Снегирев Г. Я.
Мендуме
Бродил я по тувинской тайге. И однажды взобрался на высокую гору и посмотрел вокруг...
Верхушки деревьев волнуются. Теплый ветерок подул и вместе с криками птиц принес издалека запах лесного пожара. С другой стороны холодный ветерок налетел. Посмотрел туда — озеро таежное и на солнце блестит.
Всмотрелся получше — и заметил столбик белого дыма. Значит, кто-то там живет.
Спустился с горы и стал пробираться к озеру.
Когда добрался, — на берегу стоит совсем не избушка, и не домик, и не шалашик, а чум из красной коры лиственницы. На солнце весь чум блестит от смоляных капелек.
В чуме горит костер и сидит старик, курит трубку.
Поздоровался я с ним и сел у костра. Старик мне свою трубку дал покурить.
Кисет у него сделан из целой соболиной шкурки. Глаза и рот у соболя зашиты черными нитками, чтобы табак не высыпался.
Старика этого зовут Мендуме. Он тувинец.
Я спросил у Мендуме, почему кисет у него из соболя.
— В тайге от дождя весь вымокнешь, а табак всегда сухой.
Потом Мендуме рассказал мне, что всю жизнь он в тайге прожил, а озеро по-тувински называется Мюнь. По-русски значит Щи.
Я не стал его расспрашивать. Оставил ружье в чуме и пошел по берегу озера.
Травы водяные переплелись так, что рыбам плавать не дают, щуки все время выпрыгивают из воды.
Водяные курочки — лысухи — по озеру бегают. Лапки у них не проваливаются; трава держит.
Смотрю, в одном месте лист кувшинки чуть-чуть приподнялся. Из-под листа лысушонок выскочил и побежал по воде. Лапки у него еще маленькие, в траве запутались. Я в воду залез, хотел его освободить, а он как закричит. От его крика все озеро сразу проснулось.
Из камышей утки взлетели.
На середину озера выплыла чомга с чомгятами. Это птица такая — с оранжевым воротником и рожками на голове. Чомгята у нее на спине сидят, прижались друг к другу. Маленькие еще, плавать, наверное, не умеют.
Увидала меня чомга, схватила чомгят под крылья и нырнула на дно — только дорожка из пузырьков по воде запрыгала.
Я стал ждать, когда она вынырнет. Долго ждал, а чомги все нет и нет. Я испугался, Вернулся поскорее в чум и Мендуме стал рассказывать, как чомга утопилась вместе с чомгятами.
Мендуме засмеялся.
— Она давно в камышах вынырнула и уплыла на другой конец озера.
Я тогда успокоился и стал вспоминать, сколько на озере птиц, рыб и трав водяных видел. И понял, почему озеро это называется Щи.
В нем, как в щах, все перемешано. Только не морковка, картошка и капуста, а птицы, рыбы, травы!
Я учусь видеть
Раньше я ходил по тайге и очень мало встречал зверей. Они меня видели, а я их нет.
Мендуме учил меня ходить так, чтоб веточки под ногой не ломались, и все видеть.
Я нашел старый пень. На нем сидели белые бабочки и жучки. Я подумал: они просто на солнышке греются, — но Мендуме сказал, что пень этот хотя и давно умер, но корни еще живые. Они сосут воду из земли. Поэтому сверху пень всегда мокрый. Бабочки и жучки знают это и издалека прилетают сюда на водопой.
На одном дереве кора была содрана, как будто чиркнули палкой. Я бы мимо прошел, но Мендуме остановился и стал рассматривать.
Оказывается, лось задел дерево рогом. Мендуме измерил, сколько от этой царапины до земли, и сказал, что лось был молодой, он невысоко оцарапал.
Еще я узнал, что перед непогодой муравьи прячутся в муравейнике и сидят там, ждут дождя, а все входы-выходы закрывают палочками и листиками.
Да и птицы перед бурей летят быстрее, хотя небо еще чистое. Я стал внимательно смотреть вокруг, и вдруг словно у меня глаза открылись. Если замечу букашку под листочком, знаю: она не просто так сидит, что-нибудь ей там надо. Глядишь, она листочек сворачивает в трубочку. В трубочке положит яичко и заклеит слюной.
Любопытные гости
Звери часто приходили из тайги — посмотреть на чум, понюхать дым от костра.
Хорошо еще, если ежик придет или бабочка прилетит. А то какой-то зверь всю ночь в кустах сопит и вздыхает от любопытства, а сам не показывается. Только верхушки кустов шевелятся. Поближе подойдешь — замирает. Отойдешь — снова шуршит. Разве так узнаешь, что за зверь.
Вот синицы, те совсем не боятся. Стайкой налетят вместе с ветром и по чуму лазают. Поклюют жучков в коре и дальше улетают, за озеро. Кузнечики тоже храбрые — усядутся на чум и стрекочут весь день на солнце.
Но самые любопытные — бурундуки. Они жили за чумом в кедрах. Один бурундук спустился с кедра, лапки на животе сложил и сел перед чумом. Сидел-сидел, потом подошел и заглянул в чум. Мендуме курит трубку, а бурундук замер, смотрит, как трубка дымит.
Бурундук думает: если Мендуме не шевелится — значит, он не живой. Забрался бурундук в чум и стал ружье обнюхивать. Потом кружку обнюхал и нашел кусок хлеба. Попробовал, погрыз — не понравилось. Бурундук все осмотрел и залез Мендуме на плечо, поближе к трубке.
Сидит на плече, смотрит на дым, а Мендуме глаза скосил и смотрит на бурундука.
Долго так сидели, пока Мендуме не выдержал и засмеялся.
Бурундук завизжал, скатился с плеча и метнулся из чума на верхушку кедра. Сидит и бормочет, на Мендуме злится. Долго бормотал, никак не мог успокоиться.
Медвежонок
Набрел я на поляну в тайге. От лесного пожара она выгорела, но на черной земле уже росли блестящие листики брусники и кивал головками иван-чай. На краю были заросли малины. Я собирал малину, а впереди какой-то зверь шел, шуршал в листьях. Я решил узнать, что это за зверь.
Сел на пенек и стал тихонько посвистывать.
Зверь сначала остановился и замер, а потом стал ко мне подкрадываться. Он думал, что я его не вижу, но верхушки малиновых кустов тихонько шевелились и его выдавали.
Потом из куста высунулся черный нос и два глаза. Ну, тут я его сразу узнал — это медвежонок.
Тогда я щепкой стал поскрипывать о пенек, и нос у медвежонка все вытягивался, вытягивался, как будто его тянули из куста.
Наконец весь вылез и стал меня обнюхивать. Обнюхал, облизал ботинок, нашел пуговицу и стал ее сосать.
И тут я услышал, что в малиннике сучья трещат: это медведица медвежонка ищет.
Хотел встать, но медвежонок в пуговицу вцепился, рычит и не пускает.
Вдруг медведица услышит, как он рычит, подумает, что его обижают, и прибежит. А у меня даже ружья нет!
Я скорее пуговицу оторвал и отдал медвежонку. Сам — бегом: медведице разве объяснишь, что я только поиграть с ним захотел...
Соболь
Это в глухой тайге было, людей там редко встретишь — одни звери.
Мы по звериной тропе шли: я и старик Мендуме.
К вечеру привела нас тропа на таежное озеро. Со всех сторон к воде подступают зеленые кедры, и вода в озере от этого зеленая.
Подует ветер — кедры закачаются, зашумят, и кажется, что озеро тоже заволновалось.
Развели мы на берегу большой костер, напились чаю, собаку привязали к сухому кедру, а сами задремали у огня.
Спал я недолго. Еще с вечера собака на верхушку кедра смотрела и ворчала, а ночью стала громко лаять. Я проснулся. Мендуме тоже не спал.
— Медведь? — спросил я у него.
— Нет!
— Лось?
— Нет, — сказал Мендуме, — это соболь!!
Он по лаю узнал, кого почуяла собака.
На рассвете соболь вылез из дупла, и Мендуме убил его.
Шкурка у соболя была черная и мягкая. Мендуме гладил ее рукой и рассказывал, как живет соболь, какие цены бывают на шкурки, но я уже все забыл, а помню только соболиные глаза, зеленые и глубокие, как таежное озеро, на берегу которого жил соболь.
Ворон
В горах лежит снег, и цветут эдельвейсы, и голубое перо сойки мелькает в зеленых кедрах. И солнце здесь светит ярче, чем внизу, в долине.
Черный ворон молча облетает горы. Далеко слышен шум его крыльев, даже горный ручей не может их заглушить. Медленно летит ворон от одной вершины к другой: «Нет ли где больного зайчонка? Или, может, маленький куропчонок отстал от матери?»
Притаился в траве зайчонок, куропчонок еще крепче прижался к земле.
Все боятся ворона, даже олень вздрагивает от его карканья и тревожно озирается вокруг.
Ворон возвращается ни с чем: он очень стар. Он сидит на скале и греет больное крыло. Ворон отморозил его лет сто, а может и двести назад. Кругом леса, и он совсем один.
Сеноставки
В горах завяли травы. Листики брусники покраснели, листики иван-чая пожелтели, а горная куропатка сделалась снежно-белой.
Я шел по каменной осыпи. Вокруг одни камни голые, ни одной травинки. И слышно, как под камнями гремит ручеек. И я подумал: здесь только один ручеек может жить — больше никто.
И тут увидел я маленький стожок сена. Кто-то старательно сложил его на зиму — травинка к травинке, корешок к корешку. Дальше — еще такой стожок, и на краю осыпи — сразу три. И от каждого дорожка утоптана вниз на луга.
Смотрю, зверек величиной с крысу бежит по дорожке. Во рту у него клочок сухой травы.
Добежал зверек до стожка, сложил сено и скорей обратно, вниз, за другим пучком.
В этот день я насчитал много стожков сена. Для меня-то они были крошечные, ногой можно столкнуть, а для зверьков этих — настоящие, они, как горный народ, все вместе запасали сено на зиму.
Они очень спешили, и не зря. К вечеру налетел холодный ветер и пошел дождь. Стожки были хорошо сложены, капли дождя скатывались с травинок и совсем не замочили сухое сено.
Мендуме рассказал, что зовут этих зверьков сеноставки. Летом грызут они травы на горных лугах. Когда трава высохнет, тащат ее к своим норкам и делают стога. Олени часто раскапывают из-под снега сено и едят его. Тогда сеноставки до весны не доживают.
Я сказал Мендуме. что видел много готовых стожков.
— Скоро осень, — сказал Мендуме.
Зиме не миновать
Осень пришла в тайгу. Солнце светило еще ярко, но звери уже готовились к зиме.
Кедровки, тяжело взмахивая крыльями, летели в горы. На зиму они запасали кедровые орешки в трещинах среди камней и зарывали в землю. Бурундуки набивали орешки за обе щеки и тащили в норки.
Часто далеко от лесов, в горах, я встречал одинокие зеленые кедры. Ветер не мог занести орешки так высоко. Это кедровка забыла про свои запасы, вот они и проросли.
Бурундуки молча сидели на верхушках елок и грелись на солнце. Высоко в синем небе кувыркались вороны. Скоро зима, но солнце еще греет, и вороны кричат по-весеннему нежно.
След оленя
За одну ночь вершины гор стали белыми от снега.
На солнце заполыхали красные костры среди зеленых кедров. Это лиственницу опалило морозом. Иголки на ветвях покраснели и теперь будут так гореть до самой зимы.
С каждым днем огонь осени все больше разгорался в горах.
Осень спускалась в долину. Появились красные осенние травы на болотах. Зажелтели кое-где листочки, и на озере по ночам кричали дикие гуси.
Мендуме ушел из чума на три дня и вернулся с черной собакой Туком. Теперь в чуме нас было трое. Тук лежал у костра и, высунув язык, смотрел, как Мендуме чистит свое ружье золой.
По чуму хлестал дождь.
Мендуме чистил ружье и прислушивался, как кричат бурундуки в кедрах:
— Бурундук — тубук-тубук-тубук! Дождь — кап-кап-кап!
Бурундуки кричат — плохая погода будет!
Утром было тихо. Дождь кончился, бурундуки замолчали.
Мендуме надел на ноги кожаные носки — ичиги, и мы пошли искать оленя.
Тук лаял где-то впереди. Мендуме останавливался и молча слушал.
— Белка! — говорил Мендуме, и мы шли дальше.
Он по лаю узнавал, кого почуял Тук.
К вечеру мы вышли на болото. На землю падали снежинки. Закричала кедровка, и вдруг громко залаял Тук. Мендуме снял ружье и стал тихо красться.
Потом он остановился, нагнулся и стал что-то рассматривать. Я подошел к нему. Он показал мне пальцем на землю. Во мху был след оленя. Он на наших глазах наполнялся болотной водой.
Мы позвали Тука назад и пошли по следу.
Олень уходил в горы, и Мендуме часто останавливался, брал щепотку земли из свежего следа и мял ее в пальцах. Земля плохо крошилась, она была еще сырая: значит, олень близко.
Мендуме шел впереди. Вдруг он остановился у можжевеловых кустов, повесил ружье за спину и махнул рукой.
— А олень? — спросил я.
Мендуме показал на след. Я увидел рядом с большими следами маленькие копытца олененка. Олениха оставила олененка в можжевельнике и теперь уводила с собой.
Мендуме закурил трубку и сказал, что никогда не убивает олениху с олененком. Он засмеялся и показал на снежные горы. Я посмотрел туда и увидел на белом снегу два коричневых пятнышка — побольше, и поменьше. Это была олениха с олененком. Они шли через горы в долину. Олененок проваливался в снег и отставал, а мать поджидала его.
Солнце садилось, и два диких оленя шли в розовых снегах.
