Н. В. Т.
22 августа текущего года исполнилось ровно 20 лет со смерти Ивана Сергеевича Тургенева. (Статья написана автором в 1903 году. — Ред.) К этому дню выпущена И. Ф. Рындою очень интересная и задушевно написанная книга — «Черты из жизни И. С. Тургенева». Г. Рында, земляк Ивана Сергеевича, превосходно ознакомился на месте с жизнью великого писателя и талантливо передает много новых черт из жизни его.
И. Ф. Рында, будучи сам страстным охотником, глубоко любящим родную природу, с особенным чувством и трогательным вниманием останавливается на изображении мельчайших черт охотничьей жизни Ивана Сергеевича.
Иван Сергеевич Тургенев
По свидетельству И. Ф. Рынды, охота была для Ивана Сергеевича Тургенева не одною простою забавой, как думают многие. Черты характера и бытовые стороны русских крестьян, которые он наблюдал не как «барин», которого должны были бы стесняться крепостные, а как простой охотник — своего рода турист по своей земле, — дали обширный и разнообразный материал, столь художественно разработанный в «Записках охотника», сыгравших такую выдающуюся роль в истории русского народа...
Как велика была эта роль, свидетельствуют, между прочим, следующие знаменательные слова, переданные Тургеневым в 1867 году славянскому публицисту, составившему словарь славянских деятелей, хорвату Луктичу, и сказанные ему, Тургеневу, лично самим, ныне в Бозе почивающим Освободителем русского народа, Императором Александром II: «С тех пор, как я прочел “Записки охотника”, меня ни на минуту не оставляла мысль о необходимости освобождения крестьян от крепостной зависимости».
Любопытные черты приводит И. Ф. Рында из детской жизни Тургенева. Уже с малых лет Иван Сергеевич обнаруживал склонность к охоте, к живому миру. Его тянуло к природе, особенно к живым ее представителям — птицам. Лет семи он уже ловил — западней, пленками, сетками — птичек, которые в изобилии водились в обширном Спасском саду, занимающем более 30 десятин и походившем в то время в некоторых своих частях более на лес, чем на сад.
Наклонность к пернатым перешла к Ивану Сергеевичу от его матери, которая очень любила птиц (за исключением кур) и держала в доме во множестве щеглов, чижей, синиц и т. п.
Варвара Петровна, замечая на каждом шагу, как ее «Ваничку» привлекает пернатый мир, по движению любящего материнского сердца, приказала устроить в одной из комнат обширного Спасского дома птичник, окрашенный в зеленую краску, в который и были напущены всех родов зерноядные, преимущественно певчие птицы. Пополнять этот птичник новыми экземплярами лежало на обязанности лесника «Борзого» (прозванного так В. П. за его высокий и прямой рост).
Кроме того, около террасы дома были поставлены столы, на которые посыпались различные зерна, — множество голубей, едва раздавался звонок, со всех сторон стремились к этому обильному и даровому угощению. Сердце матери трепетало от восторга, когда ее любимый сын, окруженный со всех сторон доверчивыми и прирученными птицами, видимо, наслаждался.
Спасский сад оканчивается двумя прудами; в одном из них, также по звонку, приучили рыбу подплывать к берегу и брать из рук хлебный мякиш, распаренные зерна ржи и пшеницы. Почти каждый день убегал к этому пруду «Ваничка» и маленькими ручонками бросал в воду хлебный мякиш, который и подхватывался на лету рыбою. В ненастные дни ребенок, посматривая в окно, тосковал, что ему сегодня не придется побывать около пруда.
Все домашние, приезжавшие в гости знакомые, а также дворовые и приходившие часто на барский двор крепостные узнали про склонность ребенка. Наклонность эта была особенно на руку «егерям», и вот они начали посвящать мальчика в свое занятие, сначала только рассказывая про охотничьих птиц и иллюстрируя свои импровизированные лекции только что добытыми экземплярами вальдшнепов, бекасов, дупелей, уток. Сильно действовали эти рассказы на впечатлительную душу ребенка: не раз и во сне грезились ему птицы.
Мальчик не раз изъявлял желание посмотреть на эту охоту, про которую так красноречиво рассказывали ему подданные его матери. Желание его начало исполняться: в погожие осенние дни «егеря» потихоньку от его матери уводили мальчика в ореховые кусты, росшие тут же, за садом, в которых попадалось много вальдшнепов. Увести ребенка на охоту было легко, так как мать почти все время следила за мужем, а последний посвящал время ухаживанию за женщинами, и Ваня почти все время вращался среди дворовых и крепостных людей.
Предоставленный самому себе, он большую часть дня развлекался среди природы — один в саду, около пруда, или с «егерями» на охоте, и врожденная охотничья искра все более и более разгоралась.
Лет в 10, сначала из «егерского», а потом из купленного ему отцом ружья, Ваня уже сам начал стрелять в сидящих на деревьях дроздов, горлинок, диких голубей и плавающих на воде уток, а потом мало-помалу приноровился попадать и в летящих.
Иван Сергеевич часто говорил, что лучшим временем пребывания его в Спасском он считает то, когда бывал на охоте.
Высланный на безвыездное пребывание в Спасском, он забывал свое одиночество и оторванность от образованного мира на охоте, среди матери-природы, всегда раскрывавшей ему свои объятия. Охота, наполняя его свободное время, служила для него лекарством, к которому он прибегал во время душевной тоски и нравственного страдания; она была также источником творчества и вдохновения, давая ему материал для воссоздания художественных типов и неподражаемых описаний русской природы, которая под его творческим пером теряет свое однообразие и суровость, являясь чарующею в средине лета (период охоты на тетеревов) и захватывающею душу немым сожалением и вдумчивым углублением в самого себя и прожитую жизнь осенью (во время пролета вальдшнепов).
Иван Сергеевич, участвуя за границей в игре в вопросы и ответы, на вопрос: «Какое ваше любимое занятие?» ответил: «Охота».
По свидетельству И.Ф. Рынды, Иван Сергеевич был охотник ружейный и исключительно «по перу», хотя и держал гончих собак.
Раз как-то несколько его знакомых помещиков охотились с гончими и брали «остров». Случилось так, что в это же время около того же «острова» охотился за куропатками и Тургенев со своей собакой Бубулькой. Вдруг вся стая гончих «оборвалась», т. е. перестала гонять.
Когда охотники подбежали к стае собак, то их глазам представилась следующая картина: на поляне, окруженной гончими, стоит Иван Сергеевич, держа над головой Бубульку. Гончие, конечно, были отозваны, но Иван Сергеевич долго не мог успокоиться и, весь бледный, нервно ходя по поляне, все повторял: «Нет, это ужасно... Мамаево нашествие... Я себе представить не могу того момента, когда гончие бросились за Бубулей... Как я увидал всю стаю... Гам... крик... визг Бубульки... Разрушение...».
Знакомые Ивана Сергеевича помещики-охотники очень хотели посвятить его в прелесть охоты с гончими, устраивая для него несколько раз подобные охоты. Раз как-то одна из них вышла очень удачна, и Тургенев убил шесть зайцев. Можно было бить еще, но Иван Сергеевич сел на пень и положил около себя ружье. Его сотоварищи по охоте подошли к нему.
— Ну, что, Иван Сергеевич, правда ведь, хороша охота? — засыпали они его вопросами.
— Да, правда, — ответил он, — музыка есть, но поэзии мало, — и тут же с своим обычным юмором прибавил: — Вчера гоняли, сегодня гоняете, им, бедным, отдохнуть надо, а вы их бьете.
Тургенев, охотник «по перу», доказывал преимущество этой охоты; Николай же Толстой (брат автора «Войны и мира») наоборот. По этому поводу у них велись нескончаемые споры, в которых принимал участие и Афанасий. Этот Афанасий — Афанасий Тимофеевич Алифанов — сначала был крепостным «егерем» П. И. Черемисинова (помещика Чернского уезда Тульской губернии) и жил на оброке у мелкопоместного помещика Глаголева. Раз как-то Тургенев встретил Афанасия на охоте, разговорился с ним и, подметив в нем настоящего охотника, велел придти к себе в Спасское. Афанасий пришел и получил от Ивана Сергеевича приказание узнать у своего барина, за сколько последний согласится продать его. Афанасий явился в Спасское во второй раз и передал Ивану Сергеевичу, что для этого нужно 1000 руб. ассигнациями. Тургенев дал эти деньги Афанасию без всякого обязательства, но с условием, чтобы последний откупился на волю с семьей (жена, пять дочерей и сын). С этим-то Афанасием Иван Сергеевич и совершал свои охотничьи экскурсии, — он-то и фигурирует в «Записках охотника» под именем Ермолая.
Иван Сергеевич снисходительно смотрел на Ермолая и прощал ему многие выходки.
Отправляясь на охоту, Иван Сергеевич любил брать в свою половину бутылки портвейну и два так называемых обварных кренделя. Эти припасы носил обыкновенно Афанасий. Не раз, после долгой и упорной ходьбы, Иван Сергеевич, желая подкрепиться, обращался к Афанасию: «Ну, теперь можно бы и маленько закусить»; но, к удивлению своему, слышал от Афанасия, что вино выпито, а крендели съедены.
— Как же это ты, братец, сделал? — с досадой спрашивал Тургенев.
— А так, Иван Сергеевич, — прехладнокровно отвечал Афанасий, — раскупорил, налил да и выпил.
Афанасию выдавалась «месячина» и две коровы и вменялось в обязанность заведовать собаками Тургенева, которые сдавались на его попечение по отъезде Ивана Сергеевича за границу.
Тургенев, как настоящий охотник, страстно любил собак, преимущественно хорошей породы, для приобретения которых он не жалел денег. Замечательно его внимательное отношение к объектам своей страсти. Находясь в Спасском, Иван Сергеевич всегда ложился спать только тогда, когда видел, что собака его была накормлена и лежит на постланном месте, причем он покрывал ее своею сорочкой (Иван Сергеевич менял белье каждый день). Его известная в литературе Дианка, под конец жизни оглохшая и ослепшая, постоянно лежала на бархатной кушетке.
Соседи-помещики часто обращались к Тургеневу с просьбой подарить им щеночка. Не живя постоянно в Спасском, Иван Сергеевич не мог исполнить их просьбы сам, а поручал это дело Афанасию.
Последний, если ему нравилось просившее лицо, выводил породистого, без примеси. Если же лицо, желавшее иметь щенка, было несимпатично Афанасию, и к тому же, что называется на охотничьем жаргоне, «налетный» охотник, то он нарочно устраивал так, что выходила помесь. Последнее обстоятельство и послужило причиной слуха, что Тургенев не любил давать щенков никому, а выбрав себе лучшего, остальных приказывал топить при себе.
Сам Афанасий очень любил собак. Раз как-то возвращался он с охоты. Сопровождающий его Бубуль (дело было ночью) скатился в овраг, саженей 16 глубины, и никак оттуда не мог выбраться; Афанасий бросился за ним в овраг и едва сам не погиб, спасая собаку. Эта черта — любовь к собакам — и была одною из причин любви Ивана Сергеевича к Афанасию.
Вообще же, несмотря на разные проделки Афанасия (иногда утаивание денег, пропивание доверенных ему вещей), за долгий промежуток времени, в течение которого где-где только не был Иван Сергеевич с Афанасием, он сильно привязался к последнему.
Конечно, вид Афанасия вызывал перед духовными очами Ивана Сергеевича его молодость, клятвы, даваемые на охоте — быть непримиримым врагом деспотизма и крепостного права, и он все прощал Афанасию. Одинаковая страсть — к охоте — с Афанасием настолько сблизила с ним Тургенева, что, помимо заботливого участия к семье Афанасия, Тургенев даже в мелочах проявлял к нему свое расположение. Видя их обоих едущих на охоту, трудно было по одежде догадаться, кто из них помещик, а кто его охотник, и только необыкновенный рост и величественная осанка выдавали Тургенева.
Приобретая себе пороховницу или какую-либо другую вещь для охоты, Тургенев не забывал и Афанасия, покупая и ему точно такую же. Часто запросто шел Иван Сергеевич из Спасского в Высокое и пил чай у Афанасия.
По возвращении из-за границы, едва успевши переодеться, Иван Сергеевич сейчас же посылал за Афанасием. Являлся он. «Здравствуй, милый мой Афанасий!» — приветствовал барин своего охотника, по-братски обнимая и целуя его.
Когда к Ивану Сергеевичу приезжали гости, Афанасий был уже в комнатах и, заложив руки за спину и выставив правую ногу вперед, передавал различные выдающиеся случаи на охоте.
Уезжая за границу, Иван Сергеевич отдавал приказание своему управляющему, чтобы Афанасию отпускалось каждый день по рюмке водки.
Когда умер Афанасий (1876 г.), к Ивану Сергеевичу в Париж послана была телеграмма.
Приехавши на следующий год в Спасское, Иван Сергеевич призвал в дом все семейство Афанасия, при виде которого не мог сдержаться от слез и все произносил: «Ах, жалко, жалко, нет моего Афанасия, нет моего друга!». И название «друг» не было для Тургенева пустым словом: уходя от домашней неурядицы или во время нравственной тоски на охоту, Иван Сергеевич всегда чувствовал около себя присутствие живого человека, искренно его любившего и преданного ему. Афанасий представлял собою тип, — теперь уже, кажется, вымерший на Руси, — охотника с ног до головы, всею душой и помыслами преданного охоте.
За три-четыре года до смерти он как-то сразу осунулся, одряхлел, а за год совершенно лишился употребления ног и поэтому уже не мог принимать участия в охотах. В письмах из Парижа Иван Сергеевич заботливо осведомлялся о здоровье своего верного слуги-друга.
Но и больного окрестные помещики-охотники не оставляли в покое и всегда обращались к нему за советами во время своих поездок на охоту. Афанасий расскажет им, куда ехать и как стать, а сам, сидя у окна и глядя на отъезжающих, горько-горько заплачет и долго не может успокоиться.
Афанасий ничего не жалел, всякою вещью мог поделиться, но ружье для него было такою святыней, которой не могли касаться даже домашние.
Заболев и предчувствуя, что ему уже не придется более охотиться, он разобрал эту святыню, тщательно ее смазал и на ночь клал всегда себе под голову.
Когда тело этого охотника несли на кладбище — назовите это простою случайностью или совпадением — из ближайшего перелеска выскочил заяц и пересек дорогу похоронной процессии. Следовавшие за гробом в один голос воскликнули: «Ах, некому тебя теперь убить».
Иван Сергеевич на охоте был неутомимый ходок. Бывало, только остановятся на привал, разговорятся, а он уже торопит: «Идемте, идемте!» С ранней молодости он держался сутуловато.
Благодаря своей способности ходить долго и упорно, Иван Сергеевич очень любил охоту за куропатками, на которой, как говорится, нужно иметь ноги да ноги.
Иван Сергеевич терпеть не мог насекомых (в особенности тараканов), составляющих принадлежность русской избы; один вид их приводил его в какое-то замешательство: веселый, разговорчивый до этого, он как-то сразу приникал, словно потерял что-то родное; поэтому он, если позволяла погода, спал обыкновенно в экипаже; в противном случае — в сарае, на сене.
Его товарищи по охоте проснутся до света, выйдут на крыльцо и переговариваются: «Ну что же, надо будить Ивана Сергеевича», — а в ответ им уже несется отклик Тургенева: «Я сейчас, я не сплю, я давно проснулся». И через несколько минут его огромная фигура приближалась к охотникам.
Иван Сергеевич всегда был рад товарищам на охоте, если они были порядочные люди. Надо, впрочем, заметить, что Тургенев всех охотников считал непременно порядочными людьми. Его выражение на этот счет было: «Охотник — следовательно, порядочный человек».
Вот случай, показывающий, как относился Иван Сергеевич к людям, которые сталкивались с ним.
Случай этот до некоторой степени показывает, что если он и был «барином», то в самом лучшем значении этого слова.
Как-то раз здравствующей и доныне Л. В. К-ов с Черемисиновым из Шлыковских кустов приехал на Комаревские болота с намерением переночевать, взять утреннее поле. Случилось, что несколько раньше их с тем же намерением из Парахинских кустов приехал сюда же Иван Сергеевич и остановился в одной из изб. К этой же избе подъехали К-ов и Черемисинов.
Узнав о присутствии Тургенева и не желая его стеснять, приехавшие поспешили было ретироваться, но Иван Сергеевич, выйдя на крыльцо, просил их остаться здесь и заночевать с ним. Утром Тургенев взял три клочка бумаги и, написавши на них: «правая сторона», «средина», «левая сторона», бросил жребий, кому куда идти.
В числе мотивов приездов Тургенева в Россию не последним была и его страсть к охоте. Ему, с обширною русскою душой, не могла нравиться охота заграничная, где дичь нарочно разводится и держится чуть не в садках, — нет, ему была люба другая охота, русская, где она обставлена столькими приключениями, где приходится быть под дождем, проваливаться в болоте или быть застигнутым страшною грозой в большом лесу. Потом, на склоне своих дней, Иван Сергеевич изменил свой взгляд на русскую охоту, — ему уже не под силу было проходить, как прежде, огромные пространства или перебираться с кочки на кочку в болотах.
Иван Сергеевич был стрелок недюжинный и только, как натура чрезвычайно нервная, обладал таким свойством: если первый выстрел был удачен, остальные шли как по маслу, Иван Сергеевич делался в это время необыкновенно веселым; его шуткам и конца не было. Редко можно было найти такого душевного и предупредительного сотоварища.
В охотах иногда принимал участие Иван, сын Афанасия, который, хотя и унаследовал от отца его страсть к охоте, но стрелял очень плохо. Ему особенно доставалось от Ивана Сергеевича; за каждым выстрелом, неудачным по обыкновению, следовал тонкий фальцет Ивана Сергеевича: «Подбирай, подбирай, Иван!»
Но стоило только Ивану Сергеевичу первый раз «пропуделять» (не попасть в цель), он делался неузнаваемым: сердился, нервничал, капризничал, именно капризничал, как женщина. Понятно, что в таком состоянии выстрелы следовали один неудачнее другого, и Иван Сергеевич все обвинял: и ружье, и погоду, и дичь; но, боже упаси, только не самого себя! За каждым промахом он только и твердил: «Так уж и пойдет у меня, коли я не попал первый раз, так уж и пойдет, так и пойдет!».
Его в это время старались уговорить сесть, отдохнуть, успокоиться, что, при известной наклонности Тургенева ходить и ходить, было делом нелегким. Но если уговаривавшие достигали своей цели, то начиналось бесконечное промывание ружья.
Успокаивался Иван Сергеевич, удачный выстрел, и Тургенев перерождался: его настроение на охоте всецело зависело от удачных или неудачных выстрелов.
В ранней юности и позднее Иван Сергеевич отправлялся на охоту большею частью пешком, часто очень далеко; при этом на самой охоте он выхаживал большие пространства. Иногда в этот же период он уезжал на охоту на беговых дрожках.
В период возмужалости Иван Сергеевич, прекрасно обеспеченный в материальном отношении, придает охоте другой оттенок — оттенок комфорта. В это время, когда Тургенев приглашал на охоту гостей, к обыкновенным экипажам присоединялся еще экипаж-ледник, в котором хранились дичь и вино, при этом повар сопровождал охотников.
Иван Сергеевич не ел дичи, им самим застреленной, вообще же он предпочитал полежалую.
В Чернском уезде Тульской губернии и в Мценском Орловской был распространен одно время особенный способ жарить зайцев, введенный в употребление Тургеневым (он так и назывался «по-тургеневски»). Он состоял в следующем: с зайца снимали шкурку, потрошили, приготовляли как бы жарить, а потом опять надевали шкурку, зарывали в землю и на этом месте разводили огонь.
В период юности и возмужалости Ивана Сергеевича — следовательно, до эмансипации — в Орловской, Тульской, а частью и Курской губерниях леса еще не были вырублены, болота не осушены, и охотничьему сердцу нашего романиста было где разгуляться.
Село Спасское-Лутовиново, тогда окруженное со всех сторон лесами, давало возможность пользоваться хорошими охотничьими угодьями.
Тут же начинался Чернский уезд, а дальше Белевский Тульской губернии, в которых раскидывались обильные тетеревами и рябчиками Парахинские (теперь распаханные) и Шлыковские кусты, а из болот гремели чуть не на три губернии летавшими на них бекасами, дупелями и утками, не говоря уже о бесчисленных стаях всевозможных куликов, Комаревские (при деревне того же имени) по реке Исте, впадающей в Зушу и Аран.
Кроме того, Иван Сергеевич отправлялся за утками в Льгов (верстах в 63 от Орла) Волховского уезда Орловской губернии.
В последнее время почти каждый год ездил он за тетеревами в Жиздринский уезд Калужской губернии. Кстати, поселение Хоря («Хорь и Калиныч») разрослось в порядочное селение.
За дупелями и бекасами охотился нередко Иван Сергеевич на болотах по pp. Вытебети и Ресет. Болота эти и теперь славятся у нас, хотя значение их положительно падает каждый год. Причина этому — дренаж, который одним концом ударил по дичи, а другим по урожаю: отсутствие влаги губительно действует на посевы. Осушка болот и вырубка лесов изменили у нас и самый климат: весна наступает быстро — не оглянешься, а уж сухое лето, с дождями как редкость; осень тоже с каждым годом становится суше.
У Ивана Сергеевича, охотившегося чуть не полвека, перебывало много собак. Замечательные из них, по указанно И. Ф. Рынды, следующие:
Напль — французской породы, кофейно-пегий.
Диана — бланжево-пегий английский пойнтер. Когда она пала от старости, Иван Сергеевич зарыл ее в саду под дубом, посаженным им в детстве (Дуб этот растет в настоящее время. Своею почти правильною полусферическою кроной он шумит, напоминая о том, кто сыграл такую важную роль в истории русского развития.); работавшие при этом крестьяне были угощены на славу. Иван Сергеевич очень любил Диану, с которой он охотился в лучшую пору жизни. Долго-долго он не мог забыть ее и постоянно вспоминал. Сама по себе это была чистопородная и замечательно умная собака.
Бубуль — желтовато-пегий пойнтер.
Зима — коричневый пойнтер.
Осень — белый пойнтер с коричневыми пятнами на голове и ушах.
Бубулька — черно-пегий пойнтер.
Ночка — дочь Бубульки.
Дон-дан — красный ирландский сеттер, подаренный Тургеневу кем-то (кажется, Некрасовым) в Петербурге, почему Иван Сергеевич к его кличке Дон и прибавил дан, то есть подарен.
Фламбо — совершенно черный как жук, помесь английского пойнтера с немецкою легавой, купленной Тургеневым в Дармштадте у главного лесничого Бауера.
Пегас — черный с желтыми подпалинами, помесь английского сеттера с немецкою овчаркою, купленный Тургеневым близ Карлсуэ, у охотника-сторожа.
Ружей у Ивана Сергеевича было множество. И. Ф. Рында упоминает о тех, которыми Тургенев особенно дорожил.
Тульское, сделанное ему по заказу. Этим ружьем Иван Сергеевич всегда хвалился и по поводу его фантазировал, чего может достичь отечественное производство.
Лепаж. Мортимер. Бланшард. Лебеда.
Раз, в начале осени, Иван Сергеевич охотился за вальдшнепами около Спасского. С опушки поднялся вальдшнеп и «потянул» к полю, делая свою обычную дугу. Иван Сергеевич выстрелил по нему, не заметив, по своей близорукости, что тут же, по направлению летящей птицы, работала баба, — кажется, брала коноплю. Вслед за выстрелом раздается неистовый крик: «Ах, батюшки, убил меня барин, совсем убил!»
Перепуганный Тургенев подбежал к катавшейся по земле бабе и начал ее утешать и успокаивать, а потом отдал ей бывшие у него случайно 25 рублей и велел придти в Спасское, обещая дать еще, а сам бросил охоту и, бледный и расстроенный, пришел домой.
Баба, однако, не пришла в Спасское: совесть зазрила, — как оказалось потом, всего-навсего одна только дробина попала в нее и вдавила рубаху немного в тело.
Последнее время, мучимый подагрой, Иван Сергеевич не мог уже отдаваться своей страсти. Однако часто, сидя в саду, он просил камердинера нагнать на него хоть ворону. Последняя нагонялась, но выстрел следовал неудачный: с костылем стрелять неудобно. После этого Иван Сергеевич садился на лавку и грустно-грустно поникал головой, произнося: «Прежде без промаха бекасов бил, а теперь и в ворону не попадаю, — видно, Петр, умирать пора!»
Интересные подробности сообщает И. Ф. Рында о Льгове и охотах здесь.
Любя природу во всех ее проявлениях, Иван Сергеевич приказал не разорять гнезд грачей, которые основали огромную колонию на березах в нижних частях сада.
Льговский пруд около г. Льгова в Орловской губернии и есть именно тот, про который покойный Иван Сергеевич говорит в своих записках следующее:
«Льгов — большое степное село с весьма древней каменной, одноглавой церковью и двумя мельницами на болотистой речке Росот (здесь, очевидно, неточность, так как эта река — Вытебет). Эта речка верст за пять от Льгова превращается в широкий пруд, по краям и кое-где посередине заросший густым тростником, по-орловскому — майером. На этом-то пруду, в заводях или затишьях между тростниками, выводилось и держалось бесчисленное множество уток всех возможных пород: кряковых, полукряковых, шилохвостых, чирков, нырков и проч. Небольшие стаи то и дело перелетывали и носились над водою, а от выстрела поднимались такие тучи, что охотник невольно хватался одною рукою за шапку и протяжно говорил “Фу-у!”».
Льговский пруд замечателен не рыбою, но дичью, утками преимущественно, водящимися в «майере» по островам и «колчам». Утки здесь различных пород, начиная крошечным «чирком» и кончая лысухой и огромной кряквой. Но и здесь, как, вероятно, везде на Руси, бедной птице препятствуют правильно размножаться крестьяне, которые весной собирают много утиных яиц, особенно лысух, так как последние не слишком тщательно укрывают свои гнезда от человеческого глаза. Яйца их пришлись по вкусу крестьянам, что ясно видно из их собственных слов: «Как сделаешь из них яишню, — дюже скусна бывает».
В средине лета утки здесь замечательно смирны: в каких-нибудь 30 шагах от изб, стоящих на берегу пруда, плавают их целые выводки. В начале и в конце осени, кроме выведшихся здесь, сбиваются еще на пруд огромные стаи прибылых. Окрестные поля представляют отличные места для кормежки уток, и по зорям они целыми массами то улетают с пруда, то возвращаются на него. При пролете в глубокую осень на пруд останавливается масса гусей: обыкновенно всю ночь напролет слышно их гоготанье. Отбившиеся далее и днем встречаются в камышах и иногда присаживаются к домашним. В нынешнем году пара близко подплыла к риге и убита была одним охотником. Мальчик убил палкой гуся, плававшего с дворовыми. Случается, хотя и не каждый год, что и лебеди удостаивают пруд своим посещением. В 1886 году стадо в 9 штук особенно долго гостило на пруду, за что 2 штуки поплатились жизнью: на одном из островов был сделан шалаш, и из него-то и стреляли в лебедей. В 1887 году на пруд прилетало уже 12 штук, из которых взята половина.
Прекрасная здесь охота на уток с подъезда! Зайдешь в тростники, точно в лес, и то и дело поднимаешь кургузых птиц.
По утренним зорям, особенно в ветреную погоду, когда утки не слышат шума плывущей лодки, часто случается так: подъедешь к «плесу», и глазам представляется такая картина: десятки уток, завернув головы под крылья, усеивают поверхность воды. Позабудешь о ружье, о всем в мире, глядишь и не наглядишься на эту картину, пока каким-нибудь неосторожным движением не выдашь своего присутствия, после чего утки снимутся и пойдут вверх. Очнешься тогда от своего созерцанья и начнешь сетовать, что не стрелял...
На этом же пруду большое количество чибисов, чаек, рыболовов и выпей или водяных быков, а также болотных курочек и цаплей. В разных местах над озером носятся большие ястреба, которые то и дело поднимают стада уток.
Хорош пруд летом и в начале осени! Заплывешь в тростники — вверху небо, внизу вода, а вокруг тебя так ласково и нежно шуршит «майер», что, право, как бы ни было тяжело на душе, все забудешь... А там, вдали, по течению, словно рамка картины, по правому и левому берегам — избы деревни, церковь, плотина с мельницею направо, а вверх по течению молодой осинник, растущий по песку, песчаные бугры...
Разнообразные птичьи крики то и дело раздаются в воздухе... Мать-природа, как ты хороша и с какою любовью встречаешь того, кто на груди твоей ищет успокоения!
Берега речки и пруда представляют прекрасные бекасиные болота, которые, к сожалению, чрезвычайно узки и к тому топки. Так, в 1886 году, в каких-нибудь 18 шагах от совершенно твердой земли, здесь провалился кучер одного помещика из-под Орла, О-ва, хотевший достать убитую им утку. Той же участи и в том же году подвергся бы и я, если бы не товарищ, успевший схватить меня за куртку.
В окрестных лесах масса низких залитых водою мест и заросших осокою, носящих местное название «амшаров». В них-то всегда можно найти пары две бекасов, пару уток, несмотря на то, что большинство «амшар» представляют собою небольшие четырехугольники, саженей 10 в длину и 5 в ширину. К концу лета и в начале осени утки днем, в особенности в жаркие дни, скрываются по этим «амшарам».
Охота по последним чрезвычайно удобна — сам идешь по совершенно сухой песчаной почве, а собака между тем в болоте, и всякая сорвавшаяся птица летит в меру ружейного выстрела — вот лесоболотная охота-то! Порядочный стрелок, обошедши десяток «амшар», всегда положит в ягдташ десятка два бекасов да пар 5 уток.
На плотине, на высоком столбе, виднеется дощечка с надписью, гласящей: «Охота на пруду и на лугах запрещается».
По отношению к местным крестьянам это запрещение не имеет смысла, так как Льгов, несмотря на свою многолюдность (900 душ мужского пола), не изобилует охотниками из крестьян: только человека три имеют ружья (но что это за ружья! Даже смотреть на них страшно, не то что стрелять), да и они не бьют ни «бяказов», ни «вуток», а только изредка предпринимают охоты на зайцев, которых здесь изобилие, подкарауливая их около гумен или сходя по следам. Редко-редко кто из крестьян (преимущественно рыболовы) поставит пленки на том месте, где ночуют утки. Кроме этих немвродов, сын местного трактирщика, молодой парень, каждый день чуть не по два раза оббегает пруд и не столько убивает, сколько распугивает уток.
Управляющий Льговом С. Т-ич Леан стреляет иногда уток, но он — да не посетует он на мои слова — далеко не охотник по страсти, а стал охотиться потому, что уж больно-то много дичи под руками. Охотятся же здесь или окрестные помещики, между которыми выделяется, как рьяный охотник и меткий стрелок, истребляющий очень и очень большое количество дичи, мировой судья А-тин, и приезжающие из Орла и Карачева. Последние не возвращаются, конечно, отсюда с пустыми руками; на месте же охоты они оставляют массу подранков, так как выстрел в поднявшуюся стаю не остается без последствий. Да и не всякая убитая утка попадает в ягдташ, потому что некоторые утки, убитые наповал, попадают в такой густой «майер», откуда извлечь их нет никакой возможности. Раненые тоже уходят и прячутся. Мне пришлось убедиться, насколько на этом озере утка крепка к ружью осенью. Ударишь — утка летит. «Ну, — думаешь, — промазал». Смотришь, пролетевши шагов двести или триста, утка моментально опускается вниз. Подъедешь — в утке ни признака жизни.
Зимою в некоторых местах озеро не замерзает, и около этих-то незамерзающих мест и сбивается большое количество уток, которые ловятся местными крестьянами. Сначала мужички полагали, что это утки, остающиеся зимовать, но теперь они убедились окончательно, что они представляют собою подранков. Эти подранки и ловятся мужичками, главным образом рыбаками, имеющими более прямое отношение к пруду. Кости у подранков прекрасно срастаются и раны заживают. Не знаю, неужели они теряют навсегда способность летать? Или, может быть, на другой год они стали бы летать?
По Льговскому озеру можно наглядным образом убедиться в прогрессивном уменьшении дичи в средней полосе России.
«В 1882 году, — говорит И. Ф. Рында, — я, весь под обаянием теплых, задушевных “Записок охотника”, несколько раз летом и осенью посещал это озеро. Так много уток перелетало с места на место, так много плавало их по водной поверхности, что мне не верилось, чтобы я был в каких-нибудь 60 верстах от Орла. Целые часы проводил я, стоя на берегу и наблюдая за утками, и думалось мне, что я далеко-далеко от губернских и иных городов, в местах, куда еще не проникала изнанка цивилизации. Право, картина так была похожа на ту, которую так мастерски и живо нарисовал незабвенный Иван Сергеевич, что, казалось, вот-вот покажется из-за тростника дощаник с стоящими на нем Ермолаем, Сучком, Владимиром и автором “Записок”. Воображение все разыгрывалось, и уже перед моими глазами тянулось шествие по воде с Ермолаем во главе, вооруженным длинным шестом с гирляндой тянущихся за ним уток, нанизанных на веревку, и Сучком, замыкающим шествие и то скрывающимся в воде, то выбирающимся из нее. Видя перед собою массы уток, невольно задавал я себе вопрос — что же было на этом озере тогда, когда эти места посещал Иван Сергеевич?»
Однако, по всей вероятности, с того времени до 1882 года уменьшение дичи не шло в такой степени, как с этого года до нынешнего. В какие-нибудь пять-шесть лет уток уменьшилось здесь уже настолько, что не осталось и десятой доли того, что было. Причина уменьшения понятна: многие болота в окрестностях осушены, и там, куда с великим трудом — да и то в замечательно сухое лето — проникал человек, свободно разгуливает косарь в конце поля и начале августа; леса сделались жертвами хищнической эксплуатации, а вместе с ними многие речонки, служившие в былое время притоном уток во время высиживания, в настоящее время пересохли.
Думаю, что через какой-нибудь десяток лет мои слова, а тем более слова Тургенева относительно количества уток на Льговском озере, будут казаться неправдоподобными и преувеличенными.
Грустно, право, становится глядеть на столь быстрое уменьшение дичи, а когда подумаешь, что средства сообщения улучшаются и дают возможность с малою затратою денег и времени проникать в самые укромные места, где водится дичь, то больно делается на душе.
По моему мнению, главная причина уменьшения дичи — жадность человеческая. Со всем можно бороться, только не с нею, не знающею пределов. Мои слова понятны будут охотнику и вместе с тем любителю природы. Не раз ему, вероятно, приходилось смотреть на действия «царей природы» — где можно бы было, кажется, вполне потешить свою душу над двумя-тремя десятками, там производилась бойня целых сотен, да и куда шли эти сотни? Если не все, то добрая их половина тут же зря выкидывалась. С жадностью бороться нельзя. Всякое общество охоты, как бы оно ни было правильно организовано, бессильно в борьбе с нею. Многие ли охотники бьют дичь тогда, когда она бывает в поре?
Промышленник бьет дичь, не справляясь о времени, потому что в большинстве случаев он кормит своим промыслом и себя, и свою семью, — значит, их действия оправдываются борьбою за существование, из-за насущного хлеба, но что же может представить в свое оправдание человек интеллигентный или считающий себя таковым? Вот и причина того, что встречаешь печатное сетование на уменьшение дичи, а рядом с этим — результаты своей охоты, выраженные в сотнях. В самом деле, положение бедной дичи далеко-далеко неприглядное: места для ее вывода, благодаря осушке болот и вырубке лесов, уменьшаются, а число истребителей увеличивается; вместе с тем, средства истребления разнообразятся и увеличиваются; пути сообщения улучшаются и удешевляются. Как множиться бедной птице, когда ее бьют, как только она покажется весною, бьют летом в период высиживания, бьют во время отлета? Если уж нельзя уничтожить совсем весеннюю охоту, то хоть бы ограничить количество. Примерно, ограничился бы человек десятком вальдшнепов, десятком бекасов, парами двумя уток. Конечно, для этого необходимо, чтобы это убеждение охватило, так сказать, всех охотников-любителей (на промышленников можно бы подействовать силою закона), чтобы не требовалось побуждения извне, а то если бы собрать точные сведения убитых птиц при пролете весною, то пришлось бы удивляться, как птицы эти еще не перевелись. Мне, например, известны случаи, когда три охотника во время двухнедельной охоты взяли до двухсот дупелей. Я удивился только, будучи не в силах понять такой высокой степени жадности.
Конечно, если принять во внимание поговорку: «На наш век хватит», то тогда и рассуждать можно иначе. По-моему же мнению, не мешало бы позаботиться и о будущем; да разве вправе мы требовать, чтобы некоторые виды животного мира существовали только для нас? Теперь посмотришь, так право, становится грустно: ведь бедная дичь находится de facto вне всякого закона. Еще обиднее становится, когда подумаешь, что человек сам вредит себе, так как вместе с заметным уменьшением пернатого мира нарушает гармонию природы».
Нельзя не согласиться с этими словами И. Ф. Рынды. Будем надеяться, что скоро у нас будет положен предел истреблению дичи, и наша обильная живым богатством природа воспитает в своих недрах еще таких же великих писателей, каким был незабвенный Иван Сергеевич Тургенев.
1903 г.
