Сладков Н. И.
Медвежий борщ
Самое неприятное при работе в горах — туман. Нахлынут облака, затопят ущелья, выползут на хребты и закроют все: вниз до земли, вверх до неба. Кажется, что весь мир утонул в глухом тумане. Ни шума потоков, ни света солнца. Где право, где лево? Где север, где юг? Сидишь в палатке и ждешь погоды.
Вниз, на базу, спускаться не хочется: вдруг прояснит!
А спускаться да подниматься непросто: на другую гору два дня на четвереньках лезешь.
Вот так и вышло у нас однажды. На день работы осталось — нахлынул туман. День просидели — кончили консервы. На второй день — крупу. На третий день доели сухари. Остались у нас одна соль, перец да лавровый лист.
А туман дразнит: поредел, но не поднимается.
Ждать больше невтерпеж: есть хочется! И вниз спускаться обидно: вот-вот туман разойдется!
— Бери-ка ты ружье, — говорю я товарищу, — поброди по склонам, может подобьешь что.
Товарищ ушел, а я залез в палатку и попытался заснуть. Желудок хотел обмануть. Но желудок в горах на чистом воздухе на обман не идет! До полудня ворочался с боку на бок. Потом встал, петь начал. Может, думаю, про еду забуду. Забудешь тут! Не ладится песня. Вместо песни голодное ворчание выходит.
А туман все реже, все выше. Уже вверху, в серой мгле, синие и желтые пятна проступили — значит, скоро откроются небо и солнце. Вот чуть видные хребты стали надвигаться со всех сторон — так всегда кажется, когда расходится туман. Вот и все горы видны, чистые, будто вымытые. И опять стал слышен шум потоков и видно солнце. Работать можно, а товарища все нет!
И есть так хочется, что стал я посматривать на сыромятные ремни от вьючного седла: а что если заварить их с лавровым листом да с солью?
На счастье, вижу, идет товарищ. За спиной рюкзак раздулся, значит, добыл что-то. Он еще далеко, а я кричу, выпытываю:
— Сколько патронов выстрелил?
Товарищ отвечает:
— Ни одного.
Опустились у меня руки, и зло взяло.
— Так что ж ты, — говорю, — мешок-то травой набил, что ли?
— Ну да, травой, — отвечает он.
— Ага, — говорю, — очень хорошо! Добавь тогда к своей траве ремешки от седла — объедение будет.
— И будет, — спокойно отвечает товарищ. — Даже и без ремешков.
Посмотрел я на него: уж не спятил ли он с голода? — плюнул и пошел к ручью: хоть воды напьюсь, лоб помочу. Одно остается: скорей коней вьючить — и вниз, на базу. Экая досада! И тумана нет, а спускаться придется.
Поднимаюсь к палатке и вижу: товарищ раздул костер, поставил на костер котел с водой, а сам режет и чистит какие-то корни и стебли: у него их полный мешок.
— Это ты что затеял? — спрашиваю я его осторожно.
— Борщ варю, — отвечает он.
— Какой борщ?
— Медвежий.
— Ты не шути, — тихо говорю я ему, — я голодный!
— Тогда не кипятись, а мне помогай. Пока почистим, я тебе что-то расскажу.
Я подсел помогать, а он мне рассказал вот что.
Утром в полукилометре от палатки товарищ наткнулся на свежий след старого медведя. След был такой свежий, что на мокрой траве висели еще капельки грязи. Товарищ вложил в стволы пули и пошел по примятой траве. Медведь шел по скату, переворачивал камни, раскапывал мышиные норы и гнезда земляных ос. Долго лазил товарищ по скату в тумане, распутывая медвежий след. Из сил выбился. Сел на камень, сорвал лопушок мягкий, как байковый, вытер лопушком пот и бросил его. И вдруг видит, что рядом с его лопушком еще сорванные лопушки валяются и измочаленные стебли-огрызки. А на огрызках и слюна зеленая еще не высохла. Медведь лакомился!
Совсем близко медведь, а товарищу не до него: так есть захотел. Сломал он такой же стебель, что и медведь жевал, попробовал: ничего, даже огурчиком пахнет. Шут с ним, думает, с медведем! Где его в тумане найдешь? Переключусь-ка я на медвежий корм, вон медведь какой с него здоровый: след шапкой не закроешь.
Так и сделал. Найдет огрызок, присмотрится, с какого растения, сорвет, попробует: ничего, кисленькое — и в мешок. В одном месте корни какие-то раскопал медведь — он и корней набрал. Медведь-то старый, все в лесу знает: всякую траву съедобную, каждый корешок. Целый мешок за ним кореньями, щавелем да стеблями набил.
— Сейчас такой борщ закатим. Медвежий! — закончил товарищ и засыпал зелень в кипяток.
— Как бы нам только того, медвежьей болезнью не заболеть? — повеселел я.
Но все обошлось благополучно. Борщ и действительно вышел не дурной. Заправили мы его солью, листом лавровым, перчиком и еще три тетеревиных яйца разбили. Медведь разорил тетеркино гнездо, а три яйца вниз скатились, он их не заметил.
— Жаль, что сейчас не осень, был бы у нас и компот, — размечтался товарищ. — Медведь бы нам показал лесные яблоки, груши, алычу...
Наелись мы медвежьего борща и силу почувствовали. Хоть и не медвежью силу, но достаточную для того, чтобы успеть до вечера подняться на вершину и сделать последние наблюдения.
Спасибо медведю: выручил! И работа сделана, и ремни от седла целы. И товарищу спасибо!
Плясунья
Ну и погодка! Дождь, слякоть, холод — брр!.. В такую погоду добрый хозяин собаку из дому не выпустит.
Решил и я свою не выпускать: пусть дома сидит, греется. И сам не хотел выходить. Да любопытно все-таки поглядеть, что в такую погоду зверье делает. Взял я ружье, взял бинокль, оделся потеплее, надвинул на лоб капюшон — и за дверь.
И только вышел за околицу, вижу — лиса! Мышкует — ловит мышей. Рыскает по жнивью; спина дугой, голова и хвост к земле — ну, точное коромысло!
Вот на брюхо легла, ушки торчком — и поползла: видно, мышей-полевок заслышала. Сейчас они то и дело вылезают из норок, собирают себе зерно на зиму.
Вдруг вскинулась лиса на дыбки, пала передними лапками и носом на землю, рванула — вверх взлетел черный комочек. Мышь! Лиса разинула зубастую пастишку и поймала мышь на лету. И не жевала, целиком проглотила.
Да вдруг и заплясала!
Подскакивает на всех четырех, как на пружинках. То вдруг на одних задних запрыгает — будто цирковая собачка: вверх-вниз, вверх-вниз! Хвостом машет, язычок от усердия высунула.
Я давно лежу в грязи, за ней наблюдаю. Ухо у самой земли, слышу как она лапками топочет.
А чего пляшет, — не пойму! В такую погоду только дома сидеть, в теплой, сухой норе. А она вон чего выкомаривает, фокусы какие ногами выделывает: тук-тук! тук-тук! И вниз смотрит. Или увидела чего?
Вскочил я во весь рост. Лиса заметила, тявкнула, видно, язычок с перепугу прикусила. И шасть в кусты... Только я ее и видел!
Пошел я по жнивью и, как лиса, все себе под ноги гляжу. Ничего примечательного: размокшая от дождей земля, порыжелые стебли.
Лег я тогда по-лисьему на живот: может, лежа что увижу?
Вижу: много мышиных норок. Слышу: в норках мыши пищат.
Вскочил я на ноги и давай лисий танец отплясывать! На месте подскакиваю, ногами топочу, только что язык не высовываю.
Тут как поскачут из-под земли перепуганные мыши-полевки! Из стороны в сторону шарахаются, друг с другом сшибаются, пищат. Был бы я лисой, так...
Да что тут говорить: понял я, какую охоту испортил лисичке. Плясала — не мышей веселила! А из норок их выгоняла.
Был бы тут у нее пир на весь мир!
Оказывается, и в скучную, мокрую погоду происходит много веселого и интересного.
Забыл я про дождь, забыл про холод, дальше пошел. И собаку свою пожалел: зря я ее дома оставил. Сидит сейчас, бедная, в тепле под крышей.
Скучно-то ей, поди, как!
Хозяин
На старой карте ущелье называлось Кабанья щель. Место глухое, — вряд ли изменилось название. Однако проверить надо.
Я спустился в ущелье, надеясь встретить там охотника или лесоруба.
Под сводами леса темно и душно, как под нагретой соломенной крышей. От запаха болота и мяты стучит в висках. И солнце пробивается сквозь густую листву, как сквозь дырявую крышу, — тонкими синими пучками лучей.
Лучи преображают лес: осветят ствол бука — и бук превратится в колонну; упадут на воду — вода станет черной. За частой сеткой мертвых лиан толкутся комарики — будто цветное облачко пыли. Ниже, ниже, — и спустилось цветное облачко на лопух. Странный какой-то лопух: красного цвета с прожилками. Вдруг лопух шевельнулся — и стряхнул с себя комаров. Да и не лопух это вовсе, а звериное ухо: луч просветил его, видны красные, налитые кровью вены и черная щетина. Ухо распорото.
Кашлянул я, и сразу же послышался шум грузного тела, в луче блеснул граненый клык, узкий глаз — и все исчезло.
Кабан, секач — хозяин ущелья! Он ушел беззвучно, как тень, но на жирной от лиственного перегноя земле остались следы: большие, похожие на коровьи. В них струйками набегала мутная вода.
Мне показалось, будто я без спросу проник в чужой дом, — и я пошел дальше крадучись.
И точно: это глухое ущелье, по-местному — «щель», — было домом для большого стада кабанов и их «санаторием». Под тенью дерев мне то и дело попадались их ванны-купалки. Из некоторых шел парок: вода в них была горячей и пахла серой. Многие деревья внизу обмазаны грязью: здесь кабаны и свиньи терлись о стволы, соскребая с себя обсохшую грязь. Под мохнатыми выворотнями — лежки-спальни. Здесь, в тенистой прохладе, кабаны проводят знойные дни, дожидаясь темной ночи для своих набегов на поля. От спален к ваннам в густых сплетениях ветвей и лиан пробиты ходы.
Да, здесь хозяевами — кабаны. С незапамятных времен они освоили это прекрасное убежище в лесном ущелье. Охотники прозвали его Кабаньей щелью. Пришел первый топограф и записал название на карту. Меткое название! Человеком тут и не пахнет. Нескоро еще он проникнет сюда, расчистит себе поляну от буйного леса, поставит первую избушку на курьих ножках, прогонит зловредных зверей. С кабанами у земледельцев исконная вражда: кабаны — первые в горах опустошители полей...
Но что за чудо?.. Уж не ослышался ли я? Да ведь ни с чем на свете не спутаешь петушиный крик. «Ку-ка-ре-куу!» — звонко орал петух в лесу. Я стал продираться сквозь чащу на петушиный крик и скоро вышел на большую светлую поляну.
Посреди нее не то чтобы на курьих, а скорее на журавьих ногах: на четырех высоких столбах стояла плетенная из веток избушка-шалашка. На пороге ее у приставной лестницы сидел необычайно бородатый человек. Он вытянул впереди себя свою деревянную ногу и спокойно крошил на ней кинжалом свернутые в пачку листья табака.
Красавец — золотой петух шумно захлопал крыльями и приветствовал меня громкой песней. В шерсти над щеками бородача блеснули щелочки, и острые глазки вонзились в меня.
— Здорово, дядя! — крикнул я. — Я топограф! Понятно? Зовут меня Николай. А ты кто?
— А я — Лешак.
— То есть как так Лешак? — опешил я.
— А просто так. Фамилие мое такое — Лешак, или сказать прозвище.
— А что ты тут делаешь?
— Да вот в лесу роблю, колхозникам пример показываю. Кукурузу сажаю, тыкву, огурцы.
Тут только, обведя глазами большую поляну, я увидел, что она была прекрасно обработана. Стебли кукурузы поднялись на ней уже по пояс мне.
— Как же ты один да еще на деревянной ноге этакое поле вскопал? — спросил я.
— Так я ж не один, — усмехнулся Лешак. — Одному где ж такую землю поднять. Нас много. Мы в две смены. Я днем, а они ночью.
— Из колхоза приходят? А далеко отсюда живут?
— Зачем с колхоза? Тут живут. В лесу. Ночью выдут из леса и роблють, — бородач как-то странно усмехнулся.
— Тут в лесу одни кабаны живут. Я видел.
— Кабаны и есть, — добродушно согласился Лешак.
Я кое-что начал подозревать и спросил вполголоса:
— Помощники-то твои кто?
— А кабаны.
— Кабаны?
— Кабаны.
Мы помолчали. «О чем же с ним еще поговорить?» — думал я.
— Сейчас встретил одного кабана. Здоровенный. И ухо порото.
— А ну-ну! — волосатое лицо Лешака расплылось в широкую улыбку. — Знаю его. Это мой бригадир.
«Бедняга! — подумал я про себя. — Ногу оторвало, да, видно, и по голове попало: заговаривается».
— Послушайте, — сказал я ему мягко. — Ведь это только в сказке медведь на мужика работал. Да и то потом приходил за работу вершки да корешки требовать.
— Сказки такой не слыхал, — спокойно ответил Лешак, закуривая толстенную самокрутку из свеженарезанного табака. — А вот быль рассказать — это могу.
Тут он стряхнул с деревянной ноги крошки табаку, уселся поудобнее, и вот что я услышал из его мохнатых уст.
Прошлый год решили колхозники начать распахивать под кукурузу дальние лесные поляны. Дело оказалось непомерно трудным. Тракторам сквозь чащу не пройти, дорог для них нету. Вручную ковыряться в земле долго, да и поотвыкли колхознички: обидно таким делом заниматься, глядя на современную-то технику. А главное — караульщиков больно много надо: взойдет урожай, лесные звери — кабаны да медведи — начисто всю кукурузу потравят.
Постановили дальние поляны бросить, рядом с селениями лес расчищать, корчевать — посевную площадь увеличивать.
Тогда выступил Лешак, говорит:
— Поручите это дело мне. Я вам для пробы одну дальнюю поляну сам обработаю, хоть самую большую. И урожай сберегу, приходите только убирать.
В правлении посмеялись. Говорят:
— Сиди-ка ты, инвалид, на пасеке. Где тебе с деревянной-то ногой землю пахать.
Лешак — свое. И настоял-таки: махнули колхозники рукой, говорят:
— Видно, как Лешака ни корми, он все в лес смотрит.
На то намекали, что до войны Лешак неуемным охотником был, все в лесу пропадал.
Дали ему коня с вьюком. Он на него лопаты уложил, муки запас, петуха да кур в корзинке, яблок два мешка, топор, а мотыги и не спрашивает. Привинтил деревянную ногу и похромал.
Недели не прошло, собрали колхозники Лешаку «помочь». Приходят, а поляна вся вспахана, честь честью засеяна, и даже канавки по всему полю проведены, вода по ним весело бежит. И никакой тут помощи не требуется. Чудо — да и только.
А Лешак смеется:
— Я помощников в лесу нанял, у меня в батраках кабаны роблють. Давно бы пора их к делу приспособить. Как не догадались?
И рассказал, как он для начала нарезал несколько яблок на восьмушки и посадил их в лунки, — лунка от лунки через каждые два шага, — от ручья на склоне — в одну линеечку — через все поле.
Ночью вышел на разведку старый секач. Постоял на опушке. Фыркнул так, что у Лешака шалашка на журавьих ногах затряслась: это он ноздри от болотного духа прочищал. И, конечно, причуял зарытые в землю кусочки яблок. Да как начал клыками да рылом землю вспарывать, — что твоим плугом, борозду провел поперек всего поля. Утром Лешаку осталось только маленько подправить борозду лопатой, — вот тебе и канавка!
Целый день лилась вода на поле — размягчала землю. Целый день сажал в лунки кусочки яблок Лешак — по всему полю. А ночью пришел секач и все свое стадо с собой привел.
Всю эту ночь Лешак не спал: всю ночь вокруг его шалашки слышался дробный топот копыт, грозное хрюканье, шумное фырканье, визг, хруст, возня — будто кто согнал на поляну целую тысячу чертей. Лешак только руки потирал: его «ночная смена» приступила к работе.
К утру все поле было вспахано и перепахано.
Лешаку осталось только зарыть последние кусочки яблок на огрехах — местах, где работа не была доведена до конца. И ночью кабаны завершили вспашку, да так при этом разошлись, что даже столбы у шалашки подрыли.
Лешак засеял поле и засадил огород. Остатки яблок высыпал в кучу у опушки: расплатился с кабанами за «трудоночи».
Наутро от яблок не осталось, конечно, ни осьмушки. Но когда и на следующую ночь секач впереди своего стада приблизился к поляне, его остановили непонятные звуки: «Дзен! Дзен! Дзен!» — резко ударял кто-то молотком по железу. Секач обошел поляну, но странные звуки слышны были и с этой стороны.
Долго слушал секач, насторожив уши-лопухи. Черная шерсть у него на горбу поднялась дыбом. Наконец, он громко — устрашающе — фыркнул: продул ноздри от болотного запаха. Но сладкого духа яблок не зачуял. Почуял только холодный, тревожный запах железа.
Секач задом, задом, потом повернулся и бесшумно удалился в глубину леса. Ушло за ним и все стадо, как и не бывало...
И сколько потом ночей ни приходили кабаны, резкий стук молотком о железо каждый раз отгонял их от поляны. А Лешак в это время спал у себя в шалашке: за него работали молоточки.
Немудрую машину придумал он для устрашения лесных зверей. Сделал колесо с деревянными лопастями, прикрепил к ним два молотка. Движущая сила — вода. Лешак пустил ее бежать из ручья по желобу, а в конце желоба подвесил ковш, под ковшом — колесо с лопастями и молотками, а сбоку от него — лист железа. Вода, стекая по желобу, наполняет ковш, ковш опрокидывается — один, потом другой молоток с размаху ударяет по железу: «Дзен! Дзен!» — ковш опять поднимается по желобу и ждет, пока его наполнит вода. Так всю ночь работают стукалки, а на день Лешак убирает колесо: днем кабаны и так не придут.
— Боюсь только, — говорил, попыхивая самокруткой, Лешак, — что к осени, как поспеет кукуруза, попривыкнут черти к стукалкам, пропадет у них страх перед стуком. Ну, да я им тогда такую штучку устрою, небось, струсят! Подставлю под свои молоточки холостые патроны с капсюлями. Как пойдут в ночи рваться: бах! бах! бах! бах! — тут мои кабанишки живо в свое болото ускачут!
И добавил самодовольно:
— Я их еще, лодырей болотных, полоть научу! — и захохотал так, что эхо загудело ему в ответ от дальних скал. Тут я вспомнил, по какой надобности спустился в это ущелье, и спросил, не изменилось ли его название.
— Прежде действительно, — отвечал Лешак, — щель эта Кабаньей прозывалась. Потому как хозяйничали здесь и впрямь кабанишки. Ну, а нынче того уже нет. Нынче, сам видишь, хозяин здесь я, и кабанишки на меня роблють. Так и запиши: прозывается Хозяйская поляна.
Я тут же зачеркнул на карте явно устаревшее название и написал интересное новое.
