Иванов Г. И.
Ночью морозит и верхние слои почерневшего, ноздреватого снега образуют наст, исчезающий с первыми лучами солнца.
Ноги то разъезжаются на ледяной узкой дорожке, то с хрустом проваливаются в водомоину, наполненную талым снежным месивом.
Все быстрее шаг — к двум часам ночи надо быть на месте, не то пропадет самое ценное время глухариной охоты — предутренние сумерки.
Вот и знакомый поворот, а там, справа, место ночлега и остатки прошлогоднего костра. Снимаю снаряжение, сажусь на толстый ствол поваленной буреломом сосны, с наслаждением отдыхаю после непродолжительной, но тяжелой ходьбы.
Настойчиво борюсь со сном. Внезапно ночное безмолвие леса нарушает резкий, неприятный гортанный хохот: проснулся и затоковал белый куропат.
Где-то вдалеке, все нарастая, послышалось знакомое хорканье и характерное циканье протянувшего над лесом вальдшнепа; началась утренняя тяга — значит, сейчас запоет глухарь...
На востоке еле уловимой полоской зарозовела заря. Осторожно переступая между кочками, двигаюсь к току и вдруг где-то слева, с безбрежного мохового болота, раздается многоголосый, трубный хор журавлиной стаи, приветствующей наступление рассвета.
Еще сотня-другая шагов — я у края тока. На вершине ближайшей сосны послышались шорох, возня и басистое квохтанье. Оглядываюсь и различаю почти над собой двух темно-рыжих глухарок.
«Испортят всю охоту», — мелькает мысль, и я, поспешно, стараясь не шуметь, удаляюсь от шумных соседок.
Внезапно улавливаю невдалеке еле слышные, щелкающие звуки. Замираю на месте, пытаясь определить направление песни.
«Теке-теке-теке-теке-тек-тек-тек-кичивря-кичивря», — доносится откуда-то справа. Жду конца предпоследнего колена следующей песни, точно рассчитав, делаю два крупных, размашистых шага и резко останавливаюсь, укрывшись за стволом засохшей сосны. Поднявшийся ветерок доносит слева звуки токования еще двух петухов.
Все ближе и сочнее льются волшебные звуки глухариной песни, и вот, после очередной остановки, замечаю шагах в тридцати на невысокой корявой сосенке темное колышущееся пятно. Всматриваюсь, и ясно различаю на розовом фоне востока бородатую голову петуха и его зоб, чуть переливающийся непередаваемым сочетанием сине-зеленых оттенков.
Соображаю, что выстрел в грудь, даже на таком расстоянии, может дать подранка, так как токующий глухарь довольно крепок на рану. Прячась за деревьями, обхожу поющего петуха стороной. Теперь могу наверняка стрелять его в бок. Поднимаю ружье, целюсь. Выстрел... Струя огня прорезала предутренние сумерки. Лес содрогнулся, отозвался зычным, раскатистым эхом. Глухарь мгновение сидел неподвижно, затем покачнулся и рухнул, сокрушая на своем пути сухие ветки. Еще секунда — и его безжизненное тело мягко шлепнулось на мокрый мох, местами алевший крупными ягодами подснежной клюквы.
Присев на кочку, отдыхаю, тихо перезаряжаю ружье. Ток замер, и лишь монотонный стук дятла будит наступившую тишину, Проходит минут пять, и опять слышу тихое, редкое пощелкивание глухаря. Ему, как бы нехотя, отвечают еще несколько петухов.
Осторожно двигаюсь к убитому глухарю, бережно опускаю его в рюкзак и вновь приступаю к скрадыванию. Теперь подходить гораздо труднее: почти рассвело, проснулись и запели певчие птицы, а из соседнего перелеска, заглушая утренние звуки леса, четко доносится страстное бормотание чернышей.
Рассчитывая каждый шаг, тщательно маскируюсь за встречными кустами и деревьями, и вдруг вижу редкую, даже для охотника, картину.
Посреди вырубки, заросшей мелким, до пояса, сосняком, на верхушке огромной, оставленной на семена сосны весь освещенный яркими солнечными лучами неумолчно, почти без перерывов, поет крупный, бородатый глухарь. Ниже, на развесистых сучьях семенника, поквохтывая, сидят две глухарки. До дерева — добрых восемьдесят шагов...
Не раздумывая, опускаю приподнятое было ружье. Хоть и прекрасен бой заказной «тулки», но я не буду калечить неверным выстрелом эту редкую птицу. К тому же на таком расстоянии разлет крупной дроби может задеть и глухарок.
Забыв про ружье, любуюсь движениями растолковавшегося мошника. Но вот одна из глухарок, призывно квохча, слетает все ниже, спускаясь к зарослям заболоченного, невысокого сосняка; за ней, шумно сорвавшись с вершины, летит и петух, и вскоре их силуэты, мелькнув меж деревьев, исчезают.
Дорога к охотничьей базе проходит недалеко от тетеревиного тока, и я решаю попытать счастья в охоте на чернышей «с подхода». Это гораздо интереснее, чем стрелять тетеревов из шалаша: здесь, как и на глухарином току, успех решается опытностью охотника и правильностью его действий.
Все ближе и ближе бормочут тетерева, — уже ясно слышно их страстное чуфыканье. Точно запомнив место, вешаю на прочный сук рюкзак с глухарем; затем проверяю ружье и, согнувшись, начинаю подкрадываться, прикрываясь деревьями и кустами. Скинув фуражку и продвигая вперед ружье, ползком преодолеваю березовую поросль. Вот совсем близко слышится хлопанье крыльев, и среди кочек на мгновенье мелькают сцепившиеся в драке тетерева. Подползаю к соседнему кусту и быстро вскакиваю на ноги.
По краю обтаявшей лесной поляны бежит, опустив хвост, краснобровый, черный как смоль петух; нагоняя его сзади, стремительно несется его соперник. Стреляю переднего и, видя, что заряд достиг цели, перебрасываю ружье в угон второму, уже взлетевшему, чернышу; но в момент выстрела он резко меняет полет, нырнув за густой куст, и лишь срезанные дробью ветки падают на пучки пожелтевшей прошлогодней травы.
Отойдя немного в сторону, слышу еще одного черныша. Вскоре замечаю его шагах в ста от себя на оголенном от снега жнивье. Маскируюсь в густом кусте можжевельника и начинаю манить.
— Чуффышшш! — яро отвечает петух, подскакивая и воинственно распуская лирообразный хвост. Однако он осторожен и не приближается к моей засаде.
Меняю тактику; нежно «квокнув» тетеркой, похлопываю себя по коленям, имитируя петушиную драку... Такого искушения черныш уже не выдерживает, мигом поднимается на крыло и низко, над самой землей, летит прямехонько на мой скрадок...
