Арбат Ю.
Бойкий катерок «Москвич» шел вниз по реке. Я сидел на корме и смотрел, как, вскипая над винтом, бурлит янтарная вода. Когда на крутых поворотах реки катер приближался к ивняку, свисавшему над омутами, казалось, что мы едем по суше.
Весна запоздала, и, несмотря на конец июня, лето по-настоящему еще не наступило.
Всё вокруг оставалось весенним, свежим и ярким. На соснах виднелся светло-зеленый молодой прирост, а с седых от мха бугров ветер доносил дурманящий запах цветущего багульника.
Минуя старушек со сверкающими на солнце бидонами, пробрался и сел на кормовую скамейку рядом со мной голубоглазый и загорелый человек. Видавший виды брезентовый плащ с выцветшими рубцами коробился на нем, а серая с высокой тульей войлочная шляпа заставляла вспоминать тургеневские времена, — таких шляп теперь и не носят. Я подумал, что это, наверное, рыбак и охотник, и не ошибся.
В заводи плеснулась рыба. Мы обернулись разом, встретились глазами и улыбнулись. Сначала перекинулись словами, потом стали выяснять, что вкуснее — окуни или налимы, и разговорились. Бывает такое, что в дороге откровенно беседуешь с человеком, которого только что увидел, — может потому, что этого случайного спутника никогда больше и встретить не рассчитываешь.
— Живу я на острове, — сказал мой сосед. — Строили гидростанцию, наполняли водохранилище и образовалась эта суша, окруженная со всех сторон водой. Если начертить план, то получилось бы вроде головастика с двумя хвостами. Там у нас база рыбака и охотника. Скоро увидите — домик стоит на пригорке, вокруг сосенки. Из Москвы приезжает человек десять рыбаков, а поближе к осени появляются охотники. Тишина у нас такая, что слышен только шум крови в ушах. Да еще, если дунет сиверко, волны, шумя, набегают на песчаный берег. Голавликов в бухте, возле дома, я хлебом прикармливаю, — они приходят совсем ручные. Подсадные селезень с уткой в камышах живут, привыкли ко мне. Селезня позовешь: «Ванька, Ванька!» Он крякнет, повертит своим закрученным хвостиком и подплывет. А за ним, как послушная жена, и серая утя. Изумрудная ящерица пробежит, — так и хочется ей сказать: «Я тебя знаю: ты — хозяйка медной горы». Одним словом, сказочной красоты места. Вольно и легко дышится, хорошо люди отдыхают, хотя народ бывает разный: и генералы, и рабочие, и профессора.
После ледостава приезжих нет и зимую я один. Ну это, конечно, я так сказал, что один. Живут со мной четыре пса. Лайка Чушка, умный кобель, три золотые медали за экстерьер имеет.
— Кличка-то какая чудная! — вставил я.
Сосед улыбнулся. Улыбка у него была добрая и какая-то не обидно снисходительная: будто ему забавно, что собеседник не ведает о самых что ни на есть обычных вещах.
— Кличка имеет свою историю. Мать мне говорит: купил бы поросеночка, выкормим — свинины воз продадим. Я с братом Санькой — ему тринадцать лет — пошел на базар. Санька меня за рукав дергает: щенка лайку старик вынес продавать. Ну я и купил вместо поросенка. А Санька прозвал его Чушкой.
Он помолчал, наверное, вспоминая уже ставшее далеким время, когда косолапый щенок бродил по дому и тыкался черным носом в блюдечко с молоком.
— Значит так: три медали, — продолжал сосед. — Но я не за то его любил, а за ум и преданность. Ну и на охоте он — чистое золото. Иной раз не в духе придешь домой, крикнешь на Чушку, а он так взглянет, точно человек: я-то, мол, чем виноват? В пору ему Ледка была — классная собака для утиной охоты. Две других — потомство их — Томка, — так, простоватая сучонка, и Дикарь — еще щенок, восьми месяцев, а громадина. И такой шерстистый, с такими косматыми лапами, что невольно посмотришь на него и улыбнешься, — экий ты, дурачина, вымахал. Да и смешной какой! Любимое его занятие — туфли таскать. Пока приезжие этого не знали, — оставляли тапочки у крыльца или у лодок; у нас ведь так — где что положишь, там и возьмешь. А на туфли Дикарь падок, — обязательно их утащит либо к баньке, либо к заливу, на песок. Потом аккуратнее люди стали. А в общем собака толковая, в отца. Зимой промышляю рыбой — и для себя хватает, и остается для продажи, — и Чушка мой ее любит — мороженую ест и остатки после ухи и жареного подчищает.
Как-то под новый год заметил я, что Чушка кашляет. Жидкое ест, а твердого в рот не берет. Ясное дело, думаю, подавился рыбой, кость в горле застряла. Быстренько собрался в город. Говорю брату: «Ты, Санька, отведи в лечебницу, пусть вынут кость. Недельку потом у вас поживет». А сам пошел за патронами, за пшеном, за маслом и опять на остров. Брат у меня парень толковый, на него положиться можно.
Вечером, в половине одиннадцатого, сижу я, слушаю последние известия (чтобы экономить батареи, я только известия слушаю). За окном метелица разыгралась, поземка так и крутит, так и завывает. Вдруг слышу, кто-то на крыльце лыжи ставит и валенки околачивает. Что, думаю, за диковина? Кого в такую непогодь может принести? Или из охотников кто заблудился? Только встал я, чтобы посмотреть, — открывается дверь и передо мной — Санька. Снегом залеплен по уши, с шапки не стряхнешь — кора, а лицо красное, — видно здорово ветром набило.
— Что стряслось? — кричу.
А он сразу:
— Чушку пристрелить хотят.
Я аж сел. Чушку моего, красавца пса, которому цены нет! Санька объяснил:
— В лечебнице считают, что он бешеный.
Ну, думаю, пропала собака. Потом сомнение взяло: а если не бешеный?
Санька меж тем рассказывал дальше:
— Фельдшер из лечебницы позвонил Мельникову в «Заготживсырье».
А контора у Мельникова, надо сказать, помещалась по соседству на пустыре, и фельдшер всегда звал оттуда людей пристреливать бешеных собак.
Я Саньке кричу:
— Так ведь Мельников-то моего Чушку знает. Сколько я ему пушнины в контору перетаскал!
Санька головой мотает, согласен, мол, а сам брови сводит и губы кусает:
— Как услышал я про Мельникова — в рёв. А Мельников пришел и спрашивает: «Вы уверены, что Чушка бешеный?» Фельдшер говорит: «Безусловно!» А он говорит: «Вы этот, как его, анализ делали?» А фельдшер говорит: «И без анализа все удивительно ясно: глаза мутные, хвост опущен». А сам он к собаке на десять шагов боится подойти. Мельников как гаркнет на него: ты, говорит, гражданин фельдшер, можешь за здрасте погубить собаку, которой цены нет.
Я не удержался, поддакнул Саньке:
— Вот, вот!
А Санька продолжал:
— Мельников еще сказал, что Чушку стрелять не будет и фельдшеру стрелять категорически запрещает. А застрелите, говорит, ответите по всей строгости советских законов. В общем фельдшер обещал ждать до утра. Ну вот, я и пошел сюда.
Пожурил я Саньку:
— Замело бы тебя — следа не нашли.
Он в ответ:
— А Чушке погибать что ли?
Ночью же мы пришли обратно в город. Санька на базе ни за что оставаться не захотел. Заметил я: устал парень, но хорош — виду старается не подать. Я нарочно медлю, а он шаг прибавляет:
— Поспеть бы к утру!
К утру мы поспели. Санька только сказал:
— Вернешься — разбуди, скажи, — упал в кровать и уснул.
Я пришел в ветлечебницу. Спрашиваю у фельдшера:
— Черную такую собаку вчера привели. Где она?
— В кузнице, — говорит, — на цепь посадили.
Мать честная! Как же она там сидит? На дворе мороз без малого сорок градусов, а кузницу я знаю — в щели кулак пройдет.
— Подстилку-то хоть, — говорю, — сделали?
Вижу, фельдшер воротит лицо в сторону.
«Эх, — подумал я, — ну чисто, как звери. Неужели нельзя с собакой обращаться по-человечески?!»
Фельдшер взял ключ, и зашагали мы к кузнице. Подошли, я свистнул. Слышу, отозвался мой Чушка. С цепи рвется, скулит, лает. Подумал я: если собака бешеная — разве она отозвалась бы? Попить ей дал, — пьет, хоть и немного. Потом морду в колени мне уткнула, жалуется, видно, на жестокое обращение. В глаза я ей глянул — вот тут и у меня мороз по коже прошел: глаза у нее были совсем мутные...
Сосед мой замолк. Я ждал, пока он снова заговорит. И он заговорил:
— Неужели, думаю, пришел конец моему Чушке? Морду его в руках держу и чувствую: горячая морда. Опять у меня надежда затеплилась, — ведь у бешеных собак температура-то ниже нормальной!
Фельдшеру надоело меня ждать:
— Что же, — говорит, — вы, гражданин, хотите?
А я ему в ответ:
— Хочу, — говорю, — чтобы вы такую собаку не обрекали на верную смерть. Она мне друг, способны вы это понять?
Он мне:
— Все равно, медицина в данном случае бессильна. Вакцину применять поздно. Собаку надо застрелить. А если желательно, мы ее мозг потом пошлем на исследование, чтобы точно установить, бешеная она была или нет.
— Значит, — спрашиваю, — это вам еще не точно известно? А если окажется, что не бешеная?
Он отвечает:
— Один шанс из ста.
— Вы посмотрите, — говорю, — нос у собаки горячий.
Но фельдшер к моему Чушке и подойти боится.
— Я, — говорит, — сейчас пошлю за градусником. Только вы смеряйте температуру в присутствии санитара, а то я, извините, вам не доверяю, вы ради своей собаки на все готовы.
Ушел он, а я отвязал Чушку и бежать. Вдогонку мне фельдшер кричит:
— Стой! С милицией догоню! Под суд пойдешь.
Нырнул я в переулок, оттуда в другой, запетлял, запутал следы. Домой не пошел, у приятеля дождался темноты, а там прокрался в один дом. Сам-то хозяин в типографии наборщиком работал, а дочка у него — Галя — только что ветеринарный техникум окончила и тут же поблизости назначение получила. Решил я именно к ней идти потому, что слышал, будто она очень животных любит. Вы, конечно, можете улыбаться или не верить, это как вам будет угодно, а только если человек любит животных, — значит, у него добрая душа и в любом горе, в любой беде он поможет. Я так заметил в жизни. Сказал я ей: — Выручайте, милая девушка, вылечите Чушку, — по гроб жизни будете мне другом, хоть и так не враг.
Галя спросила:
— Мух она не ловит?
Оказывается, — бешеная собака хватает воздух, будто мух ловит.
— Нет, — говорю.
Рассказал я ей и другие свои наблюдения. И вдруг вижу: положила Галя морду Чушки себе на колени, гладит собаку. Чушка, неласковый к чужим, благодарно на нее смотрит. «Ну, — думаю, — счастлив я: не бешеная собака».
— Чумилась она? — спросила Галя.
— Нет.
— Вот, — продолжала Галя. — У нее кишечная чума. Это дело не серьезное. А из-за того, что в кузнице на холоде ночь пробыла, у нее еще и воспаление легких.
— Вылечите? — спрашиваю.
— Постараюсь, — смеется.
Но мне тогда было не до смеху.
На следующий день приходит ко мне какой-то дядя, расспрашивает, как было дело с собакой и где она. Я отвечаю: «Сдохла». Чтобы не вязались. А еще через неделю получаю повестку: явиться в суд, в качестве подсудимого.
Заглянул я в контору «Заготживсырье» к Мельникову. Подсчитай, говорю, сколько мы с Чушкой тебе за зиму пушнины сдали. Он заглянул в книги, выписал на календарном листке.
— Можешь, — говорю, — одолжить мне это количество на один день? Слово мое знаешь?
Тот говорит:
— С превеликим удовольствием!
Явился я на суд, как на спектакль. Поверите: вошел в зал судебных заседаний, и все ахнули. На одном плече у меня лисьи меха, на другом беличьи, а в руках шесть волчьих шкур. Чушку я с Санькой под окном оставил. Пес меня все искал, беспокоился, поднимался на задние лапы и в окно заглядывал.
Думаете, суд был? Нет. Судья расспросила меня и прекратила дело. Не пришлось мне говорить ни о том, какую мой Чушка пользу приносит, ни о том — я эту фразу заранее заготовил, — что любой наш служащий, что бы он ни делал, должен быть настоящим человеком.
И вот я снова живу на острове. Летом, как всегда, к нам приезжают рыбаки, а поближе к осени охотники. Сейчас гостит Мельников, мой друг. Не захотите ли приехать отдохнуть? Известите тогда загодя. Рейсовый катер у нас не останавливается, но мы лодку вышлем, так среди Волги и снимем. Или подъезжать будете, скажите штурману: пусть посигналит; наш остров речники знают. А мы все равно поспеем с лодкой.
Прохрипев, точно прочищая горло, завыла сирена. От зеленого острова с пологим песчаным берегом, где у мостков стояло несколько человек и махало руками, отвалила сине-красная лодка и ходко пошла наперерез катеру. Гребец усердно нажимал на весла. На корме неспокойно сидела большая черная лохматая остроухая собака, и видно было, как она махала хвостом.
Мой голубоглазый сосед улыбнулся счастливой улыбкой, и я подумал: рад, что добрался. Он поставил чемодан и рюкзак к борту, готовясь сойти в лодку. Я стал пристальнее вглядываться: мне показалось, что гребет парень и я решил, что это Санька.
— Да это девушка?! В лодке-то!
— Галя, — с какой-то особенной нежностью ответил сосед и прибавил: —Жена. Районным зоотехником работает — вон на том берегу.
Он перешагнул в лодку, и снова забурлила вода над винтом затихшего было катера.
А я подумал о том, что счастье приходит порой совсем обычным путем. Просто встретится человек с человеком.
