, борода и брови. Вся собака одета клокастой, длинной псовиной. Масть — типичная грязно-бурая и зольно-серая, но бывает в ярких подпалах. Пегая этих мастей. Рост — вообще брудастые гончие очень рослые».
Перелистав каталог, который он на всякий случай захватил с собой, и увидав воспроизведенный смычок брудастых гончих, А. И. осенила блестящая догадка, что перед ним находится типичный представитель брудастой породы гончих — и большая серебряная медаль увенчала обыкновенную овчарку!
Этот случай передавался из уст в уста, пока в отдалении времени не превратился в анекдот, рассказываемый в далеком Свердловске или столь же далеком Киеве.
Вот к чему может привести неосторожная публикация фотоснимка с отживающей породы!
4. Случай на току
Под Москвой хорошие тетеревиные тока уже к началу двадцатого столетия стали редкостью.
Немногие из москвичей могли похвастаться тем, что им удается посидеть весной в шалаше и полюбоваться на любовный поединок краснобровых чернышей.
В лучшем случае возле шалаша токовало от 4 до 5 чернышей, а при недисциплинированности охотников и эти редкие токовища исчезали в результате жадности сидящего, который охотно про себя произносил знаменитую фразу Людовика XIV «После меня — хоть потоп» и, не моргнув глазом, отстреливал токовика или трех из четырех тетеревов, навсегда уничтожая точок.
Обычными стали тока в разнобой, и шалаши делались редким явлением. Кое-где еще в отдельных угодьях, арендуемых различными частными лицами и хорошо охраняемых, можно было посидеть в шалаше, но зато в Московском обществе охоты при 150 членах об этом под Москвой и думать было нечего.
И вот по этому поводу мне вспоминается один случай, над которым много смеялись.
По Ярославской ж. д. Московским обществом охоты близ Москвы были арендованы места около Пушкина, Софрина, Ашукинской и Калистова. Места, в которых можно было весной постоять на тяге, а осенью погонять зайчика. Болотной дичи не было, а тетерева, которых было очень немного, токовали вразнобой.
Но вот как-то весной к члену общества Александру Яковлевичу Пегову явился в Москву сторож об-ва из Ашукинской — Федор и под страшным секретом сообщил, что у него объявился точок и он поставил шалашик, о чем никто не знает, а ему, Пегову, как «доброму барину», он считает своим долгом сообщить это и будет ждать его в ближайшую субботу к себе в Ашукинскую.
Надо сказать, что в один из дней этой же недели к другому члену об-ва Константину Михайловичу Донцову явился сторож Лука из Калистова и почти в тех же словах оповестил, что он только из уважения к нему сообщает о возможности столь редкой охоты и чтобы «барин не сумлевался, шалашик и все в лучшем виде устроено».
Друзья, каковыми были Пегов и Донцов, встретились в пятницу вечером в охотничьем клубе, но на вопросы знакомых, не собираются ли они ехать куда, ответили как-то неохотной уклончиво: «Что, едва ли... что дела много... да как погода будет... что может быть, в воскресенье к вечерку и съездят на тягу».
Друзья ни словом не обмолвились об искусительных приглашениях и как-то скоро разошлись, чем-то озабоченные.
Каково же было их обоюдное удивление, когда они, по старой укоренившейся привычке, встретились в последнем вагоне дачного поезда в субботу вечером.
— Костя, ты куда? — встретил Донцова вопросом Пегов.
— Да, так, вздумал на тягу проехаться, заседание у меня отложили, — смущенно ответил Донцов и в свою очередь заинтересовался, куда же направляется Пегов.
— Да тут у меня, у мужичка, собачка на излечении... хочу проведать, — так же смущенно и как-то неуверенно ответил Пегов.
Донцов инквизиторски посмотрел на щегольской, свиной кожи футляр бутылкой, в который было уложено дорогое, как он знал, ружье Пегова. И поймав этот взгляд, Пегов заторопился добавить, что уж заодно он хочет и на тяге постоять.
— Да ты до какой станции? — с тревогой в голосе спросил Донцов.
— Да к Федору, в Ашукинскую, — с запинкой произнес Пегов, и в свою очередь заинтересовался, куда же направляется Донцов.
Выяснилось, что тот следует до следующей остановки, в Калистово, к сторожу Луке, чтоб постоять на тяге.
И оба довольные тем, что каждый едет в свое место и, следовательно, не будет мешать, друзья стали делиться московскими сплетнями.
Вечером у Федора и у Луки, в их избах, не интересуясь тягой, оба проводили время в охотничьих разговорах, за самоварами, закуской и выпивкой. Чтобы ночью пройти на ток, оба легли, закусив и побаловавшись чайком, вздремнуть на несколько часов, строго наказав сторожам вовремя их разбудить.
На все вопросы о том, какой же вылет вокруг шалаша, бойко ли токуют и сколько же чернышей, оба сторожа отвечали каждый своему гостю как-то уклончиво, все больше расхваливая хорошо и плотно сделанный из елок шалаше густо настланной соломой, говоря, что «это не шалаш, а прямо дом, до того в нем все в аккурате и для стрельбы очинно способно, такие глазнички понаделаны».
Ночью оба приятеля тронулись по лужам и кое-где еще нерастаявшему снегу к шалашам.
Шалаши оказались поистине роскошными, а когда Пегову на солому постелил Федор его охотничий бобриковый халат, гость почувствовал себя словно в раю и стал чутко вслушиваться в ночную тишину, или, вернее по Тургеневу, в ночные голоса.
Еще далеко до рассвета где-то в низинке заблеял бекас, через некоторое время в темноте что-то грузное слетело и опустилось на польце вдалеке от шалаша.
Зачуфыкал, забормотал в страстной истоме прилетевший черныш.
Чуть стало брезжить, хотя в окошечки, проделанные в шалаше, еще ничего нельзя было различить.
И вдруг, напротив шалаша, в котором сидел Пегов, с другой стороны поляны, сверкнула полоска огня, по шалашу зашумела дробь, донесся в сырой предрассветной мгле выстрел, и черныш, сидевший посредине польца между поставленных друг против друга шалашей, вспугнутый выстрелом, а может быть, и пораненный дробью, улетел.
Вылезший из шалаша Пегов при брезжащем рассвете увидал на другой стороне поляны, шагах в четырехстах, Донцова, который вылезал из своего шалаша и при виде открывшейся перед ним картины неистово матюкался.
Лука и Федор смущенно чесали затылки. «А ну, расскажите-ка, как это вы из двух шалашей по одному чернышу старались?» — смеялись знакомые, долго еще подымая на смех двух сконфуженных приятелей.
5. 2000-й волк
Тысячный волк в Московском обществе охоты был убит 6 декабря 1897 года близ Нушполова членом об-ва С. Н. Бенюшевичем.
Препаратором Лоренцем было изготовлено чучело этого волка, и после торжественного банкета трофей стал украшать помещение Русского охотничьего клуба.
В январе 1912 года к моменту празднования пятидесятилетнего юбилея об-ва общее число убитых членами об-ва волков составляло 1995 штук.
До круглого счета, до 2000— не хватало всего пяти штук.
И вот решено было на 6, 7 и 8-е января 1912 года назначить сразу три облавных охоты для членов об-ва в разных местах. Первая намечена была в Орловской губернии при сельце Бытоша, в имении Мельниковых, с егерями Павлом и Клементием Лихачевыми. Вторая — на станции Киреево. Егерями были Петр и Иван Старостины и Григорий Зуев. Третья должна была происходить на станции Чипляево в местах, принадлежащих председателю о-ва князю Ф. Ф. Юсупову. Егерями назначены были Дмитрий Старостин и Семен Зуев.
Все члены команд, записавшиеся на эти облавы, собрались за день до отъезда, чтобы выслушать инструктаж заведующего зимними охотами. Он потребовал, чтобы каждая из команд выбрала из числа участников одного ответственного, на обязанности которого лежало точно отметить на выданном об-вом листке число и время (с точностью до минуты), в какое убит тот или другой волк.
Таким образом, никто из участников не мог знать, какой из убитых им волков окажется 2000, до тех пор пока не сличат их записи и из них не станет очевидным, кто же из участников окажется счастливым победителем этого «юбилейного» волка.
Понятно то волнение, какое испытывал каждый стрелок при виде выставленного на него волка, в глубине души надеясь, что именно этот волк и окажется «юбилейным».
Егерями первой команды 6 декабря было обложено четыре волка, и все они были выставлены на линию стрелков. Один волк был убит членом об-ва Г. А. Найденовым, другой — членом об-ва А. Н. Зенбицким, остальных двух промазали гости владельца имения Мельникова.
Второй командой, в которой участвовало восемь стрелков, была взята одна рысь.
Таким образом, от результатов третьей команды зависел успех или неуспех этого начинания.
Надо признать, что только благодаря особой настойчивости, неутомимой энергии псковичей, команде, несмотря на бушевавшую непогоду и сильные морозы, удалось только на третий день, в последнюю минуту обложить трех волков, которые все и были убиты членами об-ва Грачевым, Ильиным и Моржковским.
В годовом отчете Московского общества охоты об этой охоте сказано: «...условия, при которых она происходила, были крайне тяжелые: стояли морозы с сильными ветрами, переходящими временами в снежную бурю...
...три дня метели не отняли энергии у дружной компании, которая на третий день охоты добилась, наконец, того, что волки были обложены неутомимым Дмитрием Старостиным».
До встречи в Москве и до зачитывания бюллетеней команд с отметкой о точном времени смерти каждого волка — неизвестно было, кто же является героем дня.
Стоит ли говорить, что ни одна из команд никому не сообщала о своих результатах, свято храня тайну «юбилейного» волка.
И вот в здании Охотничьего клуба состоялось заседание, на которое явились все участники охот и псковичи-окладчики. Жалкие результаты двух первых команд подняли число убитых волков всего на две единицы. Оставалось убить еще три волка, и понятно то волнение, которое охватило присутствующих, когда распорядитель третьей команды тихим, ровным голосом, не спеша стал докладывать об ужасной погоде и о том, как безрезультатно гонялась команда два дня за волками.
Участники двух предыдущих команд тайно в душе радовались, что 2000-й волк, очевидно, не убит, и у каждого вспыхивал огонек надежды на поездку еще раз на облаву и, кто знает, не удастся ли ему стать счастливцем?
Но среди присутствующих был человек, которому трудно было скрыть свою удачу, свое счастье, в то время как его начальник, под маской равнодушия, медленно излагал перипетии этого исторического отныне выезда.
После того как тем же глухим голосом не спеша было сообщено, что на третий день три волка все же было обложено, внимание слушателей сразу возросло и всех уже мучил вопрос — были ли убиты все три волка и кто же является счастливым победителем третьего юбилейного волка?
Этим счастливцем оказался Станислав Игнатьевич Моржковский, служащий завода красок Оссовецкого, плотный крупный блондин польского типа, с длинными усами и наивными голубыми глазами, получивший в товарищеском кругу прозвище «пан Мондра», от исковерканного слова «мудрый».
Сияя, как ребенок, «пан Мондра» жал руки, обнимался и целовался с поздравлявшими его товарищами и егерями, прекрасно сознавая, что он вписал свое имя в славную летопись Московского общества охоты.
А через месяц в Русском охотничьем клубе состоялся подписной товарищеский ужин в честь 2000-го волка и его победителя.
В большом зале был накрыт парадный стол, на председательском месте было установлено резное кресло в русском стиле в виде трона, на котором и сидел с возложенным на голову лавровым венком победитель, а перед ним на столе лежало, вытянувшись, чучело убитого им волка.
Было много тостов, объятий, было много выпито, затем на миг неожиданно погасло электричество и из соседнего зала послышался вой матерого волка, на который откликнулись разными голосами переярки и молодые, составлявшие одну волчью семью.
Так псковичи Московского общества охоты своеобразно поздравляли С. И. Моржковского с его победой!
6. Как надо покупать берлогу
Прочитав редкую, прекрасно изданную книгу Ширинского-Шихматова «По медвежьим следам», увлекательно и подробно посвящающую читателя во все тайны медвежьей охоты, — я стал страстно мечтать об охоте на медведя.
Видаясь в Московском обществе охоты с членами об-ва, любителями медвежьей охоты, Гавриловым, Новиковым и в особенности Мироновым, одним из видных медвежатников, слыша их рассказы о встречах с медведями, мне тоже захотелось «сходить на медведя», правда, не с рогатиной, как это проделывали наши предки, а с современным огнестрельным оружием.
Обстановка дремучего леса, огромных снежных сугробов, запушенных елок, вывороченных корней огромных «шишкинских» елей, под которыми лежит в зимней спячке лесной исполин, — неодолимо влекла меня.
Знакомые охотники порекомендовали мне своих крестьян-окладчиков, которые занимались тем, что по первому снегу выслеживали медвежьи берлоги, а затем продавали их городским охотникам.
И вот в один прекрасный день я получил письмо из Вологодской губернии с предложением продать мне медвежью берлогу за восемьдесят рублей. Я знал, что следует поторговаться и в конце концов договорился о шестидесяти пяти рублях.
Не буду рассказывать здесь о своих первых, навсегда запавших мне в душу впечатлениях от этой охоты. Скажу только, что я был безмерно счастлив своей удачей и горд от сознания, что не оказался трусом, испытав громадное нервное напряжение при виде поднимающегося из берлоги медведя. Медведь был не из крупных, но для меня это не имело никакого значения.
И вот, когда я, встретившись с знакомыми «медвежатниками», похвастался своей победой, я был неприятно удивлен: Борис Михайлович Новиков, терпеливо выслушав меня, спросил, сколько пудов вытянул убитый мною медведь. А когда я сказал, что в нем оказалось около трех с чем-то пудов, он улыбнулся и как-то презрительно заметил: «Я бы не поехал, не медведь, а кошечка».
Я был очень расстроен. Но и следующие мои поездки были не лучше. Я убил еще двух медведей, но в самом крупном из них было немного больше четырех пудов.
Посещая Московское общество охоты, я был свидетелем того, как, возвращаясь с медвежьих охот, мои знакомые хвастались пудами своих медведей, равнодушно по виду называя умопомрачительные для меня цифры в 10, 11 и 12 пудов. Ниже, чем о восьми пудах, никто и не упоминал.
Я приходил в отчаяние.
И вот однажды Миронов под пьяную руку проговорился: чтобы бить больших медведей, надо не на счастье надеяться, а уметь купить берлогу, и что московские медвежатники рады найти новичков вроде меня, которым их окладчики и продают дрянные берлоги, сберегая настоящих зверей для своих привычных заказчиков.
Подогрев его красноречие и явную ко мне симпатию бутылкой коньяка, я добился раскрытия секрета, как следует покупать берлогу.
Как и колумбово яйцо — все оказалось проще простого. Оказывается, что все известные московские медвежатники покупали берлоги «с пуда» убитого медведя, категорически отказываясь покупать берлоги аккордно.
Таким образом, они били простым коммерческим расчетом, причем при торговле сразу же выяснилось, какой зверь обложен.
Все станет понятным, если мы переведем это на язык цифр.
Медвежья берлога расценивалась обычно от 60 до 80 рублей, вне зависимости от веса убитого медведя. Знатоки этого дела не соглашались покупать берлогу аккордно и предлагали крестьянину-окладчику заплатить за убитого медведя от 10 до 15 рублей с пуда.
Таким образом, берлога крупного медведя, вытянувшего от 8 до 12 пудов, давала ему заработок от 80 до 180 рублей.
Поэтому при разговоре сразу же выяснялось, какого размера медведь обложен. Если окладчик не соглашался продавать «с пуда», было ясно, что обложенный им медведь — дрянь. Если же вопрос шел лишь о цене за пуд, а принципиально он соглашался на это, можно было почти с уверенностью сказать, что медведь крупный.
Не всегда самая высокая цена за пуд гарантировала самого крупного зверя, так как даже средний медведь при высокой цене попудно делал стоимость берлоги значительно выше средней.
Тут покупателю, как дирижеру оркестра, надо было обладать абсолютным слухом, чтобы подметить, какая из скрипок фальшивит. Опытный глаз и слух сразу выявляли колебания продавца и безошибочно определяли приблизительный вес медведя.
Так, овладев этой грамотой, я позднее убил нескольких медведей, о пудах которых мне было уже не стыдно рассказывать.
