Серапионов Н.
В поле за прудом — заколосившаяся рожь. Оттуда день и ночь несутся волнующие крики: «Поть-полоть... Поть-полоть... Поть-полоть...»
Нет, полоть рожь незачем. Вон она какая вымахала в этом году: высокая, густая, чистая... Волнует меня другое: как натаскать мне Бурана по этой горластой птице?
Сколько уж раз пытался я показать ему перепела, но все безрезультатно: на его голос пес не обращал ни малейшего внимания. И все-таки я решил еще раз подвести лайку к поющему перепелу. Уж больно разорался во ржи за прудом бойкий певец!
Стемнело. На траву пала обильная роса. В небе зажглись первые неяркие звезды. Замолкли дневные звуки. Но тишину и прелесть летней ночи будоражит все тот же неугомонный солист:
— Поть-полоть... Поть-полоть...
Орет во всю мочь, будто он один хозяин этого поля, этой заколосившейся ржи, этой синей ночи...
А мы все ближе, ближе...
Буран крадется за мной как вор. Чуткие уши его стоят на самой макушке. Я разговариваю с ним так тихо, что даже сам чуть слышу шепот своих губ. Но пес понимает. О, он отлично понимает все, что я ему говорю.
Дорога идет чуть-чуть в гору, и где-то впереди, почти рядом с дорогой, за тридцать шагов... за двадцать бьет перепел: «Поть-полоть... Поть-полоть... Поть-полоть...»
Но мой пес, мой глупый пес! Он вертит головой, слушает шорохи ночи, но ничуть не обращает внимания на эти душу раздирающие крики!
Перепел смолк. И в ту же минуту строгие уши Бурана еще острее врезались в звуки ночи...
«Поть-полоть...»
— Вперед!
Как подброшенный пружиной, рванулся пес, перемахнул через придорожные колосья ржи и с визгом, захлебываясь, бросился преследовать...
Нет, не перепела... Да я и не вижу кого. Знаю только: за птицей он не пойдет с голосом...
Да, сорвалось у меня дело и на этот раз...
Я вернулся домой один, а Буран пришел на рассвете, весь, как черт, вымазанный в глине. Это он лазил в нору за лисицей. Видно, рыжая тоже за перепелом охотилась.
После этого случая я вовсе отказался от натаски лайки по перепелу: думал, пустое это дело, не лаечье.
Я возвращался с реки, где отстоял утреннюю зорю не сделав ни выстрела. В то лето бесконечные дожди помешали уборке хлебов, и мы шли по нескошенным полегшим овсам.
Буран бежал на коротком поиске, чуть впереди меня, и по его поведению было видно, что он чем-то возбужден: он то замирал на мгновение на месте, то срывался и, сделав два-три прыжка, снова переходил на нервно-крадущуюся рысь, столь характерную для лайки.
Вдруг он делает громадный прыжок, другой, и у него из-под самого носа из полегшего овса вырывается тяжелый перепел: «Ф-р-р-р-р...»
— Стоп! — кричу собаке.
Буран, послушный команде, оглядывается на меня, а я, выцелив, стреляю.
Некрепкую стойку срывает выстрел, и пес мчится разыскивать дичь. Здесь уж его окриком не удержишь.
Часа два спустя, расстреляв все патроны, довольный работой своей лайки, я возвращался домой.
С тех пор, каждый раз возвращаясь с реки, мы час-другой отдавали должное перепелам.
Любители крепких стоек легавых скажут, что это уж не охота, когда собака может сорвать стойку. Я отвечу им: на парфорс свою собаку я не сажал!
