Смирнов Н. П.
Бунин-поэт
(К 90-летию со дня рождения)
Кто-то из критиков удачно сравнил книги Бунина с двустворчатым ларцом, поскольку они состояли обычно из прозы и стихов.
Сочетание прозы и поэзии в творчестве Бунина было совершенно органическим — наподобие двуединого дерева. Об этом говорил сам писатель, беседуя, уже в конце жизни, с одним «интервьюером»: «Когда я писал стихи, я никогда не ставил себе задачи нарочито изломать стих, внести “новшество” в него.
Свои стихи, кстати сказать, я не отграничиваю от своей прозы. И здесь, и там одна и та же душа, одна и та же ритмика... дело только в той или иной силе напряжения ее...»
Однако Бунин-прозаик в значительной мере заслонил от читателя Бунина-поэта: бунинская проза насыщена большой социальной силой и отмечена несравненным мастерством. Такие произведения Бунина, как «Деревня» и «Суходол», «Князь во князьях» и «Веселый двор», правдиво, остро и глубоко отражают жизнь и быт целой эпохи в истории России.
Большое внимание уделял Бунин в своем творчестве и любви («Последнее свидание», «Легкое дыхание», «Митина любовь», «Таня», «Генрих», «Чистый понедельник» и многие другие). Произведения Бунина, посвященные любви, ничем не уступают прославленным произведениям Мопассана или С. Цвейга, а нередко и превосходят их светлой поэтичностью, психологической тонкостью и трогательной человечностью.
Проза Бунина отличается удивительной образностью, тончайшими эпитетами, тщательным и всегда верным отбором красок, выразительной краткостью и неизменной музыкальностью ритма.
Вот отрывок из рассказа «Косцы» (1921), переложенного на ноты:
«Они косили и пели, и весь березовый лес, еще не утративший густоты и свежести, еще полный цветов и запахов, звучно откликался им. Мы, слушая, сперва замедлили шаги, потом и совсем остановились. Это было поистине нечто чудесное...
Кругом нас были поля, глушь серединной, исконной России. Было предвечернее время простого и прелестного июньского дня. Старая большая дорога, заросшая кудрявой муравой, изрезанная заглохшими колеями, следами давней жизни наших отцов и дедов, уходила перед нами в бесконечную русскую даль. Солнце склонялось к западу, стало заходить в красивые легкие облака, еще более смягчая синь за дальними извалами полей и перелесков и бросая к закату, где небо уже золотилось, огромные светлые столпы, как пишут их на церковных картинах. Стадо овец серело впереди, старик-пастух с подпаском сидел на меже, навивая кнут... И они шли и пели среди вечной полевой тишины, простоты и первобытности с какой-то былинной свободой и беззаветностью. И березовый лес принимал и подхватывал их песню так же свободно и вольно, как и они пели...»
Эта музыкальная проза могла быть написана, конечно, только поэтом.
Краткость — одна из характернейших особенностей бунинской прозы — тоже идет от стихов. «Меня научили краткости стихи», — говорит писатель в своих воспоминаниях о Чехове (И. А. Бунин. О Чехове. Незаконченная рукопись. Нью-Йорк, 1955, 412 стр.).
Поэзия Бунина по сравнению с его прозой исследована далеко не достаточно.
Здесь следует отметить прежде всего статью (к сожалению, незаконченную) покойного критика Ан. Тарасенкова, напечатанную как вступление в книге «Иван Бунин. Стихотворения». (Библиотека поэта. Большая серия Советский писатель. Ленинград, 1956.)
Много интересных замечаний о поэзии Бунина имеется в статье Л. Никулина, предваряющей первый том избранных произведений И А Бунина в библиотеке «Огонька» (изд-во «Правда», М., 1956).
В чрезвычайно интересной книге Л. Никулина «Чехов, Бунин, Куприн. Литературные портреты», «Советский писатель». М., 1960 — также имеется ряд ценных соображений о бунинских стихах (в том числе и о стихах последнего времени).
Настоящие заметки ни в какой мере не претендуют на сколько-нибудь широкий охват и обзор поэзии Бунина: в них идет речь главным образом о Бунине как поэте-пейзажисте.
Бунин законно входит в число поэтов, составляющих пушкинскую плеяду (Баратынский, Тютчев, Фет, Полонский, А. К. Толстой), и идет прежде всего именно от Пушкина: стихи его столь же кратки, точны, волшебно просты и, лишенные всяческих внешних «украшений», по-настоящему поэтичны в каждом звуке, в каждой строке.
Классическая четкость, скульптурная завершенность и необычайная пластичность — отличительные черты поэзии Бунина. Поэзия Бунина предельно изобразительна и осязательна: природа отражается в ней во всей своей красоте и прелести, во всем своем разнообразии и блеске.
В этом смысле особенно замечательна поэма «Листопад» — одно из самых совершенных созданий Бунина в пейзажном жанре. «Листопад» — чуть ли не единственная поэма о природе в русской лирике. Это — подробная, безупречно поэтическая картина русской осени от ее начала до исхода, от первых разноцветных листьев до легкой и мягкой пороши.
Поэма начинается очень ярким и образным описанием осеннего леса:
Лес, точно терем расписной,
Лиловый, золотой, багряный,
Веселой, пестрою стеной
Стоит над светлою поляной.
Сравнение леса с теремом сразу же придает поэме оттенок узорности — не надуманной, а глубоко правдивой и целиком погружает читателя в роскошь красок нашей русской осени.
Автор не ограничивается, однако, только сравнением, он углубляет и детализирует его:
Березы желтою резьбой
Блестят в лазури голубой,
Как вышки, елочки темнеют,
А между кленами синеют
То тут, то здесь в листве сквозной
Просветы в небо, что оконца...
Как хороши и уместны здесь эти «оконца» — ведь в теремах были не окна, а именно «оконца» — и как естественно далее появление осени в образе вдовы, что так гармонирует с кладбищенской тишиной леса:
Лес пахнет дубом и сосной,
За лето высох он от солнца,
И осень тихою вдовой
Вступает в пестрый терем свой...
Образ осени-вдовы наполняет поэму и глубокой содержательностью — Бунин, кстати говоря, всегда и везде содержателен, — и нежным теплом человечности.
Певучие и звучные строфы поэмы как бы день за днем показывают живописные приметы осени: «серебряную сеть» паутины, последних мотыльков, сыто квохчущих дроздов, тревожно-лунную тишину ночи, неумолчный шорох дождя, отлет гусиных караванов, предзимнее оледенение, первый снег, разрушенный ветрами «терем» и над ним — ледяное свечение зимних звезд...
В поэме дается, в частности, сцена охоты, поскольку без охоты немыслима русская осень:
Сквозь шум деревьев за долиной,
Теряясь в глубине лесов,
Угрюмо воет рог туриный,
Скликая на добычу псов,
И звучный гам их голосов
Разносит бури шум пустынный.
Вместе с тем, в «Листопаде» не мало сказочности: ушастая сова — птица мудрости, зеленые «волчьи очи», «горностаевый шугай» на плечах осени-вдовы, соболи и куницы на мягком снегу, «ледяные чертоги» зимнего леса. Все это, однако, никак не нарушает строго реалистического рисунка поэмы: фольклор имеет в данном случае лишь подчиненное значение. Настоящий реализм вбирает, впитывает в себя самые разнообразные творческие элементы, в том числе сказку и романтику, используя их как приемы живописности. Внешне узорно-сказочный «Листопад» остается подлинно реалистической осенней поэмой, воплощающей красоту в повседневности.
Бунин, как и Пушкин, находил красоту именно в повседневном пейзаже.
Русская весна, например, показана у него в таких буднично скучных и одновременно глубоко волнующих и поэтических образах:
Скучно в лощинах березам, —
Туманная муть на полях.
Конским размокшим навозом
В тумане чернеется шлях...
Но пейзаж Бунина никогда не был самодовлеющим: за ним всегда стояла мысль, идея.
В одном из стихотворений («Еще и холоден и сыр февральский воздух...») поэт сам заявил об этом:
Нет, не пейзаж влечет меня,
Не краски жадный взор подметит,
А то, что в этих красках светит:
Любовь и радость бытия.
Пленительная радость бытия, чувственность ощущения земли, жизни на ней, сознание ее непрерывности — все это делает поэзию Бунина исключительно оптимистической. Оптимизм не покидает поэта даже в его раздумьях о преходящести отдельной человеческой жизни:
Пройдет моя весна, и этот день пройдет,
Не весело бродить и знать, что все проходит,
Меж тем как счастье жить во веки не умрет,
Покуда над землей заря зарю выводит
И молодая жизнь родится в свой черед.
Поэзия Бунина, как сходная с ней живопись Левитана или музыка Рахманинова, одухотворена и согрета любовью к родной земле.
Но я люблю, кочующие птицы,
Родные степи. Бедные селенья —
Моя отчизна; я вернулся к ней
Усталый от скитаний одиноких
И понял красоту в ее печали
И счастие — в печальной красоте.
Любви поэта к Родине с юных лет сопутствовало исключительно острое чувство историзма, чувство ее прошлого, ее героической древности. «Там, в древности... были Святополки и Игори, печенеги и половцы, — меня даже одни эти слова очаровывали, — потом века казацких битв с турками и ляхами, Пороги и Хортицы, плавни и гирла херсонские... “Слово о полку Игореве” сводило меня с ума...» («Жизнь Арсеньева»).
Бунин в целом ряде стихов («Ковыль», «На рассвете», «Любил он ночи темные в шатре», «После битвы», «Степь», «Святогор и Илья», «Край без истории» и другие) с нежной печалью и гордой радостью воспевал старинные украинские дороги (шляхи), по которым, возможно, проходили полки Игоря, ржавые щиты в ковыле, черного ворона среди степной глухомани, величие и грусть одиноких курганов, пленного князя Всеслава с его грезами о музыкальном колокольном звоне Киевской Софии...
Стихам этого цикла присуще не только полное перевоплощение в прошлое, органическое врастание в него, но и живописное воскрешение древности:
Стрелою скиф насквозь его пробил,
И там, где смерть ему закрыла очи,
Восстал курган — и темный ветер ночи
Дождем холодных слез его кропил.
Прошли века, но слава древней были
Жила в веках... Нет смерти для того,
Кто любит жизнь, и песни сохранили
Далекое наследие его...
Любя прошлое своей страны, Бунин, естественно, очень ценил и ее фольклор — сказки, песни, былины, предания, заговоры, легенды — все бесконечно разнообразное вековое творчество народа. Это сказывается во многих его стихотворениях. Особенно показательна в этом смысле чудесная маленькая поэма «Петров день», основанная на мотивах русальных игрищ:
Девушки-русалочки,
Звонко стало по лугам,
Забелела речка в сумраке,
В алеющем пару,
Пахнет пнями лес березовый
По откосам, берегам, —
Чист и зелен он, кудрявый,
Поутру...
Природа для Бунина — не только нескудеющий родник творчества, не только образ Родины и ее древности, но иногда и подлинное счастье, отрешение на какие-то минуты от всех дум и забот, полнейший душевный и физический отдых:
Вон радуга... Весело жить,
И весело думать о небе,
О солнце, о зреющем хлебе,
И счастьем простым дорожить:
С открытой бродить головой,
Глядеть, как рассыпали дети
В беседке песок золотой...
Иного нет счастья на свете.
Природа, с ее вековой мудростью, красотой и чистотой, дает не только ощущение блаженного отдыха, но и пробуждает воспоминания о детстве, возвращает к его никогда не остывающей прелести.
Стихотворение «Там, на припеке, спят рыбацкие ковши», изображающее горячий летний день в плавнях, кончается несколько неожиданно и неотразимо убедительно:
Нередко облако восходит и глядится
Блистающим столбом в зеркальный сон болот...
И как светло тогда в бездонной чаще вод!
Как детски верится, что в бездне их таится
Какой-то дивный мир, что только в детстве снится!
«Солнечные палаты» летнего бора, пахнущие смолистым ароматом, тоже возвращают поэта в его детство:
Повсюду блеск, повсюду яркий свет,
Песок — как шелк... Прильну к сосне корявой
И чувствую: мне только десять лет,
А ствол — гигант, тяжелый, величавый.
В поэзии Бунина, наполненной большими, глубокими и сложными чувствами, всегда жил, радовался и печалился человек. Критики, называвшие когда-то Бунина «холодным мастером», «парнасцем» и т. д., решительно не правы: за строгой, точеной формой его стихов открывается удивительная человеческая теплота, как за тонким покровом пепла — рдяный жар углей.
Не мало стихов посвятил Бунин земледельческому труду — в его прежнем, «первобытном» виде, — а также одному из самых высоких и благородных человеческих чувств — любви к женщине.
Любовь в поэзии Бунина обычно нераздельно слита с природой, и присутствие в его пейзаже девичьего или женского образа сообщает ему, пейзажу, двойную красоту.
Вид сумеречного весеннего леса после грозы рождает в душе поэта воспоминания о недавней любви:
Все пронеслось, как бурный вихрь весною,
И все в душе я сохраню, любя...
Слезою светлой блещет надо мною
Звезда весны за чащей кружевною,
Как я любил тебя!
Короткие золотые ливни в лесу, с их шорохом и радугой, только ярче оттеняют молодые чувства юноши и девушки:
Вот дождь! Уж это не впервые:
Прольется — и уйдет из глаз...
Как эти ливни золотые,
Пугая, радовали нас!
Едва лишь добежим до чащи —
Все стихнет... О, росистый куст,
О, взор счастливый и блестящий
И холодок покорных уст...
И как незабываемо тепло и человечески нежно описание летней ночи в поле, где бродят двое влюбленных!
Звезды тихо искрились над нами,
Тонко пахло свежестью росы.
Ласково касался я устами
До горячих щек и до косы...
Или эта поздняя ночь на берегу моря, где двое — он и она — чувствуют себя как бы в таинственно-неведомой стране, пропахнувшей запахом «древних времен»...
И холодеют пески,
Холодны милые руки твои...
К югу склонилась луна.
Выпита чаша до дна,
Древняя чаша любви...
Наконец природа часто вызывает у поэта философские раздумья, уводит его мысль в глубину веков, заставляет еще и еще раз обращаться к вопросам жизни и смерти, мирочувствования и мироздания. Поэт, естественно, жил современностью, но его душе одновременно были близки и времена Рамзесов, запечатленные в египетских пирамидах, и дни Киевской Руси, о которых гудел вековой звон, «призывавший некогда в походы на печенегов», и битвы Богдана Хмельницкого, вспоминаемые под шум ковыля на забытых степных курганах, и эпоха Ивана Грозного, отраженная в восточно-изысканной узорности собора Василия Блаженного. Бунин, как писал он в стихотворении «Ночь», искал в этом мире «сочетанья прекрасного и вечного», с острой творческой радостью ощущал — именно через любовь — свою внутреннюю причастность к жизни всех времен и всех народов (оставаясь, конечно, глубоко национальным поэтом):
Как письмена мерцают в тверди синей
Плеяды, Вега, Марс и Орион.
Люблю я их теченье над пустыней
И тайный смысл их царственных имен.
Как нынче я, мирьяды глаз следили
Их древний путь. И в глубине веков
Все, для кого они во тьме светили,
Исчезли в ней, как след среди песков.
...Но есть одно, что вечной красотою
Связует нас с отжившими. Была
Такая ж ночь — и к тихому прибою
Со мной на берег девушка пришла.
И не забыть мне этой ночи звездной,
Когда весь мир любил я для одной.
Пусть я живу мечтою бесполезной,
Туманной и обманчивой мечтой, —
Ищу я в этом мире сочетанья
Прекрасного и тайного, как сон.
Люблю ее за счастие слияния
В одной любви с любовью всех времен!
Однако — и это надо подчеркнуть особенно — философские раздумья и чувство слиянности с прошлым никогда не отвлекали и не отчуждали Бунина от живой жизни. В стихотворении «В горах» поэт, следя за луной, катящейся среди туч, писал:
Но погляди на небосклон:
Луна стоит, а дым мелькает...
Не Время в вечность убегает,
А нашей жизни бледный сон!
Так поэт утверждает непрерывность и неиссякаемость Времени, т. е. жизни, которая с такой полнотой и разнообразием отразилась в его замечательном творчестве.
Из стихов Бунина можно было бы составить великолепную антологию «Времени года», поскольку природа воплощена в них во всей своей бесконечно разнообразной красоте. Бунин, пожалуй, самый щедрый среди «певцов родной природы» в русской поэзии.
«Одной из самых ранних моих вещей был роман в стихах, озаглавленный «Петр Лихачев», — рассказывал однажды Бунин. — Не помню, в чем там было дело. Вероятно, роман этот не был чужд народнических тенденций. Это тогда носилось в воздухе. Я был очень горд своим созданием. Вспоминаю только, что одна из начальных строф заканчивалась:
И над калиткою стояло:
Сей “дом четвертого квартала”...»
Первым напечатанным стихотворением Бунина было «Над могилой С. Я. Надсона» («Родина», 1887, № 8).
Через год в той же «Родине» (1888, № 28) была помещена статья Бунина «Недостатки современной поэзии» — никогда, кстати, не перепечатывавшаяся, — в которой молодой (восемнадцатилетний) поэт с большой глубиной изложил свои литературные взгляды. В этой статье он, между прочим, писал:
«Поэзия может и должна затрагивать самые разнообразные предметы. Поэт, как и всякий другой, находится под влиянием как общечеловеческих условий и интересов, так и национальных, местных и временных; поэтому и содержание поэтических произведений может носить в себе отпечаток общемировых вопросов, как и тех, которые составляют насущную злобу дня... Поэт должен быть отзывчив на всякое движение души, на всякое проявление нравственного и умственного мира, он должен жить одной душой с людьми и с природой... Но и этого не достаточно: поэт должен проникаться всеми радостями и печалями людскими, быть истинным выразителем нужд и потребностей общества, направлять ближних к добру и прекрасному... Вот истинное призвание поэта, если только на поэзию смотреть серьезно, как на могущественный двигатель цивилизации и нравственного совершенствования людей...»
Юноша Бунин ратовал таким образом за реалистическую поэзию, за поэзию как отражение и воплощение живой жизни. Реализм с тех пор стал основным методом творчества Бунина, всегда — от начала и до конца — твердо противостоявшего всем антиреалистическим литературным тенденциям, течениям и школам.
В своих воспоминаниях («Из записей», 1927) Бунин с убедительной резкостью делит предреволюционную литературу на два лагеря. В одном лагере были книги «Знания», в месяц-два расходившиеся в ста тысячах экземпляров... А там тоже одна ударная книга сменяла другую — Гамсун, Пшибышевский, Верхарн, «Будем, как солнце», «Кормчие звезды»...
Потом запел Игорь Северянин:
В сирень, шофер, в сирень...
Дальше возник мистический анархизм, мистический реализм, адамизм, акмеизм, футуризм:
О, засмейтесь усмехательно
Смехом смейным, смехачи...
И пир всех искусств шел и по домам, и по редакциям, и у «Яра» в Москве, и в петербургской «Башне» Вячеслава Иванова, и в ресторане «Вена», и в подвале «Бродячей собаки»...
Бунин никогда — ни до революции, ни после нее, живя за границей, в отрыве от Родины, — не поддавался обвораживающим соблазнам декаданса: он до конца дней оставался писателем-реалистом, непревзойденным знатоком русского языка, великим мастером слова.
Нельзя, разумеется, не отметить и того, что в эмигрантский период в его стихах — довольно, правда, редких — появились ноты усталости и ущерба:
— Дай мне, бабка, зелий приворотных,
Сердцу песен прежних, беззаботных,
Отдыху глазам.
— Милый внучек, рада б, да не в силах;
Зелья те растут не по лесам,
На сырых могилах.
Но эти ущербные ноты очень характерны опять-таки для тогдашнего душевного состояния Бунина, изведавшего за границей не мало всяческих горестей, лишений и утрат — и потаенно-страстную тоску по Родине, и сознание оторванности от настоящего читателя («где мой бор и перед кем мне шуметь»?), и предельно грубый арест фашистско-немецкой полицией в 1936 году и подлинно пещерное существование в пору оккупации Франции немцами. 15 июня 1941 года Бунин писал одному из своих корреспондентов (в Париж): «Впереди у нас самая настоящая голодная смерть»... В другом письме (23.IX.44) писатель радостно сообщал: «Из Грасса немцы бежали, слава богу, без драки... Что было в городе и у нас на душе, описать невозможно...»
Об аресте, происшедшем в гор. Линдау, во время туристской поездки «по маршруту Париж — Лейпциг — Берлин — Прага — Мюнхен — Женева — Рим — Париж», Бунин рассказал в письме в редакцию одной из парижских русских газет (1.ХI.1936). Задержанный при таможенном осмотре, Бунин был отведен в одну из камер, где «всюду дул в раскрытые двери ледяной ветер дождливого дня...» и где с писателя стали «срывать пальто, пиджак, жилет».
Бунин писал:
«От потрясающего изумления... от чувства такого оскорбления, которого я не переживал еще никогда в жизни, от негодования и гнева я был близок к обмороку... протестовал, не зная немецкого языка, только вопросительными восклицаниями... а “господин” молча, злобно, с крайней грубостью продолжал раздевать, разувать и обшаривать меня».
Потом в арестном доме у Бунина был произведен подробнейший обыск: «...Каждая визитная карточка, каждая страница моих рукописей и книг, находившихся в моем портфеле, — все вызывало крик: “Что это такое?”»
Особенную ярость фашистских тюремщиков вызвали книги о Л. Н. Толстом: «...При виде его портретов в этих книгах плевали и топтали ногами: “А, Толстой, Толстой!..”».
За время оккупации Бунин не напечатал во Франции ни одной строчки: старый русский писатель пронес незапятнанной свою национальную гордость.
Бунин — один из самых чувственно-земных поэтов, один из замечательнейших поэтов-реалистов, входящих в классическую плеяду как ее равноправная и равносветная звезда.
Времена года в музыке
(К 120-летию со дня рождения П. И. Чайковского)
Родная русская природа отражена в той или иной мере чуть ли не во всех творениях великого Чайковского — и в операх, и в симфониях, и, особенно, в фортепьянной музыке.
Его «Времена года» — настоящая поэма о природе России. Это — двенадцать драгоценных камней, мерцающих самым разнообразным светом: белизной снега и синевой подснежника, лазурью рек и зеленью трав, тихим пламенем зорь и блеклым золотом листопада...
Вот руки пианиста осторожно и мягко ложатся на клавиши — и перед глазами возникает уютная зимняя картина у камелька: музыка звучит с заглушенной легкостью и звонкостью, как горящие дрова и опадающие угли, переносит в полутемную комнату с розовым камином, с собакой, дремлющей у огня, с голубыми окнами в резных морозных узорах. Там, за окнами, искрятся ледяные звезды, завороженным сном спят глухие леса, и так хорошо думать, сидя у камелька, и об этой зимней России, и о том, что зима в свой срок сменится весной: январские дни полны света, и скоро забарабанит на пригреве хрустальная капель.
Огонь затухает, рдяные угли становятся сиреневыми, их, наподобие цветочных лепестков, покрывает пепел, — музыка звучит все тише и тише и вдруг наполняется лихой веселостью: идет широкая масленица, древний языческий праздник с карнавалами и тройками, с блинами и песнями.
От масленицы рукой подать до весны: музыка, то плавная, то бурная, напоминает о первых ручьях на улице, о гулких потоках, стремительно падающих с гор, и вдруг сыплется как бы цветным бисером: над полями зазвенел жаворонок. Песня жаворонка передается в поэме с удивительной утонченностью: так и тянет взглянуть вверх, поискать в лунно-золотом консерваторном «небе» лирического весеннего певца.
Поднебесная птичья песня сменяется такой радостно проникновенной мелодией, которую пробуждает в человеческой душе, любящей природу, прогулка в весеннем лесу. Эта мелодия, просторная и светлая, дает ощущение — опять-таки почти подлинное — свежести первых «клейких» листьев и талой земли, уже принесшей голубой вешний дар — милый и прелестный подснежник. Музыка, посвященная подснежнику, как образу скромной и нежной русской весны, пронизана наряду с радостью и той легкой и тонкой грустью, которая чувствуется и в вечерних апрельских зорях, и в наших бескрайних русских далях, тронутых туманной синевой, как человеческая память — воспоминаниями...
За апрельской прохладой следует майское тепло, майское цветение. В мае заря встречается с зарей, в срединной России всю ночь стоит зелено-розовая мгла. На севере же призрачно светят белые ночи, и их призрачность, их серебряное волшебство и наполняют пятую часть поэмы Чайковского. Музыка «белых ночей» несколько однозвучна и как бы прозрачна: в ней есть что-то от царскосельских статуй, от петергофских фонтанов, от старинных дворцов, одиноко застывших под бессонной северной зарей.
Зато каким бесконечным ликованием пронизана июньская баркарола — вдохновенная хвала щедрому лету, горячему солнцу, влажному лесу, широкому полю, где высоко поднимаются, певуче шумят благодатные ржи! В вечереющем поле далеко и тихо зачинается песня пахаря. Она становится все громче, она льется, как горный ручей, несравненно мелодичный в звучности своих переливов. Сердечная тоска и горе, радость любви и труда, светлая краса родимого русского раздолья — все это вложено в песню с такой страстной задушевностью, которая вызывает у слушателя-прохожего и улыбку, и слезу.
А когда песня смолкает, в поле слышится звон серпов и шорох ржи: начинается жатва. Ритм музыки становится несколько напряженным и вместе бодрым и четким, хорошо передающим согласованную силу земледельческого труда. Появляющийся затем оттенок печали вызывает в воображении бесприютный простор выжатого поля, над которым медлительно летят со своим древним «курлыканьем» странники журавли.
Но вот «последний сноп свезен с нагих полей», «уклонились озими», поредела янтарная лесная сень — и загудела псовая охота. В музыке, веселой и звонкой, «подмывающей» и бравурной, воспета именно псовая охота: так и слышится вихревая удаль скачки и лихие крики охотников, так и видится расплеснутая по равнине стая борзых и яростный бег матерого волка «на угонках». Волк, наконец, затравлен — недвижно лежит, откинув лобастую голову, среди грациозно-поджарых, длинномордых борзых, и музыка доносит торжественный зов рога и как бы слова старинной охотничьей песни:
— Выпьем, други, на крови...
Поэзия охоты неотделима от поэзии природы. Сквозь музыку «охоты» светит и золото листопадного леса, и месяц, поднимающийся над пустотой поля, и предзимняя синева октябрьских дней.
Осенняя песня, приуроченная Чайковским к октябрю, тиха, протяжна, меланхолична и почти лучиста в своей музыкальности. Это — песня леса, теряющего последние листья, песня одинокого озера, покинутого лебедями, песня девушки, тоскующей в разлуке с любимым. Нетрудно представить, слушая «Осеннюю песню», и беспредельный почтовый тракт в мутном поле, и крутой ветер с севера, и первый, чистый снег...
Лес тонет в молодом, серебряном и рыхлом снегу, в лесу стоит тонкая и затаенная тишина, и вдруг где-то вдалеке звучит как бы перебор гитары, «малиновый» перезвон валдайских бубенцов: кто-то мчится на тройке.
Звон бубенцов, отчаянный и развеселый, хорошо сочетается со скрипом и визгом полозьев, с топотом и цоканьем копыт, и вот на изломе дороги показывается и тотчас же приближается в облаке снежной пыли быстрогонная русская тройка.
Легко и ровно, спокойным и ладным махом мчится могучий, широкогрудый, крепконогий коренник; вровень с ним, будто раскланиваясь, несутся, развевая гривы, пристяжные. Колко, со свистом отсеивается снежная пыль, мерно подрагивает расписная в пестрых цветах дуга, крепко завивает вожжи молодой ямщик в синем тулупе, стянутом пламенным кушаком, и все не сходит улыбка с лиц седоков: любо нестись им на тройке с музыкальными валдайскими бубенцами.
Вся эта красота русской тройки, русской зимы воплощена в музыке Чайковского с такой осязательностью, что слушатель почти явственно ощущает и бубенцы, и скрип полозьев, и морозный ветер на лице, и мелькающие в глазах «версты полосаты»...
«Тройка» Чайковского напоминает поездку Ростовых к Мелюковым очаровательной святочной ночью, когда «мимо тянулся какой-то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой-то анфиладой мраморных ступеней, и какие-то серебряные крыши волшебных зданий...» Такими чарами лунных зимних ночей, старинных «подблюдных» песен и гаданий Светланы и Татьяны и проникнуты святки — заключительная глава музыкальной поэмы Чайковского.
«Времена года» Чайковского — наглядное свидетельство того, что музыка может создавать вполне зримый и осязательно чувствуемый пейзаж.
Подлинно национальная музыка, как это показывают «Времена года», уходит своими корнями в народную стихию и самым теснейшим образом связана с родной поэзией. И когда слушаешь — хотя бы в сотый раз — поэму Чайковского, обращаешься мыслями и чувствами к нашим классическим поэтам, прежде всего к Пушкину — первооткрывателю родной природы в художественном слове, не отделимом от музыки.
