Бикмуллин Анвяр Хамзиныч
Былые радости! Забытые печали!Зачем в моей душе вы снова прозвучали,И снова предо мной средь явственного снаМелькнула дней моих погибшая весна?
А. К. Толстой
Нигя бу китяблар? Нигя? (Зачем эти книги? Зачем?), — ругалась матушка из-за моей мосластой мальчишеской худобы, — Син аша якшэгэна!
Аша! (Ты бы поел хорошенько! Поешь!), — видя растущую стопу книг в моем домашнем закутке.
Я упрямо молчал и стоял на своем, а дать мне лишний полтинник в выходной день она почему-то не догадывалась. Клянчить я не смел. Жили скупо. Строились.
62 копейки, уплаченные в то воскресенье за 23й номер «Охотничьих просторов», разорили мою денежную «казну» подобно золотоордынской дани-выходу, что отвозил в седую старину Иван Данилович московский хану Узбеку. Но уже в наступивший понедельник я стоически оставил пирожковый гривенник дома в пустой коробочке от леденцов. Право, книги стоили того, чтобы перетерпеть буфетные искушения, отказаться от походов в душный кинозал клуба «ЖД» и пожертвовать мороженым.
В те времена, когда выходили в свет тиражи двадцать второго и двадцать третьего номеров «Охотничьих просторов», бежало мое звонкоголосое мальчишество, и ослепительно молодая Нина Георгиевна в книжном магазине, лучезарно улыбаясь, подавала каждый раз высмотренную мной книгу.
В глушь наших уездных книготоргов названные альманахи угодили шиворот-навыворот: сначала 23-й, а через месяц с небольшим — 22-й.
Нет сил удержаться от искушения и вновь не сослаться на нашего охотничьего Иоанна Златоуста — Николая Павловича Смирнова и его бессмертных «Вальдшнепов»: «Однажды осенью охотники принесли двух не виденных мною птиц в нарядных золотых и смуглых перьях, с белой «перепоясинкой» в хвосте, с длинным, заточенным, будто карандаш, клювом и с большими глазами цвета спелой вишни».
Это были первые в моей жизни смирновские строки, прочитанные наугад под лучами мартовского солнца и звонкой капели прямо у книжного магазина, куда я зашел после душного и тяжелого для меня фильма «Республика ШКИД». Мальчишки с нашей улицы почти силком затащили меня на дневной сеанс, и, честно сознаюсь, даже спустя десятилетия мне глубоко жаль потраченного не на книги береженного двугривенного.
Из «Охотничьих просторов» двадцать третий был самым первым, что попал из этой серии в мои руки. Первым и, очевидно, судьбоносным. (На пять месяцев раньше, чем восьмой номер журнала «Охота и охотничье хозяйство» за 1966 год). Возможно, провидение судьбы вело и направляло меня в момент покупки и в тот миг, когда книга открылась именно на «Вальдшнепах». С этого часа я попал под невидимый и неизвестный астрологам всех времен и народов таинственный знак вальдшнепа, отмечающий своим неназойливым вниманием только избранных скитальцев и романтиков.
Палыч, благодаря «Вальдшнепам», стал ближе душе, чем изжеванные школярами хрестоматийно-гениальные Пушкин, Тургенев, Толстой и Некрасов, только за то, что его не нужно было заталдычивать как заданные уроки. Он вошел в мое сердце «по любви», став «моим» писателем. После у меня стали появляться другие номера альманаха и всякий раз, открывая их, пробегал глазами оглавление, отыскивая что-либо смирновское. «Вальдшнепы», «Косачи», «Крякуши» в преддверии весны оказывали на меня головокружительное воздействие своим великолепием. Хотелось иметь ружье, хотелось оказаться в тетеревином или селезневом шалаше, на сумеречной вальдшнепиной тяге или в глухарином бору.
Эти книги, как и я сам, родом из детства и дошли вместе со мной до нынешних дней, напоминая вновь и вновь об истоках моей охотничьей страсти и душевном жаре книголюба-библиофила. И какая разница между собирателем будущей Московии Иваном I (Калитой) и детской мукой — стремлением иметь у себя полную подборку замечательных альманахов первого поколения.
Тайное покровительство вальдшнепиного знака, когда за несколько дней до призыва в армию, в конце октября 1973 года я добыл редчайшего белого вальдшнепа-альбиноса, мне стало понятным до конца только после сорокалетнего рубежа жизни. Даже в Пензе, где нашу команду распустили под вечер с областного призывного пункта на три дня по родным и знакомым, пока за нами прибудут из части, я наткнулся в газетном киоске на шестнадцатый номер потрепанных «Охотничьих просторов». Этот альманах долго не давался мне в руки в родном Кузнецке и надо же было такому случиться, что повстречался я с ним в грустно-невеселый день расставания с гражданкой, родительским домом, охотой, ружьями и своей библиотекой.
Под крик какого-то забулдыги: «Робята! Вы случайно не с Терновки[1] сбежали?!» — я достал из кармана ватника железный рубль и попросил у изумленной киоскерши старый альманах, которого так не хватало в моем собрании охотничьих книг.
Вот ведь где довелось повстречать недостающее звено! В нетерпении раскрыл нежданное сокровище, выронив ржаво-бурое хвостовое перышко вальдшнепа, тронутое в кончике белым, полюбовался на обложку, где пойнтер поднял на крыло осеннего кулика в золотом лесу и, толкнув Мишку Липецкого, зашагал к автобусной остановке.
Теперь, спустя четверть века с того памятного дня, мне наконец-то стала понятна тайная вальдшнепиная метка, счастливое даже в такой хмурый слякотный день стечение случайностей, прощальный роскошный подарок прежней жизни, ободряющая улыбка верховного вседержителя Фатума за упорное собирательство, немую страстную мольбу недавнего мальчишки и любовь к вальдшнепиной охоте, снизошедшего вниманием до скромного охотника-любителя из соломенной глуши.
И здесь, в шестнадцатом, любимый писатель отметился содержательным очерком «Певцы родной природы», посвященным творчеству Бунина и Чайковского, тонкой лирикой стихов «Огни в темном поле».
А когда фирменный поезд «Сура» отстукивал по рельсам ночные километры, я, отвернувшись к стенке на третьем ярусе, вспоминал свои охоты и одинокие ночевки в весенних лесах. Но не глухариные тока, не вальдшнепиные тяги, а бормотание спящего вагона было наяву и, пока не забылся чуткой дорожной дремой, ощущал в головах бережно завернутую в полотенце и уложенную в рюкзак редкостно-драгоценную книгу, перебирая в памяти особо удачные охоты на высыпках, красивые выстрелы, очарование смирновских «вальдшнепов» и гадая о прежнем хозяине старых «Просторов». Судя по вальдшнепиному перышку, чудом сохранившемуся в книге, был он любителем вешних тяг и осенних высыпок и, очевидно, страстным легашатником, да, видно, отправился уже в «леса вечной охоты к верхним людям» — по своей воле, при жизни, с такими вещами не расстаются. Наследники же, продав ружья и сбагрив легавую в чужие руки, снесли, наверное, ненужную, с их точки зрения, «макулатуру» в книжный «ломбард», про который так хорошо сказал забытый поэт:
Чего здесь нет? Чего рука судьбы
Не собрала на полках пыльных?
От генеральской анненской звезды
До риз с икон и крестиков крестильных!
Шестнадцатый явился как раз той «анненской звездой», терпеливо пылившейся сначала в ломбарде-букинисте, а затем отфутболенный в газетный киоск, где и поджидал меня, лишний раз напомнив о зыбкой случайности нашего бытия:
Представить страшно мне теперь,
Что я не ту открыл бы дверь...
Была ли многотомной та библиотека, как не найденная до сих пор книжарня Ивана Грозного, или же одна-разъединственная книга молчаливо пылилась где-то на подоконнике, храня память о счастливых днях прежнего владельца, это уже не суждено знать.
Каждый номер старых «Просторов», попавший в мою библиотеку, имеет свою особенную историю купли-мены, но этот, с осенним вальдшнепом на обложке, дорог особенно. И если двадцать третий был у меня первым, то шестнадцатый прошел со мной через весь бывший Союз от Байкала до Минска, от Москвы до Хабаровска. Книга повидала читинские пески, ныряла с эшелоном в тоннели Хамар-Дабана, мечтала вместе со мной о будущих охотах, когда я мерз и мок в белорусских Пуховичах, слушала солдатские песни в Князь-Волконовке под Хабаровском, где обрывками масксети и нехитрыми лесками-крючками мы умудрялись ловить в неглубокой речонке, впадающей в Амур-батюшку, небольших касаток.
А душа рвалась домой, к оставленным ружьям, книгам; в леса, где после вешних тяг подрастали новые выводки пуховичков-вальдшнепят, где на осенних высыпках не звучало гулкое эхо задумчивых перелесков в ответ на мои дуплеты семеркой, где едва открыл глазки очаровательный щенок-ирлашка, которому было суждено стать моим любимым сеттером.
В счастливую позднюю осень 1975 года я вернулся в родительский дом, в свои леса и болота, привез среди нескольких исторических книг и памятный альманах, занявший свое почетное место в строю трех неполных десятков самых старых «Охотничьих просторов».
Я охотился на осенних высыпках запоями, до изнеможения, щедро расстреливая мешки тогдашней семерки и нарядные банки бездымного «Сокола», правдами и неправдами приурочивая положенные на работе отпуска к вальдшнепиной поре. Мелькали весны и осени, складываясь в копилку души каждым прожитым вальдшнепиным днем, каждой зорькой и время от времени перечитываемыми строками Смирнова: «Октябрьское утро в лесу неуютно и мутно, пронзительно и сыро, но отчего же так гулко бьется сердце при виде влажных, оголенных берез, по которым с тихим стеклянным шорохом падают капли, и почему под этой неустанной капелью душа наполняется таким чистым, счастливым и родственным теплом? И почему вдруг забываются годы, и шаг приобретает такую же легкость, как в молодости, а мысли, мечты и надежды — утерянную ясность и свежесть?».
Раз в такой туманный и серенький денек, в самый Покров, я охотился в любимых Буграх со своим очередным крапчатым сеттером. Осень запахнулась в мокрый шуршащий плащ опадающей листвы. Стояла октябрьская пора, понятная лишь живописцам, поэтам да охотникам-вальдшнепятникам. В такое время либо писать особо удачные главы будущих книг, либо сидеть с мольбертом в облетевшей роще, либо пропадать на охоте. День был тих и кроток как лик дорогого покойника перед последним целованием. Даже паутинка не шелохнулась. Редко выпадают на долю вальдшнепятника такие дни во время высыпок!
И где-то далеко-далеко слышался гон. Тумкнуло дважды ружейным эхом. Серебряно пропел охотничий рог.
Заслушавшись, я упустил из вида своего лаверака, а когда нашел его взглядом, он застыл на стойке. Подняв стволы и вжав затыльник приклада в плечо, несколько раз осторожно шагнул, заходя к Биму с хвоста, чтобы бить угонную птицу.
«Вперед!» — внезапно охрипшим от волнения голосом скомандовал я своему помощнику, и куртинка молоденьких сосеночек, только что акварельно зеленевшая нежной хвоей, расцветилась ржаво-рыжеватой вспышкой, оживилась треском крыльев поднявшегося вальдшнепа.
После двух упругих выстрелов, доставших долгоносика, перезарядив ружье, я держал в руках осеннего красавца, гладил буро-пестрые перышки, стирал капельку рубиновой крови с изящного клюва и перекладывал его на поваленной березе рядом с ружьем в разных живописных позах. В тот серенький неброский денек еще два вальдшнепа стали моей добычей, повиснув в «тороках»удавках. Поздним вечером, слушая по радио концерт Вивальди, я мучительно обостренно понял, что и нынешний охотничий день отходит от меня, и через пару часов, в полночь, уйдет навсегда к теням прошлых охот и былых счастливых мгновений жизни. Лишь заветные бумаги, меченые чернильными знаками черкано-перечерканных строчек, будут помнить мельчайшие подробности охоты, да ветка рябины, приникшая к оконному стеклу тяжкой гроздью коралловых ягод, в следующий сезон в точно такой же осенний вечер напомнит, что это было... И так будет пока цело окно, стоит рябина в палисаднике, жив хозяин старого дома, стреляет простенькое ружье и водятся во дворе охотничьи собаки. Только в следующий раз все мы будем на год старее.
Случалось охотиться на высыпках и сухими солнечными осенями, когда дали укутаны кисейной мглой и воздух, наряду с бодрящим дубовым, пахнет волнующим запахом деревенских и дачных костров, жгущих картофельную ботву, а притихшие березы стоят в тихом сиянии, как венчальные свечи. Вальдшнеп в такую сушь сидит сторожко, нервен и, бывает, слетает до стойки легавой, не дожидаясь, когда та подаст птицу под ружье. Погоду ведь не выбирают, а осень — тем более, уж какая выпала в выдавшийся свободный день, в ту и охотишься в призрачной надежде поймать свое вальдшнепиное счастье.
При нынешнем положении вещей уже не случается былых удачливых охот, когда счет добытым вальдшнепам за день переваливает за дюжину для охотников-легашатников и тройку-пяток для начинающих самотопщиков, какими мы были с другом Саней в пугливом отрочестве. Давно канули в Лету те времена, когда семерка покупалась нами мешками, а звон стрелянных латунных гильз, высыпаемых из рюкзака вместе с добытыми долгоносиками, отзывался в душе малиновым звоном валдайских бубенцов.
Однажды поздней осенью, исстрелявшись по вальдшнепам «в дым», я выбрался из пригородных Елхов в совхозный сад и, подбирая с пола хрусткие яблоки, в бессчетный раз вспомнил столь любимые Николаем Павловичем бунинские «Антоновские яблоки», то место, где говорится: «Из такой трепки сад выходил почти совсем обнаженным, засыпанным мокрыми листьями, и каким-то притихшим, смутившимся. Но зато как красив он был, когда снова наступала ясная погода, прозрачные и холодные дни начала октября, прощальный праздник осени! Сохранившаяся листва теперь будет висеть на деревьях уже до первых зазимков. Черный сад будет сквозить на холодном бирюзовом небе и покорно ждать зимы, пригреваясь в солнечном блеске...».
Уже в полной темноте, прибавив к добытому в этот день вальдшнепу несколько «бунинских» антоновок, я шел через поле к зазывным огонькам родного города, предвкушая, как после чистки ружья и позднего ужина, вновь открою любимый за «вальдшнепов», особенно дорогой душе, двадцать третий номер «Охотничьих просторов».
Самая поздняя встреча с этой милой сердцу охотника-любителя птицей отмечена мной третьего ноября 1983 года, когда со своей лайкой Геком шел я хрустящим от выпавшего по щиколотку снега предзимком, держа путь к одинокой после смерти деда Максима бабке Демьяновне. За перекрестком лесных дорог с догнивающим обомшелым тележным колесом, где столпились траурно-пышные ели, сбоку, из-под густой елочки с характерным треском вырвался вальдшнеп и после неприцельных, врасплох, выстрелов из тогдашней вертикалки благополучно скрылся за стволами деревьев. Заглянув под навись заснеженных ветвей, откуда вылетел запоздалый кулик, я увидел лишь трогательно-наивные крестики следов вальдшнепиных лапок на чуть припорошенной палой листве, надутой осенними ветрами к комельку деревца. Чего ждал припозднившийся вальдшнеп? О чем думал в одиночестве, слушая волчьи саги ночного леса? Отстал ли от своей высыпки-партии по болезни или ранению? Чувствовал ли грядущую оттепель, вновь размесившую густые грязи после нешуточного предзимка. Спросить бы, да не у кого.
Видно, охотничья душа деда Максима, витавшая где-то рядом со мной, пока я топтался валенками на куньих следах, не захотела моего пустопорожнего прихода в проданный хозяйкой домишко, где столько было ночевок на русской печи, передумано дум, писано охотничьих записок, попито, поедено и переговорено со старым лесником.
Чем ближе к весенним тягам или осенним высыпкам, тем больше жаждется встречи с этой удивительной птицей. Вальдшнепиные кочевья! Как я завидую вам! Всякий раз по весне душа трепещет и радуется встрече с каждым прилетевшим куликом, а мысль настойчиво вопрошает: «Может этот, которого я только что взял выстрелом семерки, зимовал в аббатстве Санлис, где спит девятьсотлетним сном «Анна Ярославна — королева Франции»[2] — любимая младшая дочь Ярослава Мудрого, выданная замуж за Генриха I Капетинга[3]. А другой, промазанный на осенних высыпках, может долетит до французского города Реймса, где хранится знаменитое славянское Евангелие, написанное глаголической азбукой и принадлежавшее в девичестве начитанной умнице княжне Анне Ярославне, покорившей красотой и умом королевский двор, давшей начало традиции присяги при коронации именно на этом Евангелии?».
Быть бы мне вальдшнепом и, не думая о спонсорах-меценатах, визах и декларациях, долларах и франках, Миттеранах и Ельциных, улететь однажды на крыльях осени в далекий Реймс, полистать знаменитую книгу, фрагмент из которой мне посчастливилось разыскать в нашем уездном захолустье, расшифровать и прочесть, поклониться праху дочери Ярослава. Да, видно, не суждено в этой жизни, и в каждую уходящую осень тоскует душа о несбыточном, рвется из груди за пролетными птицами, плачет и рыдает вместе с безутешным дождливым октябрем.
А всему начало старинный друг — двадцать третий номер «Охотничьих просторов», бессмертные «Вальдшнепы» Николая Павловича Смирнова, отметившие мою охотничью судьбу невидимым тайным знаком вальдшнепа.
