Журавлев-Печорский В. С.
Я приехал погостить, а друг утащил меня в лес, в свою избушку, сразу же, не дав посмотреть на деревню.
— Что нам с тобой дома сидеть! Там наговоримся. И за куницей сходим, как обещал, — сказал он.
Зимой в наших краях рассвет поздний. Когда взошло солнце, мы уже были далеко от жилья.
Шлось тяжело: шастило — ветер сбрасывал с деревьев снег, что накопился на них за неделю. Даже широкие, обитые камусом охотничьи лыжи проваливались так глубоко, что мы с трудом вытаскивали их из снега. Мне легче было: вторым шел.
Федор сбросил шапку, сунул ее в вещевой мешок. На лбу его выступила испарина, а волосы покрылись инеем, но, когда я спросил: «Сменить?» — Он усмехнулся: «Помалкивал бы!»
Шли напрямик к Черному ручью, по местам, которые в деревне зовут Федькины угодья. Хозяин их шел и внимательно смотрел по сторонам.
Мы пересекли глубокий след. Будь один, я принял бы его за ямки, что порой выдувает ветром. Федору эти ямки сказали больше.
— С осени его приметил. Старый сохач. Видишь, копыта обломаны. Пока снег рыхлый, еще ничего с ним не случится, а как занастит — волкам в зубы. Таких отстреливать надо. Зачем зря зверю погибать.
Маленький, коренастый, с веселыми ребячьими глазами, что синели, как васильки, на его смуглом лице, он обернулся и показал мне лопаткой на лыжню.
— Ничего не заметил?
Я видел только полузаметенный след сохатого.
— Как нитка. С востока на запад. Можешь проверить по компасу.
— Точно!
— Даже если бы лицензию имел, не стал бы его сейчас преследовать. Два дня пройдет без остановки. Место меняет. Во второй половине зимы они в предгорья, в молодой сосняк перебираются. В осинник, где лоси водятся с осени, лучше не заглядывай — бесполезно. По-своему, знать, понимают, что в сосновой хвое витаминов больше.
«Все тот же, — думал я о друге, — шустрый, смекалистый...» Мы с Федей сидели за одной партой, делили пополам лишние граммы хлеба, что перепадали нам порой от интернатского повара. Хлеб в то время был самым дорогим лакомством. Школу закончить не удалось: он выбыл из шестого, я — из седьмого. На заработки подались. И вот встретились снова.
— Помнишь, как мы рассорились?
— А как тебе двойку Карманов закатил за то, что думал север на карте, как по реке, — внизу.
— Еще бы не помнить!
Мой друг так и остался охотником, а я, сменив много профессий, нашел, наконец, свою: хожу по земле, смотрю, с незнакомыми людьми встречаюсь, а после им же рассказываю о красоте родной земли, о чистоте их душ. Кажется, чего проще. Нет! Нелегко теплое слово найти — такое, чтобы не кричало, не выпячивало грудь, а незаметно западало в сердце и оставалось там на долгие годы. Ой как нелегко!
— А вот и она! — лицо друга осветилось радостью. — Пришлая...
Параллельно лыжне из оврага тянулась цепочка следов куницы. Они на кошачьи похожи. Только прыгает куница, как горностай.
Федор подтянул ремень, стягивающий ватную куртку, поправил на плече вещевой мешок.
— Ну, я нажму, а ты — по лыжне. Она сейчас начнет крутить. Если не удерет к вершине ручья — наша будет.
Шаг у него неторопкий, и я попробовал не отставать, но вскоре остановился совершенно обессиленный и, чтобы не упасть, прислонился к дереву. Вот почему, подумалось мне, его «длинноногим» прозвали. Действительно, как лось прет!
Пройдя еще немного, я бросил и думать о том, что догоню друга, и пошел не спеша, пробуя разобраться в следах.
Куница, как предчувствовал Федя, свернула к истокам ручья. Тут появились новые следы: снег был испещрен крестиками. Это куропатки утром жировали. Сколько же их тут собралось. Но не заметно, чтоб она сумела поживиться. Взлетели! Вон как от злости запрыгала: с валежины на валежину, с одной стороны ручья на другую. А Федор прямо идет, знает, куда она метит.
А тут косачи взлетели из-под снега. Сбоку лыжни глубокая узкая ямка — лопатку воткнул. Для чего? Ага! Раскусил. Стрелял, положив ружье для упора на рогульку лопатки. Вот и перо лежит. Взял, значит. А к той елке зачем повернул? И там перья. Двух с одного места! Позавидуешь.
И снова лыжня вьется вдоль ручья по следам куницы, отпечатки ее лап стали ясней: совсем недавно пробежала.
Выхожу на поляну, где стоит одинокое сухое дерево. Куница зачем-то к нему устремилась, а охотник долго стоял, даже вокруг дерева все осмотрел. Дальше лыжня почему-то стала глубже, хотя снег тут плотней. Единственное, что я мог заметить, — это капля крови на лыжне.
Чья она — так и не мог понять.
Зимний день в печорской тайге короток. Когда я вспомнил, что друг, наверно, далеко умахал, начало смеркаться. Тоска напала. Хотя и люблю бродить по лесам, такой глухомани, в какую меня Федор заманил, я еще не видывал: черный неприглядный ельник, обросший мхом.
Я прибавил шагу. И чтобы избавиться от гнетущего чувства, вполголоса запел.
— Э, я думал: жив ли? А он поет! — раздалось у меня за спиной.
— Лешак тебя возьми. Перепугал!
— Я круг дал и на старую лыжню вышел. Ты что, мои следы читаешь?
— Да!
— Ну и как?
— Ужин, кажется, обеспечен.
— Есть.
Он снял мешок, лыжи и прилег на них. То же сделал и я. Ногам, обутым в оленьи тобоки, стало легче: юксы — крепления из кожаных ремней — уже не жали их.
— В избушку... сейчас. Рядом. Не удалось сегодня взять. По деревьям замахала. Но где-то тут. В дупле, скорей всего. Завтра наша будет.
— Что за кровь около сосны?
— Заметил?! Пара белок в дупле жила. Я берег — мало их в угодьях. Пусть, думаю, расплодятся. А гостья сожрала. Не прощу такого. Докуривай да пойдем!
И мы пошли!
Я и сейчас не пойму, как можно в полной темноте, при черном небе выйти напрямик к одинокой избушке, полузаметенной снегом. Мне показалось, что он снова решил дать мне отдых, а Федор захохотал:
— Распрягай! Приехали!
Нигде, ни от кого я не слыхал столь заразительного смеха, как от Федора Бабикова, охотника из деревни Ильинки. Если он звонит мне по телефону да к тому же в хорошем настроении, то я за одно беспокоюсь: как бы трубка не раскололась.
— Приехали! — повторил он и ткнул лопаткой в темноту.
Проскрипела дверь...
— Ты на меня не в обиде? Я обычно потише хожу. Тебя попытать хотел. Верст сорок сегодня по целику отмахали.
Сидя у каменки, в которой сделано углубление для котелка, мы долго вспоминали детство, затем съели по косачу и буханку хлеба, попили чайку и снова заговорили, но уже о другом:
— Говорят, что охота — дело стариков. Как считаешь?
— Какое там стариков... Одно — ради отдыха сходить в лес, другое — промышлять, — задумчиво сказал Федор. — Я вот себе напарника никак не найду. Двое тут напросились было сами, но через три дня в деревню смотались. До смерти, говорят, замучил. А одному порой скучновато, зимой особенно, когда собака бродить в снегу не может. Рад, что ты приехал. Потому и увел сразу, что боялся: погостишь в деревне и уедешь обратно. Еще пойдешь за куницей?
— Пока не прогонишь!
— Ого! Хвалился заяц...
— Посмотрим!
— А все же ваше дело еще трудней, — сказал он перед сном. — Не веришь? Сколько я в этой избе стихов написал, а приеду в райцентр, зайду в редакцию — пушинки не оставят. Ругаюсь про себя, мол, дураки там сидят, еловые головы, а после одумаюсь — не на что обижаться. Легче десять куниц добыть, чем песню придумать. Хожу по лесу, сочиняю, а не получается песни. Хочешь почитаю?
И он долго читал мне стихи об охоте, о том, как ходит в гости километров за сто от своих угодий к охотникам коми, как радушно они принимают, о драгоценных шкурках, которых добыл за жизнь немало.
— Хорошо, — сказал я, не желая огорчать друга.
— Кривишь душой... И как это вы можете?
— Умеешь же ты зверя выслеживать?
— Это ж просто, а тут...
Я ничего не ответил. Все тело неожиданно заныло, голова стала тяжелой-тяжелой, и, засыпая, я даже не смог сказать ему:
— Разбуди...
