Веенцев В.
В избушке на берегу Белого моря, где во время рыбного промысла останавливаются поморы, живет с Леонтием Устиновым его старая, глухая лайка. У ней уже выцвели глаза и поредела шерсть. Но чем беспомощней становится она, тем с большей сердечной теплотой относится к собаке ее хозяин. По всей округе знают поморы эту собаку, и каждый про нее любит рассказывать.
Не было еще войны, когда у Леонтьевой лайки Ласки вместе с пятью крепкими щенками появился последним на свет хилый лайчонок. Долго выхаживали его и за то, что самый слабый был, назвали Шамкою.
Стоило подрасти щенятам, как разобрали их у Леонтия охотники; Шамку взял молодой полесовщик Иван. Жил он тогда с рыбаками на дальнем Золотицком озере, ловил рыбу, ставил на рябчиков и мошников силышки, но собаки еще не завел. «Какой же ты полесовщик без собаки», — говорили ему старики. «Возьми у Леонтия Шамку-то...» Так и принес ее Иван, смирную, пахнувшую молочной сладковатостью, весною в сторожку на озеро. А к осени уже подросла из нее помощница ему.
Да какая!
Приходили к Ивану на озеро поморы за «пресной» рыбой, приходил и Леонтий, и все они удивлялись собачьей понятливости, — только не говорила.
Осенью Шамка принялась искать дичь сразу же. И облаивала она ее по-разному: тетеревей мягко, глухаря — часто, не прерываясь. Легко было подходить Ивану к каждой птице, — по лаю заранее знал он, кто посажен на дерево Шамкою.
К зиме перебрался Иван в деревню, на берег моря, и ходил охотою с Шамкой по окрестным лесам за белкою и куницей. Жил в шалашах и избушках, но всегда к субботе возвращался попариться в баньке в деревню. Дома ждала его бабушка, давно ставшая осиротевшему Ивану вместо матери. И хотя в годах была, и похварывала, все еще трудилась возле небольшого хозяйства.
Уходя к ней из лесу, Иван, бывало, чтоб не отвлекаться на охоту, скажет Шамке: «Домой! Вперед, скорей!» А сам побежит на лыжах... И так привыкла к этому собака, что на много раньше Ивана прибегала в деревню. Залает у крыльца, и старушка узнает, что ее Иванушка возвращается. Радостно станет ей!
Прошел год. Весною Иван подолгу задерживался в лесу на глухариных токах у Золотницкого озера, а Шамку оставлял в деревне. Но не сиделось собаке. Скучала она и, случалось, убегала искать Ивана. Найдет его — визжит, на грудь кидается, так обрадуется! Иван подержит ее у себя в избушке, а сам на ток ходит. И когда очень что надо сообщить в деревню, то привяжет к Шамкиному ошейнику записку и строго скажет собаке: «Домой, скорей!» Она и побежит! Оглянется — он скажет ей построже — поймет, послушная...
На севере в леса весна приходит поздно, в мае, и с нею звуки: пенье птиц, шум рек, журчанье ручьев. Свет солнца станет ярким. Он плавит тучные снега, и те стекают... Раскрытая земля, нагретая теплом, как будто дышит. Повсюду, зеленея, сквозь нее пробьются первые ростки, а возле рек начнут цвести деревья; в луга уйдут пастись стада, и ветры, потеплев, приветливо и с силой дохнут свободой! Все скажут: вот она, весна!
Но та весна, придя, не принесла покоя и радостных надежд. В июне грянула война. И первые поморы уже ушли на фронт. В деревне поредело. Стал собираться и Иван. И словно чувствовала Шамка, что скоро разлучится с ним, — скулила, все что-то, нюхая, искала. Когда же уходил Иван, и бабушка, прощаясь с ним, как полагалось в старину, по-русски трижды перекрестив, заплакала, то Шамка жалобно завыла. Иван подумал: «Не к добру», — и хоть сдержал себя, прося сберечь собаку, а все-таки взгрустнул. И долго после Шамка не пила, не ела, а все, тоскуя, выла. Хотели деревенские убить ее, но не отдала старушка, закрыла в доме и берегла, как просил Иван.
Шло время, и собака поневоле привыкла к своей судьбе. Иван писал, расспрашивал про Шамку. Писал, что обязательно вернется и снова уйдет с ней в леса...
Меж тем зимою земляки-охотники добывали колхозу лосей, ходили на берлоги. Леонтий тоже полесовал. Но старую собаку Ласку не брал с собой, ходил с Зуйком, прихватывая Шамку, чтоб не отставала от охоты.
И вот однажды собаки облаяли куницу. Леонтий убил ее, но, падая, она попала в развилку веток и там осталась. Леонтий «сжить» ее не смог и принялся, что часто делал, рубить сосну.
Рубя, устал, неловко как-то повернулся, увяз в снегу и был придавлен падающим деревом. Да так, что потерял сознание. Когда очнулся, почувствовал, как коченеет, и от отчаяния закричал: «Спа-си-те! Гибну!» Но где там, в таких лесах кричать?! Лишь слышно поблизости, а дальше слова потонут в глухом лесном безмолвии...
Шамка не отбегала от Леонтия. Сначала рыла снег вокруг него, отбрасывала смерзшуюся землю. Разбила лапы, когти — из них сочилась кровь. Не удовлетворившись, она со страшной злобой изгрызла дерево. И все-таки ее усилия не помогли...
Уже смеркалось. Леонтий попробовал освободиться, но острая, как пика, боль пронзила тело. «Нескладно так-то помирать», — подумалось ему. Он крикнул Шамке: «Домой, домой! Скорее!..» Собака поняла: завыла жалобно, горячим, влажным языком облизала Леонтию лицо и бросилась бежать...
В деревне Шамка с лаем заскреблась в дверь к бабушке, скулила, отбегала прочь и снова возвращалась — звала по-своему на помощь.
Зуек же где-то пропадал.
Увидели поморы, что Шамка следила кровью, сообразили о недобром. Быстрее собрались, кто помоложе, и Шамка повела их по своему же следу в лес.
Шли долго, утомились. Заснеженные ветви, глубокие снега искрились под большой луной, светя в пути.
Вот, наконец, и стонущий Леонтий. Освободили земляка, но идти он не мог. Пришлось связать носилки. Все это время Шамка от радости визжала и всю дорогу с довольным, добрым лаем бежала впереди.
Почти что ползимы болел Леонтий. И только по весне, когда теплый ветер угнал в открытый океан большие льды, он встал с печи, чтоб вместе с рыбаками на карбасах под парусами уйти на ловлю рыбы.
Все чаще стал Леонтий бывать в море. Окреп, повеселел.
Настал конец войне! И в дальнюю поморскую деревню пришло письмо.
Писал Иван о том, что женится в Москве, останется учиться на шофера и что теперь не до охот ему... Про Шамку и не вспомнил. А бабушку просил все распродать и приезжать к нему. Так и осталась Шамка у Леонтия...
Леонтий любит всем рассказывать про Шамку. К своим рассказам о ней он прибавляет теперь еще один, как прошлою зимою, отделывая карбас, рассек он топором колено... Кровь полилась, не унимаясь. Но тут, что чудо, подоспела Шамка и зализала рану...
— Раньше нам сказывали старики: есть, как и в травах, на собачьем языке, двенадцать редкостных лекарств. Вот, стало быть, одним из них и остановила Шамка кровь, — так закончит, обычно, свой рассказ Леонтий.
А рыбаки добавляют:
— Много, много собак от Шамки за все годы мужиками повыращено, но такой, как сама она, еще не было.
