Мунгонов Б. М.
Я с нетерпением ждал прихода весны. Ведь весной, как только стает снег в тайге, мы с отцом оседлаем нашу буланку и отправимся на глухариный ток в Хонгойн-Кул. Так сказал отец еще в дни цагалгана (нового года). Буряты свой цагалган празднуют в начале Белого месяца — февраля. Белый месяц у нас раньше считался и первым весенним месяцем.
Думаю, такое название идет от многовековой практики народной, от жизни. Раньше коровы у бурят телились в феврале; в доме скотовода появлялось и молоко, и сметана, и масло. Одним словом, появлялся цаган эдеэн — белая пища. Отсюда и название — Белый месяц.
Легко сказать, Белый месяц — весенний месяц! В эту пору на дворе стоит такая же зима, как и в конце декабря, жжет лицо такой же жестокий мороз, свирепствуют злые бураны, наметая горы снежных сугробов. Зима еще и не думает уступать весне, желая, видимо, еще долго поцарствовать в наших краях.
Каждое утро, продрав глаза, я выскакивал на улицу, надеясь увидеть приближение весны. И каждый раз меня угрюмо встречала та же зимняя картина, леса и луга Боори так же, как и раньше, были одеты в белое покрывало.
Где же застряла весна? Как долго она не идет! Я представлял себе теплые страны и, промерзший на холоде, уныло возвращался в дом. Потом тепло одевался, бежал под горку по белой низине через речку Кусоту, скованную синим ледяным панцирем. Скорее в школу! Там ждал меня добрый старый учитель Рыгдыл. Каких только рассказов о родной земле не слыхали мы от него! Он поведал нам о тайнах рождения гор, рек и речек, о тайнах роста деревьев, трав и цветов; раскрыл секреты прихода времен года. Вот здорово, если бы добрый старый учитель научил нас прогонять надоевшую зиму и приблизить долгожданную весеннюю пору!
Зима все же вынуждена была отступить. Весна обходилась и без нашей помощи. С каждым днем солнце забиралось все выше. Лучи его становились острее и теплей. С длинных сосулек начинали падать первые изумрудные капельки, и на низеньком амбаре неистово зачирикали воробьи. С южной стороны дома появился крохотный островок талой земли.
Я не переставал радоваться. Скоро поедем в Хонгойн-Кул! И действительно, зима продержалась недолго — где ей тягаться с близко подступающими огненными лучами солнца! С бесшумным таянием снегов, с могучим гулом рек, с безудержным плеском полых вод, с весенним веселым шумом ушла она в далекую от нас тундру, к студеному океану.
Вот и март на исходе. Подошла желанная пора. Однажды теплым вечером, когда солнце уже клонилось к закату, отец оседлал буланку. Поехали верхом: отец впереди, в седле, я сзади, на мягком белом потнике — войлочной кошме, крепко держась за луку седла.
Сразу же углубились в сиротливо-оголенный лес. На лиственницах еще не зеленели пучки молодой хвои. Белые, шершаво-корявые березы растопырили голые ветки, увенчанные множеством крошечных почек. Среди этой в общем-то еще не веселой картины темно-зелеными пиками мелькали конусообразные ели. Но во всем чувствовалось, что очень скоро, через каких-нибудь полтора месяца, дружно распустятся нежные, клейкие листья берез, хвоя лиственниц и весь лес по-новому зашумит, надев зеленый наряд.
Вскоре кончился хмурый лес, и дорога, легко взбежав на невысокий пригорок, свернула в сосновый бор. По обеим сторонам дороги громоздились сосны-великаны. Они смутно роптали в вышине, будто недовольные чем-то, заметно качая мохнатыми кронами, открытыми всем ветрам мира. Мягкая лесная дорога довольно долго, километра три, вилась в сосняке, после чего перед нами открылась узенькая долина, где летом колхозники косили сено.
Мы быстро пересекли ее и снова углубились в лес, перемахнув маленькую речонку Хонгойн-Кул, шага в два шириной, которая там, на севере, на краю леса впадает в большое степное озеро Белое. Потом, свернув с дороги, еще некоторое время ехали берегом. Наконец выбрали поляну, спешились невдалеке от нее в лесочке, расседлали коня, привязали к дереву и принесли ему сена из недодобранного кем-то стожка.
— Ну что ж, пойдем, Доржи, — сказал отец, быстро взглянув в сторону солнца, уже спускавшегося за темнеющие верхушки деревьев.
— Куда?
— Как куда? Разведать. На токовище. Поглядим, послушаем... — с этими словами он бесшумно двинулся в глубину бора.
Я засеменил вслед, изо всех сил стараясь не отставать. Пройдя шагов сто, отец неожиданно остановился, прислушался. Поднял палец:
— Слышишь? Играет.
Из глубины леса донеслись незнакомые мне звуки: «тэк-тэк, тэкэ-тэкэ...»
Звуки были похожи на размеренное постукивание ножом по деревянным ножнам и сменялись под конец частой дробью.
— Вечером они мало играют. Вот утром будет больше, — объяснил отец, после чего постоял еще, послушал песню птицы, затем повернулся ко мне и тихо проговорил: — Пойдем обратно. Пока не стемнело, насобираем дров, вскипятим чай.
Вернулись в табор. Натаскали побольше дров, разожгли костер. Повесили над огнем котелок с водой. Я не успел еще и заварить чай, как отец уже приволок кучу лапника и охапку сена. Потом он устроил мягкое ложе: ровненько разложил ветки, на них набросил сена, постелил потники. А сверху мы, очевидно, должны были укрыться теплыми шубами. Когда он покончил со всеми этими приготовлениями, мы в сгустившейся темноте усердно пили горячий чай — запасались теплом на ночь. Мне казалось, что отец чем-то озабочен, он часто поднимал голову, всматривался в небо и бормотал что-то про себя. Я тоже посмотрел вверх, но ничего не увидел, кроме темноты и густых веток деревьев, освещенных огнем костра. Беззвездное небо... Да почему же звезд не видно?.. Только хотел было спросить об этом отца, как он сам заговорил:
— Как бы снега не навалило... Ишь, потемнело, ни звездочки не видать. Может, пронесет?
Потом мы улеглись спать, тесно прижавшись друг к другу, укрылись теплыми шубами. Под тихое потрескивание костра я сразу же уснул. Мне снились громадные краснобровые птицы. Сидят они на высоких соснах и, вытянув шею, исступленно поют свою необычную щелкающую песню: «тэк-тэк, тэкэ-тэкэ...»
Когда я проснулся, сначала не понял, где лежу: кругом такая темень, хоть глаз выколи, и так душно, что дышать нечем. Тут я вспомнил: ведь мы с отцом приехали на охоту в Хонгойн-Кул и легли спать в лесу. Легли в обнимку, укрылись теплыми шубами. Но где же отец? Я даже немного испугался, хотел откинуть шубу, но не тут-то было: она стала невероятно тяжелой, не по моим силенкам. Я догадался, наконец, повернуться вниз животом и как следует поднатужился, подпер шубу снизу пружинистой спиной — и сбросил ее. О чудо! Шуба была покрыта потником и еще снегом. Вот почему она стала такой тяжелой! Я вынырнул из-под снега, как барсук из теплой норы, и удивленно огляделся. Кругом все было бело. Просто не узнать тайги. Наша буланка, Деревья, очаг, вся земля покрыта снежным одеялом. Вот так поспали! А как было тепло — я даже ни разу не проснулся... Но где же отец, куда он ушел? Наверное, он рано утром подался на охоту, на глухаря. Ну да, конечно, пошёл на токовище, и пошел один! Почему не разбудил меня? Эх! Но я его догоню, догоню...
Я быстро натянул на ноги теплые унты, надел овчинную шубу, нахлобучил ушанку и побежал по следам отца. Хорошо еще, что снег уже не шел, а следы отца ясно виднелись на снегу. Вот он, петляя, неторопливо шел между могучими соснами, потом спустился на кочкарник и побежал ельником, прыгая с кочки на кочку, — между ними из-под снега выступала желтая вода... Солнце уже поднялось над тайгой, и под его лучами серебристым огнем искрились земля и деревья. Я все бежал и бежал по следу. Ничтожный страх, недостойный настоящего мужчины, все ближе подбирался к сердцу. Глаза мои наполнялись слезами; казалось, вот-вот они сорвутся с ресниц...
Я уже собрался было закричать, позвать отца, как вдруг впереди совсем близко раздался выстрел. Я так обрадовался, что помчался со всех ног. Пробежав с десяток шагов, я увидел между деревьями отца, поднимавшего с земли большую черную птицу с темным клювом, с красными бровями... Увидев меня, он возбужденно воскликнул:
— А, ты прибежал, Доржи... смотри, я одного взял-таки!..
— Это и есть каменная птица? — спросил я, прерывисто дыша и вытирая рукавом обильный пот с лица. — Какая она большая!..
— Каменная, древняя птица глухарь. Нынче их что-то мало здесь. Наверное, у них в другом месте новое токовище завелось, — задумчиво проговорил отец, подавая мне глухаря. — На, неси. Поднимешь?
Я боязливо протянул руку, взял глухаря.
«Какая большая, тяжелая птица... Бывают же такие! И как они, такие громадные, поднимаются в воздух?» — думал я, с трудом волоча по снегу глухаря.
— Папа, а почему ты не разбудил меня, когда пошел на токовище? — спросил я, вдруг вспомнив свое утреннее пробуждение.
— А зачем мне было отрывать тебя от сладкого сна под снегом? — засмеялся отец, весело прищурив глаза. — Небось, было тепло под таким одеялом?
— Тепло. Но бабушкино меховое теплее, — ответил я, с трудом таща добычу и во всю силу поспевая за отцом.
Так состоялось мое первое знакомство с тайгой, с царь-птицей — глухарем. Может, поэтому все крепче люблю природу вольную, леса дремучие, снега пушистые, зверье дикое, птиц всяких — каменных и древних. Хорошо ночевать в лесу ранней весной!
С бурятского перевел В. Журавлев-Печорский
