Минх Н. А.
А. Ф. Гусеву
Как это часто бывает в русских городах и поселках, чему вы сами читатель, наверное, знаете немало примеров, название нашего пригорода — Улеши — произошло от имени человека. А как? Сразу и не догадаешься!
Много лет тому назад, пожалуй еще в первой четверти прошлого столетия, от теперешних Улешей до окраин города было верст пятнадцать-двадцать.
Здесь, по горному берегу Волги, тянулся глухой лес, по краю которого, над самой рекой, шла большая торговая дорога на низовые города. У лесного урочища была когда-то почтовая станция, которую держал, как говорили, один из волжских ушкуйников — Алексей Ребро, довольно ловко убежавший от преследования властей. Убедившись, видимо, что дела, которыми он до этого занимался, до добра не доведут, он и решил переметнуться на более спокойное занятие. Да и годы-то молодые ушли, а с ними — и задор и силы. Тянуло к спокойной жизни.
Он сумел замести следы, с помощью добрых людей выправил нужные документы, взял откуп на зарождавшуюся почтовую станцию, построил жилье, конюшни, раздобыл ямщиков, пригнал из-за Волги от киргизов несколько троек горячих степных лошадок и через год так крепко сидел на новом месте, точно жил здесь целый век.
Станция, как и окружавший ее лес, носила длинное, трудно выговариваемое название. Оно не привилось, и для легкости ее называли по имени содержателя — «у Алексея Ребро». За приветливость и обходительность кто-то однажды назвал его ласкательным именем Леша. Слово это пришлось вдруг как нельзя кстати, и вот все, точно сговорившись, стали называть станцию просто «у Леши».
С годами Алексей Ребро, а потом Леша, сумел врасти в жизнь недалекого города, и стал одним из известнейших его лиц.
Где бы это достать борзую тройку — покататься на масляной на розвальнях по Волге-матушке? У Леши!
Куда бы это съездить половить бредежком на тонких песках стерлядок да сварить на вольном воздушке охотницкую ушицу? К Леше!
Где бы это подыскать лихих ребят да уемных лошадок умчать из Монастырской слободки от староверов приглянувшуюся девку? У Леши!
Так и было все — у Леши да у Леши!
Прошло немало лет. Леша давно помер. Поди, и косточки его сгнили в сырой земле. А местность так и звалась — «у Леши».
Миновал еще не один десяток лет. Почтовую станцию закрыли, лес вырубили, само место слилось с городом, а все называлось «у Леши».
А в последнее межеванье, проводившееся лет двадцать тому назад, когда городские землемеры заносили данные съемки на карту, они — может, из озорства, а может, и по пьяному делу — взяли, да и внесли это название в составляемый документ, изменив, правда, его транскрипцию. Вместо «у Леши», надписали «Улеши».
Так, с их легкой руки пошло это в века и дошло до наших дней.
О ту пору, к какой относится наш рассказ, Улеши представляли собой уже немаловажный пригород, в котором было довольно всякого рода торговых и коммерческих предприятий. Тут были городские бойни, где в горячие дни забивалась не одна сотня голов крупного рогатого скота, бойцы которой бойко торговали с приходившими бабами кровью, кишками и требухой забитых животных. Окрестное население ехало за коровьим навозом для кизяков и огородов. По берегу реки тянулись пристани товарного пароходства и всякие склады. Были здесь биржи грузчиков и извозчиков. Грузчики толпились тут галдя и ругаясь, обычно в навигацию, когда к пристаням подчаливали товаро-пассажирские пароходы — второй линии «купца», обществ «Русь» или «по Волге». Что касается розовых пароходов «Самолет» или белоснежных красавцев общества «Кавказ и Меркурий», то эти бывали здесь редкими гостями.
Под крутым берегом шли исады — торговые места, где в садках кишела живая, привозимая с низов, рыба. Хозяева ловко подхватывали ее оттуда большими черпаками, упираясь в колено и еле удерживая бьющегося в сетке пудового сазана или черного длинноусого сома. Здесь стоял гам и крики покупающих и торгующих вразноску баб.
Над всем районом возвышалась построенная в полугорье четырехэтажная, красного кирпича, красавица паровая мельница купца Будашкина с громадной, чуть ли не двадцатисаженной, трубой, с выложенной посредине из белого кирпича цифрой «1898». Из трубы круглые сутки тянул легкий дымок, а над мельницей и двором с утра до вечера кружились неисчислимые стаи сизяков.
Во дворе от сотен приезжавших с зерном и уезжавших с мукой подвод стоял несмолкаемый шум. Откормленные, лоснящиеся битюги, напрягая могучие груди и выбивая копытами из умощенного двора огонь, то и дело выхватывали в гору телеги, груженные пятиричными мешками с мукой, с отпечатанными на них двуглавыми орлами и надписями «2-я голубая». Мука увозилась в городские лавки, по куреням и пекарням или на товарную станцию — для отправки в столицу и другие города.
На самом берегу Волги, едва не затопляемый полой водой, пыхтел салотопенный заводишка Пискарева, распускавший вокруг, особенно в безветренные дни, нестерпимую вонь от испорченных животных жиров и сала, перерабатываемых на технические цели.
У небольшого вытека, сбегавшего в реку, обнесенный высоким забором с вековыми дубами за ним, красовался Вакуровский парк, почти загородное «заведение» сомнительной репутации, злачное место для гуляющего купечества.
Из мелких заведений следовало бы указать на курень Пал Ермолаича Огурева с большим золотым кренделем вместо вывески и колокольчиком с малиновым звоном над дверью, предупреждающим хозяина о приходе покупателя, несколько бондарок на берегу, округ которых все время вертелись ребятишки, ожидая выбрасываемых за непригодностью обручей, бакалейную лавку Карякина с вывеской и надписью вроде «Яйца и масло своих кур» и аптеку немца Адама Адамыча на углу Хвалынской улицы, как раз против входа в Вакуровский парк.
Улеши были населены разношерстной публикой. Здесь жили занимавшиеся ломовым промыслом извозчики, были тут домишки грузчиков и приказчиков с пристаней и складов, имели свои дома и мелкие городские торговцы и лавочники с Нижнего и Сенного базаров, а также чиновники ниже девятого класса. Отдельным порядком красовались нарядные, окруженные палисадниками домики степенных машинистов паровозов пассажирских поездов.
Ближе к Живодерскому взвозу, рядом с мельницей Будашкина, на большом пустыре, обнесенном деревянным забором, стояли дом и курень Пал Ермолаича Огурева. Ниже его, к реке, гранича с ним высокой оградой с поднявшимися за ней яблонями и вишнями, весело глядела ярко-зеленая крыша приятеля Огурева — Осипа Осипыча Гогунского, которого здесь, в Улешах, знали больше под прозванием «Поднебесного»»
Это был высокий, худой, как колодезный журавль, мужчина с длинными ногами и свешивающимися чуть ли не до колен руками. На долгой и тонкой шее, — болтали, будто у него был один лишний шейный позвонок, — с большим бегающим кадыком сидела вытянутая в длину и несколько приплюснутая с боков голова с сухим крючковатым носом. Он был чиновник двенадцатого класса, имел чин губернского секретаря и служил в Присутствии, в архиве.
Загнанный судьбою в темный архив, он проводил там долгие часы, месяцы и годы, видимо смирившись с этим и не делая попыток переменить свое положение и выбраться из подвала.
Он ходил в зеленоватой форменной тужурке со стоячим целлулоидным воротничком, пожелтевшим от времени, но всегда тщательно вычищенном гуммиластиком, с черным строгим галстучком вокруг шеи, наглухо застегнутый и молчаливый, с безразличным взглядом на окружающее. Воротничок охватывал только нижнюю треть худой шеи, от чего голова с большим крючковатым носом имела несколько удивленный и вопрошающий вид.
Скромная, уединенная жизнь позволяла ему на небольшое жалование содержать домик, оставшийся после матери. Дальняя родственница, а вернее — просто свойственница, которую он почтительно звал тетушкой, маленькая, худенькая, высохшая от годов старушка, такая же молчаливая, как и он сам, вела хозяйство.
В домике царили чистота и порядок. Мебель была в парусиновых, с красными кантиками, чехлах, полы застланы суровыми дорожками, на окнах — вязаные занавески, много цветов на подоконниках и большое, пышное дерево китайской розы с пунцовыми цветами в уголку крохотного зальца. На столе под вышитым абажуром с закрытым сверху от мух пузырем стояла почти никогда не зажигаемая двадцатилинейная лампа-«молния», и в домике царили тишина да благодать обитания, нарушаемая размеренным тиканьем стенных часов да криками выскакивающей через равные промежутки времени из домика часовой кукушки. Потолки были низкие, и если тетушка безбоязненно двигалась по комнатам, то Осип Осипыч всегда ходил как бы с опаской, приопустив голову, пригибаясь всем станом на порогах, под косяками.
Он имел две слабости: любил пение и водил голубей. Первую он удовлетворял тем, что пел октавой на левом клиросе в церкви у Красного Креста. Вторая была сложнее...
В дни далекой молодости он принимал участие в Балканской войне и, возвращаясь оттуда, под Очаковым, где их полк простоял года полтора, приобрел парочку голубей, которых там называли «тучерезами».
В детстве он занимался голубями. Но это были обычные для Улешей «камыши» и «наплеки», ничем не отличавшиеся от себе подобных. А эти поразили его своими летными качествами. Не чуждый этому виду охоты, он, соблазнившись, и приобрел «на племя» парочку таких голубей.
Обладая от рождения пытливым умом, он в течение нескольких лет изучил это дело до тонкости. У него оказался наставник — Валерий Адольфович Буш, учитель природоведения мужской гимназии, который сам был завзятый голубятник, занимавшийся выведением породы почтовых голубей. Он-то и заложил в нем основы познания.
С помощью Валерия Адольфовича Гогунский узнал историю голубеводства, увидев, что оно уходит в далекие века древности. Он изучил биологию птицы, разведал все ее породы и свою работу по разведению и совершенствованию голубей повел на строго научной основе. Он был, конечно, один из тех многочисленных пытливых и незаметных русских самородков, которых так много всегда было разбросано по Руси.
Ни с кем из соседей-охотников он не водился и жил бирюком, не общаясь и не делясь своими думами и делами.
Ближние соседи, правда, видели, что голуби Гогунского высоко уходят в небо и подолгу летают там. Да что в них? Их там не видать! Удовольствия полетом и игрой они не доставят. Вон у Федьки Загузова, из его стаи, есть с десяток, которые тоже «высоко ходят». Выше всех Улешевских! Однако он и сам не любил их и рвал им подчас головы, когда они попадали под горячую руку.
Улешевские охотники требовали, чтобы голубь все время был на глазу. Чтоб полет его и игру можно было наблюдать, интересоваться ими, сравнивать с другими охотами. А эти что? Улетят — их и не видать! Особливо при солнце — только слезы проступают.
Из всех охотников более или менее близкие отношения Осип Осипыч имел только со своим соседом Огуревым. Тот хоть и вел охоту по дедовскому способу, то есть просто по одной страсти к игре турманов, но уж больно сильно била она в нем! Гогунский попытался было вначале приоткрыть ему завесу, да Пал Ермолаич скоро отмахнулся от него. «И-ии, Осьпыч, — сказал он, — рази я чего пойму в твоей премудрости?» И Гогунский понял, что Огурев прав.
Однако Гогунский ходил к нему и вместе с другими подолгу сидел, засматриваясь на полеты его турмана Ирлика, отдавая дань высокому мастерству этой маленькой смелой птицы. Он, конечно, лучше всех понимал, что перед ним большой артист, которому нет цены.
Занимаясь любимым делом, Осип Осипыч незаметно для всех лет через семь-восемь по возвращении с действительной службы и вывел прославивших его голубей.
Однажды Гогунский показал своих летунов Валерию Адольфовичу Бушу, проживавшему уже в другом городе и приехавшему к нам по каким-то делам. Тот обнял его, расцеловал и поздравил с успехом. Буш сообщил о голубях Поднебесного в научные общества в столице, и оттуда приезжали какие-то люди смотреть птиц. Они выразили ему свой восторг и удивление, а уехав, напечатали о его голубях в специальном журнале. В нем же они поместили фотографии владельца и наиболее интересных, по их мнению, птиц, подробно разобрав их стати и качества. Словом, прославили Осипа Осипыча на всю Россию!
В Улешах об этом скоро узнали, а к тому же, когда однажды он показал соседям-голубятникам своих птиц в полете, люди пооткрывали рты и долго ничего не могли сказать. Более всего они были поражены тем, что, когда охота Гогунского ушла в небо и сошла с глаз, когда на кресте городского собора потухли последние лучи ушедшего за Алтынную гору солнца, Осип Осипыч не торопясь подошел к голубятне, убрал кормушки и, закрыв дверку, закинул на петлю засов.
— Что ж ты, Осипыч, запирашь-то? — удивленно бросил Огурев.
— А что держать ее ночью открытой? — вопросом ответил Гогунский. — Кошка еще заберется, нашкодит.
— А голуби прилетят, куды ж им? — не отставал Пал Ермолаич.
— Они теперь утром придут.
— Как это утром? — раздались голоса.
— Утром, завтра... — улыбаясь ответил Осип Осипыч.
— Туман наводишь. Иде же они ночевать будут? — заговорили обиженными голосами несколько человек.
— Во-он там, — указал Гогунский на небо.
— Да как ж это? — не унимались охотники. — Что они там делать будут?
— Летать!
— Лета-ать? Ночей?..
Изумлению и непониманию не было границ. В голове не укладывалось, что голуби могут летать так долго.
Гогунскому, конечно, никто не поверил, и охотники, чтобы не дать себя одурачить, решили просидеть короткую летнюю ночь на дворе у Гогунского, проследив возвращение голубей.
Их удивлению и восторгам не было границ, когда утром, при первых лучах встающего солнца, Осип Осипыч указал им на появившихся в небе птиц. Он поднялся на голубятню, открыл дверки и сдернул полог, закрывавший яркую белую крышу, по которой голуби находили свой дом.
Вот они спускаются все ниже и ниже. Вот уже можно различить и сосчитать отдельных птиц, которые широкими кругами шли на посадку. Еще несколько минут, и все двенадцать голубей, которые ушли вчера в небо, где пролетали всю летнюю ночь, один за другим опустились на крышу.
* * *
А голуби у Поднебесного были действительно замечательные!
Их было немного, всего с дюжину, потому что он строго отбраковывал их. Все они были как один. Что по статям, что по летным качествам!
Это были птицы белого, чистейшего, снежного покрова, с мощным удлиненным корпусом и большими, сильными крыльями. Бледно-розовые клювы, соломенного цвета глаза, небольшие, слегка суженные, аккуратные головки и черные как смоль четкие узкие каемки на концах крыльев птицы сочетали в себе изящество лучших пород наряду с мощным сложением корпуса. Строгий, опасливый взгляд и постоянная настороженность заставляли их быть всегда собранными, полными внимания, готовыми в любой момент встретить всякую неожиданность.
Особенно хороши они были в полете! Они никогда «не баловались», не вертелись в воздухе, не хлопали вверху крыльями и не «били на хвост».
Будучи выпущенными в полет, они медленно уходили ввысь, летя широкими пологими спиралями, со слабой покачкой в виде легких кренов вправо и влево. Поднявшись, они шли не кучей, а в одиночку, друг за другом, почти с равными интервалами, задерживаясь несколько времени на небольшой высоте, точно для того, чтобы дать ценителям полюбоваться на их стройность и на сильный, смелый полет.
Уходя вверх, они начинали сужать круги. Каждый голубь шел как будто не обращая внимания на летящего впереди или следом соседа, забирая все выше и выше, тая и пропадая в голубой поднебесной вышине. И только достигнув им одним известного предела, они останавливались и начинали кружить там по еле заметному кольцу.
В летние вечера Поднебесный запускал свою охоту обычно незадолго до захода солнца, оставляя птиц в небе на всю ночь, строго наблюдая при этом за предсказаниями своего большого ртутного барометра, висевшего в зальце. Если барометр предвещал перемену, он выпускал охоту лишь для того, чтобы покормить птиц не поднимая их на крыло. Для большей верности он спрашивал про погоду и у старенькой тетушки — не ноет ли поясница, не гудят ли руки иль ноги?
В те тихие летние вечера, когда ничто не предвещало перемены погоды, он, отдохнув после Присутствия на лежачке, выпускал своих питомцев из стоявшей в средине двора на высоких столбах голубятни и выдавал им обильную, но легкую пищу. Обедал он обычно с тетушкой на балкончике, наблюдая, как кормится и гуляет охота.
После обеда он пил чай со свежими ягодами, только что оборванными с кустов, или с вареньем, после чего шел чистить и убирать голубятню. Голуби, тихо воркуя, бродили по двору, клюя корм и травку, дожидаясь своего часа.
Тихий золотистый вечерний воздух над Улешами был наполнен бесчисленными стайками «тульских», «камышей», «наплёк» и всяких других пород, обычно косячками в двенадцать, пятнадцать, редко больше, птиц. Только у Федьки Загузова над мебельной фабрикой Селиванова темнела туча его охоты в семь-восемь десятков голов. Рядом на небольшой высоте играла стайка белокрылых «тульских» турманов Огурева, и Ирлик под восхищенные и завистливые возгласы собравшихся ценителей выделывал свои рискованные головоломки.
С реки доносились гудки буксирных пароходов, крики и ругань подвыпивших водоливов, которые далеко разносились по глади воды. Из мельничной трубы тонкой струйкой уходил в небо легкий дымок, а из Вакуровского парка долетали игривые мотивы модной шансонетки, наигрываемой симфоническим оркестром.
И когда солнце уже совсем спускалось к Алтынной горе, бросая последние лучи на замирающий к вечеру город, когда легкая пыль, поднятая дневной суматохой, как прозрачный полог, укутывала город, Поднебесный брал традиционную холудину и поднимал свою охоту.
Птицы взлетали на крышу голубятни, строго следя за движениями холудины, и вот, глядишь, один, за ним другой, а там и третий, и так постепенно все, друг за дружкой поднимались на крыло. Они уходили на сотню сажен, не более, и, выстроившись гуськом, в течение нескольких минут кружили над домом. Потом вожак, а за ним и остальные начинали набирать высоту, и вот, идя поодиночке, никогда не сбиваясь кучей, в сверкающее небо уходила вся охота.
Стая была еще в лучах склоняющегося к горе солнца, и белое оперение птиц сверкало искрящимся золотом. Плавными широкими кругами уходили они все выше и выше и постепенно сходили с глаз.
А по земле уже тянулись длинные тени. Солнце совсем на горизонте. Вот оно как-то сразу расплылось, покраснело. Вот последний краешек его еще виден сквозь дымку пыли, а вот пропал и совсем. И только крест на колокольне собора горит еще несколько мгновений искрами золота. Но вот потух и он.
А голуби уже ушли далеко вверх — быть может, на версту, а может, и больше. Они тянутся и идут в вышину за уходящим солнцем, точно норовя догнать его и остаться плавать в его ярких лучах... Они уже еле видны. Глаза режет, и они слезятся от напряжения. Голуби временами пропадают из глаз, и об их присутствии скорее догадываешься по каким-то загорающимся блесткам, чем видишь воочию.
И вот они пропали совсем. Их нет. Они остались там, в беспредельной вышине. Пути назад уж нет, потому что земли не видно. Она скрылась внизу, во мраке... И птицы должны оставаться там, в вышине, на всю ночь.
Возвращались они утром, в тот час, когда внизу уже была различима земля и белая крыша голубятни приветливо указывала на родной дом.
Так же, поодиночке, один за другим, они шли вниз, делали над двором несколько широких кругов и опускались на крышу.
Некоторое время они сидели неподвижно, приопустив крылышки и прикрыв глаза, приходя в себя после долгого, тяжелого труда.
Поднебесный давал им с полчаса отдохнуть, после чего пускал пить. Он не делал этого раньше, опасаясь, как бы они «не загорелись».
Голуби долго пили воду, окуная клювы в прозрачную влагу. Потом они кормились, пили опять и медленно шли в голубятню на мирный отдых и сон.
По воскресеньям Поднебесный выпускал в полет свою охоту уже днем.
Так же, как и по вечерам, голуби, усладив красотой и стройностью полета хозяина и пришедших гостей-охотников, уходили вверх и, сгорая в лучах солнца, пропадали в синеве.
Однако днем их можно было найти в небе. Для этого в разных местах на дворе стояло пять или шесть бочек, ведер на двадцать каждая, выкрашенных изнутри густой черной краской и всклень залитых водой. Вот в них-то, как в зеркале, и можно было найти стоящую на громадной высоте охоту.
Иногда, правда, не сразу отыщешь их. Обойдешь две, три бочки. Долго глядишь в темное дно, пока не привыкнут глаза. А потом смотришь: они и стоят. Как будто замерли на месте, распластав крылья, и не двигаются. Больно уж высоко! Не уловишь движения крыл.
А попробуешь, подняв голову, поискать их простым глазом — только глаза натрудишь. Слезы пойдут. А голубей не видать. А как отойдут глаза, поглядишь в бочку — и опять найдешь их. Вот нашло на них облачко. Скрыло их. Потом сошло, и они выходят из-за его края. И опять стоят и стоят без конца на одном месте...
И так часов по пять, по шесть.
* * *
Однажды голубей захватила в небе гроза.
Это было в воскресенье. Поднебесный выпустил свою охоту, и голуби скоро сошли с глаз.
Погода была тихая, ясная. Легкий ветерок тянул с гор. Гости посидели, полюбовались на птиц, посмотрели на них в бочках и один за другим стали расходиться, с тем чтобы пообедать, отдохнуть часок-другой и после этого вернуться к тому времени, когда птицы будут возвращаться домой.
На безоблачном небе ярко светило солнце, и ничто, казалось, не предвещало какой-либо перемены.
А тут оно и началось! Над астраханской дорогой, что серой лентой тянется по Алтынной горе, вдруг взвился высоченный смерч пыли и, извиваясь своим сильным, гибким станом, стал уходить в небо темным разрастающимся облаком. Вскоре на город налетел страшной силы шквальный порыв ветра, сорвав с нескольких домишек ветхие крыши. Порывы ветра усиливались. Город мгновенно пропал в рыжих тучах поднятой пыли.
В воздухе замелькали подхваченные бурей куски бумаги, газеты и театральные афиши, сорванные с заборов и тумб. Пытаясь бороться с порывами ветра, заметались выбитые из стаек, растерявшиеся голуби. На реке заревели тревожные, предупреждающие гудки пароходов, и против течения побежали задираемые ветром большие широкие валы с грязными, пенистыми гребнями.
Торопливо прибежал Огурев, а за ним еще два-три соседа, и все, озабоченно глядя в лицо напуганному Поднебесному, пытались успокоить чующего беду охотника.
Они глядели то на небо, то перебегали от одной бочки к другой, ища в них пропавшую охоту. Но птиц не было.
А из-за гор уже ползут низкие грязные клочки разорванных туч. Их становится все больше и больше, и они неудержимой толпой все гуще выходят из-за горизонта, разбегаясь и стремительно несясь по небу. Порывы ветра все чаще и сильнее налетают на город. Буря гонит прохожих вдоль улиц, прижимая их к заборам и стенам домов. Деревья стонут и гнутся. Сколько веток обломано уже у громадного осокоря! Как трепещут и бьются в порывах бури молодые, слабые деревца!
Люди торопятся по домам, покрепче и понадежнее закрывая окна, двери и укрепляя ставни.
Вот донесся глухой, далекий рокот грома. Скоро раскаты его слышатся чаще и чаще, сливаясь в один общий гул, точно предупреждая о чем-то страшном и неизбежном. Из-за гор черной, мрачной пеленой стала выползать грязная, серая туча, и вдруг вдоль всего ее сверкающего на солнце края, извиваясь и навевая ужас своим причудливым движением, вспыхнула огненная змея молнии. И следом за ней небывалый раскат грома потряс город.
А туча все растет, неудержимо выливаясь из-за гор, закрывая собою так недавно сверкавшее чистотой безоблачное небо.
Вот она распростерлась над городом. Молнии, ослепляя, чертят небо, и несмолкаемые удары грома сотрясают округу. Еще минута-другая, — и стеною хлынет проливной дождь...
Осип Осипыч, потерянный, с ничего не видящими глазами, стоял у открытого балкона, не замечая, что он весь промок, что ветер сорвал с него фуражку и хлещет его в лицо, обдавая потоками разбушевавшейся грозы.
«Конец! — мелькает у него в уме. — Погибли мои белоснежные голубки. Погибли милые, нежные птички. Пропали труды стольких лет!»
Он не замечал, как тетушка пыталась накинуть ему на плечи какую-то одежонку, как она звала его. Он ничего не видел и не слышал, раздавленный гибелью своей несравненной охоты...
Гроза так же внезапно кончилась, как и началась.
Сразу спали и безвольно ослабли порывы ветра и потоки дождя. С каждой минутой становилось все тише и светлее, и все реже и реже долетали из заволжских степей приглушенные расстоянием раскаты грома. Омытая, блистающая листва дерев мирно шелестела под набегавшими волнами легкого ветерка. Над горами синели просветы, и скоро над городом засияло чистое, светлое небо, по которому, торопливо догоняя промчавшуюся тучу, спешили обрывки серых разорванных облаков. Воздух сразу посвежел и, наполненный особым послегрозовым привкусом, широкой волной вливался в глубоко дышащую грудь.
Когда очистилось небо и под ярким солнцем засверкала обновленная природа, Поднебесный пришел в себя. Он поднял мокрое лицо и долго смотрел в небо. Затем, шлепая по лужам, побрел к бочкам. Он обошел их все, пристально всматриваясь в каждую, со жгучей надеждой ища в зеркале воды так страстно желаемое чудо. Нет! В них ничего не было. Только синее бездонное небо...
С невыразимой мукой в сердце он обошел их по нескольку раз. Все было напрасно. Голуби пропали. Их унесла и разметала гроза. Разум говорил, что этим чудесным птицам нет возврата и они погибли навсегда.
И, потеряв всякую надежду, Осип Осипыч вдруг почувствовал, как в нем что-то оборвалось и силы оставили его.
И ослабевший, он побрел к осиротелой голубятне.
У него достало сил дойти до нее и охватить руками один из столбов. Так он и остался стоять там, окаменевший, ничего не понимающий.
И вдруг во двор, чуть не сорвав с петель калитку, весь разметавшийся, как только что промчавшаяся гроза, с растрепанными волосами и бородой, с расстегнутым воротом рубахи и гайтаном на волосатой груди, крича не своим голосом, влетел Пал Ермолаич. Он махал руками, указывая вверх и задрав голову, не переставая кричал:
— Осьпыч, Осьпыч! Глянь-ка! Поднебесные идут!.. Осьпыч!
Увидев скорчившегося у столба друга, он бросился к нему.
— Осьпыч! — тормошил он его, пытаясь оторвать от столба. — Глянь-ка! Гля-ань...
Он сумел оттянуть его голову и, поддерживая одной рукой ослабевшее тело, старался другой поднять его лицо.
— Глянь-ка, Осьпыч! Гля-ань, — не переставая бормотал он.
Наконец Поднебесный через силу взглянул, куда показывал Огурев. И о чудо! В небе ровной цепочкой, на больших кругах, сверкая в лучах солнца белоснежными крыльями, спускались его голуби...
Да! Сомнения не может быть! Это они! Никто другой не имеет такого полета! Они...
— Ермолаич, они! — простонал он и, охватив Огурева, забился в своих первых счастливых и невыразимых рыданиях. — Ермолаич, Ермолаич, — шептал он, как малый ребенок, вздрагивающими губами...
— Они! Они! Осьпыч, — страстно отвечал Огурев, остро переживая чувства своего друга. — Гляди! Один... три... пять... семь... десять... одиннадцать... двенадцать. Все тут! Все! — считал он опускавшихся птиц, поддерживая Поднебесного.
А над ними, один за одним, опускались на родную голубятню знаменитые белоснежные голуби, захваченные грозой, ушедшие от нее еще выше в голубой простор и отстоявшие ее там, в далекой синеве неба...
